азательства, но который не видит смысла их приводить.
— Но откуда это известно?
— Это… ну, это сведения такого сорта, что особо и не скрываются. Давай дойдём сначала.
Оба замолчали и не произносили ни слова до того, как закрылась входная дверь квартиры и ключ дважды перевернулся со звоном в замке.
Феликс, пройдя в комнату и удовлетворённо подбрасывая всю связку на ладони, продолжил:
— Есть же разные виды «тайн». Что-то действительно скрывается, что-то не очень… Кое-что наоборот муссируется, чтобы массы знали — например про то, что Нонине лично участвовала в боях на юге (я, впрочем, в этом сильно сомневаюсь). А вот, скажем, тот факт, что у неё поддельный диплом — это как-то не очень удобно и как-то не вяжется с образом мудрой матери народа. Поэтому эта инфа действительно тайная. Хотя и её, как ты видишь, можно узнать.
— Ну а уголь? — нетерпеливо напомнила Лаванда. То, что, в глазах Феликса, Софи есть собрание всех пороков, она и так знала.
— Уголь… Ну а зачем им скрывать про уголь? Это ведь даже играет на руку. Все знают, что в случае чего Софи стоит только написать углём имя человека и сжечь потом бумажку с этим именем, — и всё, человека нет. Даже если она ничего подобного делать не будет, всё равно, страх — великое орудие власти.
— Написать и сжечь… — задумчиво повторила Лаванда. — Это так говорят, да? Похоже больше на детскую страшилку.
— Про «написать и сжечь» — это из той же легенды. Все амулеты действуют ровно таким же образом, — Феликс недовольно поджал губы. — А про то, что уголь у Нонине… Тебе не хватает всех этих исчезновений и таинственных несчастных случаев?
— Не особо, — покачав головой, призналась Лаванда.
— Ну хорошо, а то, что раньше уголь принадлежал Чексину? И вот это уже точно: это заявляли такие люди, которые не стали бы разбрасываться словами. (Разумеется, делали они это много позже и когда уже были на безопасном расстоянии). Думаю, амулет вполне мог перейти к Софи как трофей.
— Ну, допустим, — Лаванда опустилась на диван напротив его кресла и пожала плечами. — Но почему, в таком случае, она так редко им пользуется? За столько-то лет могла бы уже устранить всех недовольных и править теми, кто останется, так, как захочется.
— А смысл? — Феликс развёл руками. — Смысл править голыми камнями и сожжённой землёй? Они даже не смогут подтвердить, что ты ими правишь. А те, кто останутся… На всё согласная и вечно всем довольная кучка? Это неинтересно. Ей нужны живые человеки. Человеков можно ломать, прогибать под себя, подчинять их…
Лаванда попыталась подавить смешок, но у неё не вышло:
— По твоим словам она выходит какой-то маньячкой и бесцельной садисткой.
— А почему бы и нет?
«А почему бы и да», — подумала Лаванда, но говорить этого уже не стала: с Феликсом было бесполезно спорить. Любопытно, однако, как в голове у кузена возникла такая странная конструкция побуждающих причин. Либо вычитал где-нибудь, либо, где-то в самых тёмных закоулках души, она была не вполне чужда и ему самому.
— И даже если Нонине удастся сместить с поста, уголь всё равно останется при ней, правильно я поняла? — спросила она вместо этого, чтоб как-то примириться и загладить несогласия.
— Именно что, — кивнул Феликс. — Даже если случится невероятное и мы её свергнем, она быстро вернёт себе власть обратно. И, конечно же, всё припомнит тем, кто был причастен.
Он ненадолго замолчал, затем усмехнулся:
— Только этого не случится. Никто не станет её свергать.
— А как же вы? — удивилась Лаванда. — Ты же говорил…
— Нас мало. Если бы люди поднялись и вышли на улицы… Но сейчас не та эпоха, — он покачал головой. — Они не поднимутся.
— Думаешь?
— Определённо, нет. Так что нам остаётся только болтовня. Надо же напоминать друг другу, что мы против, — Феликс невесело улыбнулся.
20
Лаванда шла по старому коридору с довольно низким потолком и неровными обшарпанными стенами. Она специально пришла сюда, хотя и не думала, что это место будет таким мрачным.
Но ведь в любой момент можно остановиться и выйти отсюда, — напомнила она себе. Вернуться обратно — в обычный человеческий мир, где буднично гудит холодильник на кухне, а у окон тихо колышутся светлые шторы. Но перед этим ей надо было выяснить — ей надо было поговорить.
Лаванда не знала, насколько происходящее в сферах соответствует событиям реальным, но что-то подсказывало ей, что все эти картинки и образы не просто так — что в сферах, как в кривых стёклах, преломляется и отражается земная человеческая жизнь, только по-своему, в непривычном виде. А стало быть, разговор с человеком, с которым никак не поговоришь иначе, не будет громыханием бессмысленных звуков.
Медленно продвигалась она по коридорам. Те загибались, уходили в стороны, за угол, переходили один в другой, но почти не отличались друг от друга. Тёмные, заброшенные — похоже, это были какие-то подвалы, хранящие горы ненужной уже утвари. У стен стояли бочки, какие-то коробки и ящики, валялось разное тряпьё. Всё это копилось здесь в беспорядке и уже покрылось пылью. Похоже, здесь давно не было людей.
Впрочем, нет. Лаванда быстро обернулась: ей показалось, что чей-то взгляд уставился ей прямо в спину. Но коридор позади неё был пуст.
Решив не выяснять пока, было ли что-то в действительности или показалось, Лаванда двинулась дальше.
Коридор вновь загнулся, сузился и вывел на незастеклённую лоджию. Под ней угадывалось обширное и куда более просторное помещение с упиравшимися в потолок толстыми балками, с какой-то старой мебелью, которая, хоть и была в пыли, стояла с видимой упорядоченностью. Вниз вела винтовая лестница.
Пожалуй, туда. Лаванда осторожно ступила на мелкие покатые ступени. Они были довольно высоки, и кое-где их края поотбивались. Время не щадило их, а они, в свою очередь, не пощадили бы того, кто был бы здесь недостаточно осторожен. Лаванда крепко вцепилась в перила, но им тоже не стоило доверять слишком сильно: очень уж хлипко и расшатано держалась вся лестница.
Она почти спустилась, когда — вот, снова — кто-то прошуршал там, наверху и застыл, остановился у ступенек. Был неподходящий момент оглядываться — был вообще неподходящий момент, чтоб таинственный соглядатай проявлялся сейчас. Чьё-то присутствие за спиной действовало на нервы и увеличивало шансы споткнуться и скатиться вниз. Приятного в этом, наверняка, было бы мало; Лаванда изо всех сил сжала перила пальцами. Ещё несколько шагов — и она стояла на деревянном, усеянном стружками и высохшими травами полу.
Здесь уже витал дух жилого помещения — пусть и жил в нём кто-то, кого крайне сложно было назвать человеком в привычном смысле этого слова. Тёмная деревянная мебель, столы, секретеры… Неожиданно в глаза бросилась завешенная тканью довольно высокая вещь — внизу, из-под складок материи виднелась деревянная рама и блестящий кусок стекла… Зеркало, — догадалась Лаванда. Большое зеркало в человеческий рост. За спиной вновь зашуршало, кто-то быстро приближался к Лаванде, но она не стала уже оглядываться: только открыть зеркало и всё, что позади, будет тоже видно. Лаванда шагнула вперёд, намереваясь сорвать ткань.
— Стой, — приказал голос за спиной.
Лаванда дёрнулась обернуться.
— Не поворачивайся, — сказал голос.
Лаванда застыла.
Шаги приблизились, остановились прямо за её плечом. В чужом дыхании задрожала прядь волос у уха.
Лаванда чуть повела головой в попытке скосить взгляд и хоть немного разглядеть неизвестного.
— Я же сказала, не поворачивайся! — взвизгнул голос — будто боялся чего-то и пытался это скрыть.
— Нонине, — поняла Лаванда. — Софи Нонине.
Итак, Правительница страны, та самая Крысиная королева и Её Величество, этот человек стоял за спиной у Лаванды. Пусть здесь, в мире грёз, но они, наконец, встретились.
— Как тебя зовут? — быстро и резко спросила Софи.
— Лаванда.
— Зачем ты здесь?
Она ответила медленно, выбирая то, что наиболее соответствовало правде:
— Потому что… эти люди… звали меня.
Узкая кисть Нонине с длинными пальцами и заострёнными ногтями мягко легла ей на плечо.
— Они звали тебя, — вкрадчиво переспросила Софи, — или меня?
Лаванда покосилась на её руку, подумала, снова подняла взгляд на занавешенное зеркало:
— Они звали меня.
Софи быстро отступила на шаг и, судя по голосу, даже обернулась спиной.
— Это неправда, — яростно прошептала она. — Им никто не нужен, кроме меня. Они сами меня выбрали.
— Это было давно, — заметила Лаванда спокойно. — Ты успела дискредитировать себя, как только можно.
— Интересно, — в голосе послышалась насмешка. — И чем же я себя дискредитировала?
— Нарушением прав… Бездействием, когда всем было трудно… — Лаванда и сама слышала, как малоубедительно и топорно звучат сейчас её слова. — Смертями. Сколько людей ты убила, Софи?
— Это была необходимая мера, — равнодушно ответила та. — Иначе система бы не выжила.
— Система для тебя дороже человеческой жизни?
— Человеческой жизни… — с иронией протянула Софи. — Что такое эта человеческая жизнь? Священная корова гуманистов. Да и у них — только лишь на словах. Жизнь каждого индивида бесценна? Да, бесценна — ибо не стоит ничего, когда речь идёт о масштабах государственных или даже общемировых. История помнит только великое и долговечное, оно только и имеет значение. Что значат в историческом контексте несколько человеческих жизней? Да они всё равно прекратились бы через пару десятков лет, никто не вспомнит о них. Ими жертвуют постоянно, даже не таясь, в любую эпоху и в любом обществе. Зачем же обвинять лично меня? Я только следую тенденции.
— Но ведь можно не следовать ей.
— Но ведь все ей следуют. Абсолютно все. Жизнь одного — такой пустяк… Если только она не твоя, конечно.
— Не равняй всех под одну гребёнку, — угрюмо произнесла она. — Если для тебя чужая жизнь — пустой звук, не значит, что и для всех остальных это так.