Для «прилично» среди её вещей специально водились строгая чёрная юбка с пряжкой и белая шёлковая блузка. Их она всегда надевала на торжественные и праздничные мероприятия, время от времени проходящие в школе. Почему именно эти вещи считаются «приличными», она не знала, а потому молча соглашалась с мнением опекунов.
Лаванда вообще обычно соглашалась с их мнением, если только речь не шла о чём-то очень важном. Когда дело касалось принципов, наверно, никто в целом мире не смог бы убедить её поступиться ими. Но принципов было не так уж много. А во всех остальных случаях — почему бы не положиться на тех, кто старше и опытнее. Опекуны всегда хорошо относились к Лаванде: пытались по возможности обеспечить её всем необходимым, порой интересовались, как у неё дела, и никогда не наказывали (хотя было особо и не за что). Когда в Иржицу вдруг пришла телеграмма от ринордийского кузена и Лаванда, подумав, приняла приглашение, они удовлетворённо кивнули на это: вид их выражал чувство тщательно выполненного долга.
Стоя перед зеркалом, она неловко, но старательно поправила воротник и манжеты на блузке. Волосы её, обычно болтающиеся у ушей неровными прядками, были сейчас для аккуратности заплетены в короткую косицу.
Зеркало, правда, намекало, что она больше похожа на примерную школьницу, чем на подпольщика. Но других вариантов не было, в конце концов.
Взгляд Лаванды упал на браслет из перьев, выползший из-под манжеты. Неприглаженный, торчащий во все стороны, дикарский — он выбивался из остального образа. Но, подумав, Лаванда решила пренебречь такими формальностями. Браслет всегда был при ней, так чего ради снимать его из-за каких-то странных, кем-то когда-то выдуманных представлениях о рамках и вкусе.
Она и в школе, сколько помнила, не расставалась с браслетом, и никто ни слова не говорил против. Одна только учительница, тётка лет за сорок, за что-то невзлюбила Лаванду и постоянно придиралась к ней по этому и другим поводам, но после разговора с директором и она угомонилась. (О том, что такой разговор был, Лаванда узнала случайно и много позже).
Ей вообще не делали плохого — ни учителя, ни другие ученики. Может быть, сторонились немного, но никогда не пытались обидеть или как-то задеть. К Лаванде у них у всех было как будто особенное отношение — как к чему-то хрупкому, что по возможности лучше не трогать руками. Почему так, Лаванда не знала, да это и не заботило её. Она существовала отдельно, другие люди — отдельно; они занимались своими делами, имеющими мало к ней отношения, она не мешала им, всех это устраивало, и всем было хорошо.
Это только теперь всё начало меняться, совсем недавно.
Лаванда уверенно кивнула своему отражению: да, всё как требуется, — и поспешила на выход. Феликс, наверно, уже её заждался. Как бы не решил отправиться сам, потеряв терпение.
Феликс, впрочем, ещё никуда не отправлялся, а только метался по кабинету — к столу, к открытому шкафу, к отодвинутому стулу, к стенке, опять к столу. К удивлению Лаванды, он был в деловой рубашке, впрочем, довольно мятой. Он то хватался за какие-то бумаги и разные мелочи, вроде зажигалки, распихивал всё по карманам, то вдруг бросал это и начинал кружить на месте в попытке застегнуть пуговицы на рукавах. Пуговицы выскальзывали, и Феликс тихо ругался. Наконец, он справился с ними и теперь только заметил Лаванду.
— Сказали, что будет какое-то важное лицо и чтоб я нормально выглядел, — объяснил Феликс раздражённо. — Я и так нормально выгляжу! Может, им и галстуки ввести в обязательном порядке или ещё какую-нибудь фигню?
Он сдёрнул со спинки стула пиджак, быстро накинул его и бросил Лаванде:
— Пошли.
— Феликс, — она остановила его, когда он уже порывался к дверям. — Подожди, ну не так же ты пойдёшь.
Пиджак Феликс надел сикось-накось. Лаванда оправила ему лацканы, чтоб они хотя бы не торчали под разными углами. Костюм, впрочем, всё равно сидел кое-как.
Феликс отдёрнулся было от её рук, но пресёк это движение: похоже, это был чисто инстинктивный жест против любого насильного вмешательства.
— Да знаю, знаю, — пробормотал он. — На мне все эти их дурацкие прикиды так смотрятся, — и добавил со странной гордостью. — Я не в офисе живу, в конце концов! Пойдём.
Феликс легонько хлопнул её по плечу и, не оглядываясь, устремился к дверям. Лаванда последовала за ним.
31
Сходка проходила на другой окраине — ближе к югу.
Их встретила большая и светлая квартира на верхнем этаже довольно нестарой высотки: с улицы было и не различить, что там, горят ли окна.
Феликс вызвонил нечто, напоминающее условный сигнал, и дверь открыл довольно приятный, хоть и немного женственного вида, молодой человек с зачёсанными назад светлыми волосами. Они с Феликсом пожали друг другу руку, оба явно были рады этой встрече. Затем светловолосый окинул внимательным взором Лаванду и вопросительно покосился на Феликса.
— Это моя кузина, — беззаботно кинул тот. — Она в общем в курсе, я решил, что ей будет не лишне поприсутствовать.
Светловолосый с улыбкой поклонился ей:
— Добро пожаловать, — глаза при этом мигнули цепко и бдительно: он словно поставил засечку на память.
Здесь были довольно низкие потолки, но зато квартира раздавалась вширь: множество комнат помещалось в ней, и почти везде уже были люди. Одни держали бокалы в руках, другие просто сидели на диванах и стульях, они разговаривали между собой — о чём-то своём, во что необязательно, да и как-то неловко было бы вмешиваться. Лаванду это вполне устраивало: так было проще и безопаснее. Можно было просто сидеть в сторонке и вслушиваться в их речи, даже, может быть, понимать что-то или не понимать вообще ничего, но так, чтоб об этом никто не догадался — не создавая помех и ненужной неловкости.
Феликс же, наоборот, казалось, пытался быть везде одновременно. Он оказывался то с одним, то с другим, что-то спрашивал, о чём-то шутил, смеялся и говорил, говорил, говорил… Складывалось ощущение, будто он дорвался до живительного источника после долгого перерыва.
Лаванда даже немного завидовала ему сейчас: как это ловко и с виду непринуждённо у него получалось — каждый раз находить нужные слова и жесты с любым из них и для каждого быть своим в доску. У неё никогда бы так не вышло. Впрочем, Лаванда особо к этому не стремилась и не из-за стеснения даже, а просто потому, что с этими людьми они заведомо были слишком разными, она заранее это понимала.
Одни заходили в комнату, другие выходили; небольшая компания примостилась у дверей — эти что-то тихо комментировали между собой, иногда поглядывая на зал; бокалов было уже много, они звенели друг о друга, оставлялись и брались заново; толпа покачивалась, вращалась, и Лаванда уже не разбирала кого бы то ни было в этой круговерти: все мелькали здесь попеременно, уходили вглубь и появлялись снова.
— Господа, — вдруг раздался звонкий голос, прорезавшийся сквозь гомон, и мужчина лет сорока, с бородкой и при полном параде, обратил на себя всеобщее внимание. — Господа, а не поднять ли нам тост за наше дело?
Все одобрительно загудели и уже подхватили движение его руки, но тут Феликс, оставив очередного кого-то в глубине зала, пробрался сквозь ряды к говорящему.
— За какое это «наше дело», господин Пряжнин? — с усмешкой протянул Феликс. — Какое именно «наше дело» вы имеете в виду?
Пряжнин воззрился на него с удивлением, растерянно забормотал:
— Ну как… Наше дело… То, чем мы занимаемся…
— То, чем мы занимаемся, — повторил Феликс, язвительно прищурившись. — Увеличением числа сообщений в ленте? Самопальными брошюрками а-ля еженедельник журфака? Может быть, пьянками?
Гудение сникло, закатилось куда-то. Феликс, не обращая на него внимания, продолжал:
— Да, пьянки нам удаются особо хорошо. Праздновать успехи мы умеем — сразу, не дожидаясь реализации, прямо как все эти торжества у Нонине. Ну так что, может, уже заметны какие-то результаты? Может, по нашему требованию отменили какой-нибудь излишне дурацкий закон? Или урезали полномочия официального правителя? Или может быть — свершилось, а я и не заметил! — Нонине уже не правитель?
Он покачал бокалом и тихо рассмеялся. Никто не решался что-то сказать, и все они слушали его сейчас.
— Может, в конце концов, — продолжил Феликс, — враг оказался настолько силён и страшен, что в неравной борьбе мы понесли ужасные потери и протестное движение безжалостно задавлено? Может, были массовые репрессии, и лучшие из лучших уже не с нами?
— Октистов сидит, — мрачно напомнил вдруг парень с широким простоватым лицом — один из тех, что стояли у дверей.
— Да, сидит, — согласно кивнул Феликс. — Потому что сумел как-то пробиться в официальную прессу и был там слишком разговорчив. Сидит, между прочим, по подложному обвинению, фактически ни за что. Ну и пусть себе сидит дальше, правильно? А мы будем по-прежнему собираться здесь и за что-то выпивать.
— Ты сам тоже пил! — обиженно выкрикнул кто-то.
— А я себя и не отделяю, — откликнулся Феликс.
— Лав! — обратился он вдруг к Лаванде, сразу же оказавшись рядом с ней. — Скажи-ка мне. Вот ты тут первый раз — как тебе наша сходка? А? Похоже это на подпольное собрание, как тебе представляется?
— Феликс… — тихо пробормотала она и отвела взгляд, не зная, что на это отвечать.
— Нет, я серьёзно. Похожи они — похож я — на подпольщиков?
— Феликс, я не знаю, — выдавила она. Лаванде сейчас впервые хотелось отойти от него подальше и всем видом внушать, что она не с ним.
Феликс рассмеялся:
— Да нет, я вижу, о чём ты думаешь. У тебя на лице читается, что видишь ты перед собой обычную светскую вечеринку. Развлекалово такое.
Лаванда так и не подняла взгляд. Но, кажется, Феликс как-то понял, наконец, без слов и отошёл от неё.
— Но может быть, вы нам что-то предложите, господин Шержведичев? — солидно осведомился теперь Пряжнин.
Белобрысый растрёпанный парень, с которым Феликс разговаривал до того, как начать своё неожиданное выступление, рассмеялся: