з-под начальства барона с самым сухим аттестатом. Я решился искать правосудия, и во что бы то ни стало...
- Ст! ст! - раздалось в зале.
Все сидевшие просители привстали, ходившие остановились. Растворились двери из передней, и появился Тряпицын. Он прошел важно, пыхтя и кряхтя, в кабинет барона и не отвечал на поклоны и умильные взгляды челобитчиков.
Кемский едва узнал его: он растолстел до неимоверности; широкий подбородок покоился на узеньком галстухе; красный нос свис на губы, безвласое чело лоснилось; ноги едва передвигались. Жадность, бессовестность, шампанское и подагра наложили на него тяжелую печать свою. Шествие его по зале, подобно течению грозной планеты, расстроило прежний порядок. Толпы расступились, разговаривавшие умолкли: взоры всех устремились на таинственные двери кабинета.
Ожидание было не слишком продолжительно: вскоре двери распахнулись, и оттуда вышел размеренными, важными шагами барон Иван Егорович фон Драк, напудренный, во фраке со звездою. Кемский с трудом узнал его: казалось, что он в течение семнадцати лет вырос, лоб его лоснился, подбородок и нижняя губа высунулись вперед; один зуб, оставшийся в нижней челюсти, как Лотова жена в пустыне, подпирал верхнюю губу; неопределенные в прежнее время черты лица преобразовались в решительные морщины, видимо напечатлевавшие на лице клеймо: "Дурак". Он важно поклонился собранию и начал принимать просьбы. Всякому безмолвному просителю он улыбался довольно приветливо, брал бумаги, развертывал, представлялся, будто читает, хотя по большей части держал их низом вверх, и потом отдавал провожавшему его дежурному. Не так милостиво поступал он с теми челобитчиками, которые дерзали сопровождать подание бумаги словесным объяснением или являлись с изустными просьбами. Подбородок его задрожит, уединенный зуб забьет в верхнюю губу, нос покраснеет, и нетерпение изольется из уст в самых неучтивых выражениях. Проситель, обыкновенно, поклонится и замолчит. Но не все были так скромны: некоторые непременно домогались, чтоб барон их выслушал и понял. В такой крайней беде фон Драк останавливался и, обратясь к дверям кабинета, жалобно вопил: "Тряпицын!" Тряпицын, стоявший дотоле в дверях и разговаривавший с раболепными чиновниками и важнейшими просителями, иногда явно насмехаясь над своим начальником, подходил к нему медленно и принимал объяснение на себя, а освобожденный барон подвигался далее.
Кемский, боясь своим неожиданным появлением расстроить аудиенцию и тем причинить неудовольствие многим беднякам, дожидавшимся с самого раннего утра, отступал далее и далее и старался не слушать речей своего зятя, но наконец невольно принужден был сделаться зрителем и слушателем.
Одна женщина, подав бумагу, присовокупила изустно, что она и семейство ее разорены пожаром, что муж ее болен и пр.
- Пожарный случай? - сказал фон Драк. - Что ж я могу для вас сделать? Все это произошло на основании законов и по распоряжению местного начальства.
- Да у нас нет насущного хлеба! - продолжала она жалобно.
- Я вам повторяю, - сказал он с досадою, - что я не вижу в сем обстоятельстве никакого нарушения существующих постановлений и помочь вам не могу. А вы что опять? - вскричал он, обратись к молодому человеку. - Чего вы еще хотите?
- Прошу ваше превосходительство возвратить мне мое место, которое я с честию занимал пять лет.
- Какое место?
- Я был контролером при департаменте, могу еще служить - и вдруг меня перечислили в архив. За что это?
- За неповиновение начальству, - сказал фон Драк важным голосом, - вы явно противоречили коллежскому советнику Тряпицыну. Я не терплю своевольства: повинуйтесь начальникам или ступайте куда угодно.
- Генерал прав, - пробормотал второй из прежних собеседников.
- Да знаете ли, в чем состояло неповиновение этого чиновника? - спросил шепотом первый. - Он не хотел жениться на падчерице Тряпицына, бывшей за три года пред сим у отца его прачкою.
Фон Драк мало-помалу дошел до Кемского и, взглянув на его подвязанную руку, на Георгиевский крест, закричал с гневом:
- Оставьте меня в покое! У меня нет для вас места. На то учрежден Комитет 18-го августа.
Кемский, не ожидавший такого родственного приветствия, несколько времени не мог опомниться и, когда зять его подошел уже к другому просителю, сказал ему тихо:
- Иван Егорович! Вы меня не узнаете?
Фон Драк, послышав знакомый голос, остановился как громом пораженный, пристально поглядел на князя и, побледнев, закричал:
- Тряпицын! Тряпицын! Это он!
Тряпицын, услышав трепещущий голос своего покровителя и питомца, подбежал и, взглянув на Кемского, остолбенел.
- Я не к Тряпицыну пришел, - возразил Кемский, - Иван Егорович! Извольте кончить прием, а потом, прошу вас, свезите меня к сестре!
Тряпицын отретировался в кабинет, а Иван Егорович, ни живой ни мертвый, продолжал начатое дело.
XXXVIII
Никакая кисть не изобразит того смешения изумления, испуга, злобы и лицемерия, которое мгновенно овладело Алевтиною, когда князь в сопровождении фон Драка вступил в гостиную ее загородного дома. Чтобы скрыть душевное волнение, яркими чертами изобразившееся на лице ее, она кинулась обнимать и целовать его.
- Братец, голубчик, ангел мой! Наконец услышал бог мои молитвы: ты жив и невредим, после таких трудов и страданий! - кричала она, рыдая; потом, воскликнув: - Умираю! - бросилась навзничь в кресла и в самом деле побледнела, как мертвая. Явились прислужницы, стали спрыскивать, оттирать ее, и она чрез несколько минут очнулась. Кемский хотел быть равнодушным, хладнокровным, но искусные маневры Алевтины сбили его с толку: он невольно принял участие в ее положении и старался помочь ей, утишить ей волнение. И она, заметив успех своей роли, мало-помалу пришла в обыкновенное положение, усадила брата на софу, стала расспрашивать о его житье-бытье, рассказывать ему о своих детях, о кончине незабвенной матери и т.п. Слабый и чувствительный Кемский разжалобился ее повестью, слушал ее внимательно и с участием и почти забыл, что сидит подле злодейки всего своего рода и племени. Иван Егорович сидел в той же комнате, молчал и удивлялся уму, ловкости и присутствию духа жены своей: "И Яков Лукич струсил, - думал он про себя, - а она - как ни в чем не бывало - дока! Дока!"
Алевтина не умолкала в похвалах своим детям и только жалела, что не может тотчас представить их дражайшему дядюшке: Гриша в канцелярии министра; Платоша на разводе.
- Позовите же Китти! - сказала она вошедшему в комнату человеку. - Я думаю, уроки уже кончились.
"Что это за Китти!" - подумал Кемский.
- Не поверите, милый братец, - продолжала Алевтина, - как меня радует моя Китти! Скромная, благородная, страстная к занятиям науками, ненавидит шумные общества...
Растворились двери, и вошла Китти, то есть Катерина Сергеевна Элимова, в загородном неглиже на английский манер: талья низкая и плотная, юбки короткие, на ногах ботинки, на голове пуховая шляпа, в правой руке хлыстик. Вместе с нею вбежала с ужасным лаем английская охотничья собака. Алевтина встала и с замешательством пошла к ней навстречу:
- Наконец дождались мы, милая Китти, дорогого нашего друга, твоего дядюшки. Вот он! Вот любимец моего сердца! И если ты любишь мать, то будешь любить и того, кто ей дороже всего в жизни!
Кемский подошел к племяннице и дружески ее приветствовал. Она поморщилась и пробормотала что-то сквозь зубы по-английски.
- Извини, милая Катерина Сергеевна, - сказал он. - Я не говорю и не понимаю по-английски.
Она улыбнулась насмешливо и сказала:
- Я говорю, что имею большое удовольствие видеть почтеннейшего дядюшку! и небрежно кинулась на диван.
Алевтина и Кемский сели на прежние места и тщетно искали предметов для разговора. Он между тем рассматривал племянницу: стройная, ловкая, слишком ловкая, резкая в движениях, без всякой грации; лицо правильное, бледное, с выражением гордости, суровости и насмешки. Она повертывала хлыстиком, хлестала им слегка собаку, приговаривая по-английски: "Oh! You pretty creature!"
Алевтина была в крайнем смущении и старалась как-нибудь завести разговор.
- Где сир Горс? - спросила она наконец.
- Вы меня выводите из терпения, - закричала дочь с гневом, - тысячу раз я говорила вам, что у нас так не говорят: слово сер, а не сир, присоединяется к имени, а не к фамилии: сер Уиллиам, а не сир Горс.
- На старости трудно привыкать к новым языкам и манерам, - отвечала Алевтина, краснея от стыда и досады.
Кемскому стало жаль сестры, но он вспомнил, как дерзко она сама в молодые лета насмехалась над своею матерью, которая не умела говорить по-французски. "Правосудие небесное! - думал он. - Свет переменяет мундир, а в существе остается тот же. В молодости мы чванились пред стариками французским болтовством; теперь наши дети вымещают это языком английским, а их чем накажут внуки? Пожалуй, еще персидским или арабским!" Разговор томился. Все глядели друг на друга с недоумением и робостью.
- Надеюсь, вы будете сегодня у нас обедать? - сказала Алевтина. - Мне хотелось бы представить вам сыновей моих.
- С удовольствием, - отвечал Кемский, - а теперь позвольте мне погулять у вас за городом. Я лет двадцать не видал здешних мест.
Хозяева его не удерживали. Он вышел из дому, теснимый тяжелым чувством, и в раздумье шел сам не зная куда. "И вот те люди, которым я должен оставить отцовское свое наследие! - думал он. - Алевтина не стоила моей дружбы. Она... (тут мелькнула в уме его черная полоса). Но я надеялся найти что-нибудь в ее детях; надеялся, хоть на старости, увидеть людей близких мне по родству близкими и по сердцу. Посмотрим, что будет далее. Но я не предвижу ничего хорошего..."
Стук каретный прервал его размышления. Он поднял глаза и увидел, что находится на Большом Каменноостровском проспекте. Широкая, мощеная дорога пролегает между великолепными дачами и миловидными сельскими домиками. Этого не было здесь в его время. Но где та роща, березовая и сосновая, в которой он иногда прогуливался с приятелями? Исчезла. Место ее - большая равнина, на которой изредка поднимаются отдельные деревья, обнесено красивым забором. "И то было хорошо - в свое время!" - подумал он. Вышед на берег Невы, он очутился на прекраснейшем мосту, какой только