— Это неважно! — бросила Софи. — Нам нужно взять эту точку. — Пашка, — обратилась она к Савровскому. — Организуй основных, начинайте штурм. Эндрю! Отведи резерв, перекройте пути к отступлению. Никто не должен прорваться.
Когда они ринулись исполнять её приказания, Софи приблизилась к Быстрицыну, испуганно вскинувшему на неё глаза, и снисходительно, почти по-отечески положила руку ему на плечо. С улыбкой сказала:
— Командуй наступление, Макс.
В тот день здание было взято штурмом, а боевики — уничтожены. Вскоре после этого в ходе войны наступил перелом, и она быстро была закончена.
Количество жертв среди мирного населения никто не подсчитывал.
23
Феликс фактически выставил её, так настойчиво предлагая пойти проветриться где-нибудь, что невозможно было не понять: её присутствие чем-то ему мешает. Сам он идти отказался, сославшись на то, что надо закончить статью.
Лаванда не стала выяснять истинных причин, если они вдруг были, и шла теперь не спеша вдоль широкой улицы Кобалевых, что длинной линией пересекала город по центру, минуя Турхмановский парк и Главную площадь. Это её проходили они с Феликсом в первый день, возвращаясь поздним вечером домой. Лаванде тогда показалось ещё, что эта улица — как лабиринт времён, где все века сплелись в причудливую вязь. Она ещё решила тогда, что это, может быть, от темноты.
Но нет, темнота ни при чём. Сейчас, днём, солнце заливало улицу Кобалевых: от него блистали фасады и окна домов, и казалось, это сделано специально, в честь чего-то. Откуда-то неслась музыка: звуки труб широко и величественно возносились в небо, им вторили флейты и скрипки, тянулись следом изо всех своих силёнок, и барабаны отбивали гулкую настороженную дробь. Музыка шла откуда-то из-за домов и спереди — оттуда, где бесконечная лента, теряясь за изгибами холмов, скрывалась из вида.
Этот блеск, и этот гвалт, и эта вздымающаяся дорога под ногами опрокинули было её на старые истёртые булыжники, но Лаванда сумела преодолеть всё и удержаться на ногах. Если не падать — безраздельно, бездумно — в нахлынувшее со всех сторон сияние, а спокойно пропустить его через себя, позволить блистать и греметь, но не поддаваться самой, можно идти вперёд, и смотреть, и слушать. Будто Ринордийск вдруг обернулся и лукаво подмигнул ей: «Дай руку, пойдём». Дома расступились, открывая убегающую вдаль улицу — холм за холмом, изгиб за изгибом.
И она шагнула туда. Люди шли ей навстречу, люди окружали её, но, казалось, это не люди, а тени, призраки времён. Они двигались вереницей, яркие, словно на карнавальном шествии, из-за ярких одежд, но лиц было не разглядеть. Они двигались, проходя сквозь века, меняя наряды и звуки названий, но были всё те же. Они играли одно большое представление, бесчисленные сцены трагикомедий сменяли друг друга, и в них было всё одно и то же — противостояние, что никогда не могло закончиться. Мелочность против любви, воля против слепой силы, трусость против самопожертвования, память против смерти. Они сражались и бились друг с другом, но никто никогда не одержал бы победы в схватке, и вечно продолжалась война.
Лаванда уже перестала различать отдельные фигуры: для неё они слились в шумящий цветной поток. Улица несла её сквозь волны, направляла линиями домов и камнями мостовой, и вытолкнула вдруг к широкой площади. Лаванда остановилась в удивлении.
На площади шёл парад. Взметались в воздух флаги, и трубы блестели жёлтыми дисками: так вот откуда музыка. Маршировали люди в форме, и всё усыпали гирлянды красных цветов.
Это было как последний аккорд, как пункт назначения, в который она пришла нежданно-негаданно, вовсе не думая и не стремясь попасть сюда. Это было как движущаяся картинка, все изменения которой замкнуты в круг, как центр притяжения, к которому всё равно вернёшься, сколько ни убегай.
Как вечный город под чёрным солнцем…
Не желая вступать в эти пределы, не желая иметь никакого отношения, Лаванда развернулась и быстрым шагом пошла, почти побежала прочь.
24
Он выставил Лаванду по довольно дурацкой причине. И нет, она не имела ничего общего с тем, что, как ему показалось, проскользнуло в глазах кузины. Да и не могла иметь.
Феликс через силу оторвался от череды своих же слов, которые становились слишком громоздкими, слишком картонными и кричащими и уже начинали утрачивать всякий смысл. (Сколько боролся с этим — и всё равно каждый раз возвращается всё туда же, стоит только чуть устать или просто быть не в духе). Краем сознания он уловил, что минут двадцать назад хлопнула входная дверь и кто-то прошёл во вторую комнату. И ничего не последовало — значит, Лав вернулась.
Он невольным движением задвинул блюдце за кипу журналов и потянул носом воздух.
Курево. Сейчас нужно было покурить. Просто-таки необходимо. Желательно, в неконтролируемых количествах.
Эту привычку он подхватил ещё во времена университета: тогда, во время самых первых, любительских пока статей, Феликс курил постоянно, пока, обдумывая нужные слова, ходил по комнате. Дефицит научил обходиться и без сигарет, но когда работа упиралась и не шла дальше, только этот старый приём и помогал.
Дымом в кабинете уже не пахло. Да если бы и пахло — что такого. Лаванда, в конце концов, не родители, от которых имело смысл тщательно прятать следы преступления. («Нет, мам, не курю. Что? Да это просто в курилке собирались, болтали… Ну, все там собираются, что такого»). Но всё равно что-то смущало в том, что Лав будет в курсе, да и вообще во всей этой привычке, казалось бы, такой по-человечески невинной. Это как… ну, как признаться, что иногда посматриваешь порно: все так делают, конечно, но есть в этом что-то гадкое, низенькое…. Недостойное — на фоне великих порывов.
Феликс бросил взгляд на часы. Судя по совсем уже позднему времени, Лаванда пришла не двадцать минут назад, как ему показалось, а, скорее, час. В сомнении он глянул на свои записи: попробовать закончить или всё же подойти сейчас и хоть перекинуться парой слов (как-то это нехорошо получилось, днём).
Но заканчивать тут, пожалуй, было нечего, — Феликс вздохнул. Ему хотелось, чтоб его слова проносились огненным вихрем, обжигали и звали за собой, а они только теснились бестолково кучей неуклюжих закорючек. То ли он растерял квалификацию в подпольной среде, где любой антиправительственный выпад находит аудиторию независимо от качества, то ли… Впрочем, нет, причём здесь Нонине, — оборвал себя Феликс.
Он встал из-за стола и прошёл в затемнённую гостиную (Лав, по-видимому, не включала свет).
Феликс даже не сразу понял, где она: Лаванда стояла у окна, облокотившись о подоконник, и что-то высматривала снаружи, наверху.
Он подошёл к ней, встал рядом. Лаванда не обернулась. Лицо её было залито лунным светом, а глаза — странно задумчивы, будто она была не вполне здесь. Странным человеком была кузина, двойственным. От неё квартира наполнялась таким необходимым теплом — чувством, что рядом присутствуют живые люди. А когда, как сейчас, она вот так замирала и смотрела куда-то, то казалась существом нездешним, потусторонним… Будто бы и не вполне человеком.
Феликс проследил за её взглядом, но вроде как ничего там не было.
— На что смотришь? — тихо спросил он.
— Там есть звезда, — с неожиданной готовностью ответила Лаванда. — Её у меня всегда получалось найти на небе по вечерам, где бы я ни была.
— Это какая? — Феликс нагнулся, чтоб тоже хорошо разглядеть темноту наверху.
— Вон та. Она самая яркая.
— Аа, — Феликс улыбнулся. — Только это не звезда. Это Венера. Впрочем, — пробормотал он вполголоса, — именно её когда-то и называли Звездой, главным образом.
— Правда? — удивилась Лаванда.
— Угу. Знаешь, — внезапно его потянуло на откровенность, — один человек говорил мне, что для него эта звезда — как маяк, ориентир… Этакий путеводный талисман. Что, когда трудно и непонятно, что делать, когда забываешь, кто ты и зачем здесь — можно посмотреть на неё, и становится легче.
— Да? — на лице Лаванды вспыхнуло живое любопытство. — А кто этот человек?
Феликс уже успел пожалеть о своей болтливости, но вовремя вспомнил, что вовсе необязательно рассказывать всё.
— Одна… моя знакомая.
25
Скрипы и шорохи с улицы, шум пробегавших машин, редкие голоса в ночи отдалялись, постепенно гасли и уходили. И остался только один звук — шелест ветра.
Он наоборот, прибавил в силе, возрос до вершин вековых сосен, обратился в протяжный и печальный вой, что никогда не смолкает.
Лаванда приоткрыла глаза. Сколько раз она уже бывала здесь — одна в бескрайнем просторе, под одиноким указателем на выщербленной деревянной палке. Неважно, серела ли вокруг призрачная, ненастоящая тундра или, как сейчас, всё было засыпано нетронутой белизной, раз за разом она оказывалась здесь, у этой таблички. Можно было даже не поднимать голову, чтоб прочитать надпись. Она и так знала, что там написано: «Ниргенд, 2 км».
«Тебе ведь до сих пор снится это место, да, Лаванда?»
Да, иногда ей снилось. И тогда она просто стояла, не двигаясь никуда.
Два километра — это пустяк, их можно было бы легко пройти. Другое дело, что, даже пройдя, ты никуда не выйдешь. Там теперь ничего нет — только пустота.
Это место было уничтожено. Навсегда.
Так она стояла — среди белизны, среди сгущающегося сумрака. Только он и был настоящим. Остальное — не более, чем иллюзия.
Какой-то… Нет, не звук — Лаванда скорее почувствовала, чем услышала, что кто-то приблизился. Она резко обернулась. Но полумрак за границей мира был уже слишком густым, чтоб что-то разглядеть.
— Кто там? — крикнула она в темноту.
Ответа не последовало.
— Я знаю, что тут кто-то есть!
Из тени в пятно света вышел человек.
— Это я.
Лаванда в удивлении уставилась на него — на неё, вернее.
— Китти?
По правде говоря, меньше всего она ожидала сейчас увидеть Китти Башеву. Выглядела Китти в точности так, как в телевизоре, ведя «Главную линию». Разве что вместо офисного платья на ней была форма, только не такая, как сейчас, а какая-то чёрная, вроде той, что носили при «демократическом тоталитаризме» охранники и конвоиры (Лаванда видела на фотографиях). Ну, и нет этой её дежурной улыбки.