— Ну.
— Угадаешь, кто?
Феликс фыркнул и пожал плечами:
— Понятия не имею. Какой-нибудь иностранный специалист по демократии?
Слова его сквозили насмешкой: Феликс недолюбливал подобных персон, хоть старался и не высказывать это прямо. В той красивой чуши, что они гнали, было что-то в глубине ненастоящее, неправильное. В лучшем случае казалось, что человек с благими намерениями совсем не знает Ринордийска и не понимает, что здесь всё совсем по-другому; в худшем — что намерения у него не такие уж благие.
— Ну вот ещё, стал бы я тебе о таком говорить, — засмеялся Рамишев. — Поднимай выше. К нам пожаловал сам Видерицкий.
— О-о, — Феликс моментально посерьёзнел и даже почти протрезвел.
— И кажется, он хочет с тобой поговорить.
— Сейчас?
— Ну да, сейчас.
— Вот чёрт, — Феликс поставил бокал на ближайший столик. — Не мог мне сказать сразу, что он здесь, пока я ещё не пил?
Рамишев с виноватой улыбкой рассмеялся и развёл руками:
— Извини, не подумал.
— А, я понял, — Феликс, прищурившись, наставил на него палец. — Это в отместку за предыдущую сходку. Я раскусил твой коварный план.
Тот только продолжал смеяться и не отвечал ни да, ни нет. Так что оставалось, видимо, отправиться на поиски Видерицкого, который был где-то «здесь».
— Он в соседней комнате! — крикнул вдогонку Рамишев.
Сигурд Анатольевич Видерицкий был главным редактором того неофициального издания, в котором печатался Феликс. Разумеется, тоже неофициально: ведь его должности, как и самого журнала, как бы не существовало. Но ни у кого и сомнения не могло возникнуть, что решает тут именно этот пожилой человек с седой бородой и хитринкой в глазах — что он альфа и омега, первопричина и последняя инстанция.
Рамишев не соврал: главред сидел за столом в небольшой комнате неподалёку — расслаблено, как дома, откинувшись на витую спинку стула. Завидев Феликса, он улыбнулся и жестом пригласил подойти.
Феликс сдержанно улыбнулся в ответ и устроился на соседнем стуле, пытаясь по возможности держаться так же непринуждённо. Зная за собой особенность рефлекторно лебезить перед начальством — и вообще перед людьми, от которых в какой-то мере зависела его судьба, — он всю жизнь боролся с этим. В такие моменты он обычно вспоминал своего кумира — того самого поэта, что восстал против тирана, — и это помогало.
— Феликс? Здравствуй.
— Здрасьте, Сигурд Анатольевич, — он слегка кивнул.
Видерицкий медленно, как бы раздумывая, начал:
— Я прочитал твою последнюю статью… Которую ты прислал вчера.
— Да? — протянул Феликс, настороженно вслушиваясь в слова и интонации. — С ней что-то не так?
— Да нет, всё так, — главред успокаивающе махнул рукой. — Всё даже хорошо, в ближайшем выпуске напечатаем… Ты вообще хорошо пишешь — в отличие от многих наших авторов, — он понизил голос. — Но это, как ты понимаешь, между нами.
Феликс подавил широкую и глупую улыбку, расползавшуюся на лице.
— Спасибо, Сигурд Анатольевич.
— Да не за что, констатирую факты… У меня к тебе есть предложение. Интересное, я думаю.
Феликс вслушался ещё тщательнее:
— О чём речь?
— Видишь ли, — снова неторопливо начал Видерицкий. — У нас в общем-то в достатке контента, материалов для печати хватило бы на годы и годы. Но вот качество, а главное, систематизированность всего этого страдают. Сейчас наши выпуски похожи скорее на сборную солянку, в которой человеку со стороны… нет, можно разобраться при желании, но весьма трудно. А если желания особо и нет… Я, конечно, пытаюсь что-то с этим делать, но я один. Так это не получится. Мне не хватает редакторов.
Феликс помолчал, ожидая продолжения, но продолжения не было, и он медленно начал:
— Иными словами… вы считаете, что я…
— Что ты вполне мог бы занимать эту должность, — кивнул Видерицкий. — Ты действительно вникаешь в дело, а не просто лепишь обвинение на обвинение, как это сейчас делают многие. Так что редакторская деятельность тебе должна быть по плечу. Работы, правда, прибавится, нужно будет присутствовать в редакции каждый день, в главном офисе… ну и зарплата будет больше, соответственно, — главред подмигнул. — И кроме того, удачное продвижение, я считаю.
Феликс на минуту отвёл взгляд и уставился в сторону больших вазонов у стенки. Решить вот так сейчас было очень и очень непросто, особенно с остаточными парами алкоголя в мозгах. Он колебался.
С одной стороны, вся ситуация, весь этот разговор подводили к тому, чтоб сейчас ответить «да». Потому что ну как тут не ответишь.
Но быть в редакции каждый день… Прощай, свободное время, прогулки по солнечному городу и ночные бдения? Нет, это чересчур.
Но Лаванда… Он как-то слишком опрометчиво решил, что после деления всех средств на два их будет по-прежнему на всё хватать. (Ладно, пофиг, сам он может сидеть на кофе без сахара, если понадобится).
Но, в конце концов, это действительно продвижение. Разве это не совпадает со всеми его приоритетами и устремлениями? Ему ведь всегда хотелось чего-то большего — хотелось делать что-то по-настоящему, что действительно имело бы значение и меняло бы жизнь вокруг. Разве это не верный шаг на пути?
Но офис… (К ним Феликс всю жизнь питал какое-то заочное отвращение).
«Да о чём тут думать! — сказал вдруг чей-то очень разумный и очень рациональный голос. — Разумеется, надо соглашаться; любой нормальный человек сейчас согласился бы и даже не раздумывал…»
Осторожно. Трижды осторожно, когда в голове алкоголь. Феликс попытался взглянуть ещё раз в целом, чтоб понять, что тут главное, а что нет.
Да пусть себе соглашаются, — озарило вдруг. — Пусть «нормальные» и «разумные» люди делают так, как им вздумается, а он, Феликс Шержведичев, будет делать так, как делает он. Он, Шержень, никогда не станет обычным офисным планктоном. Ни за что на свете.
Он поднял глаза на Видерицкого и слегка улыбнулся:
— Знаете, Сигурд Анатольевич… Спасибо вам, конечно, за доверие, но я всё же склонен отказаться. Ну, не моё это. Я пишу, что думаю сам, а следить, что пишут другие… Нет, с этим лучше справится кто-нибудь другой.
Сказав это всё, он замолчал — внешне спокойно, а на деле, напряжённо ожидая, что теперь последует и чем обернётся его тирада.
Видерицкий задумчиво покивал:
— Что ж… Понимаю. Насильно, конечно, мало что получается хорошо. Тогда, — он улыбнулся с хитроватым добродушием, — удачи в борьбе на нашем минном поле.
И он пожал Феликсу руку.
Выйдя из комнаты, Феликс с облегчением выдохнул и победно улыбнулся. Внутри же он просто прыгал от радости. Всё так удачно прошло и хорошо кончилось. Да, он определённо выдержал это испытание.
34
Лаванде не очень-то нравился весь этот пьяный гул, наполнивший комнаты, поэтому она улизнула поискать местечко побезлюднее. Скоро это увенчалось успехом: к удивлению, тут нашлась небольшая узкая комната, похожая даже на отделённый кусок коридора. Кто-то нагородил тут фанерных перегородок, и они тонкими стенами создавали уют, дарили защищённость.
Помедлив, Лаванда вошла. Действительно, никого — только из других комнат неслось приглушённое пение: «Эй, люди, победа за нами! Эй, люди, победа близка!», — на манер дворово-лестничных песен под гитару. Хор раскатывался вдалеке, словно рокот прибоя, и не мешал.
Света тут было немного, но хватало, чтобы увидеть, что всё здесь заставлено полками. Полки нагромоздились от пола до потолка, на некоторых стояли ящики и какие-то книги, на других располагались картины, глиняные маски, всякие мелкие безделушки… Похоже, люди здесь вообще редко появлялись: все вещи выглядели застывшими, будто их не касались уже давно.
Целый выступ стены занимали небольшие картины, вернее, бумажные их репродукции. Были они довольно странного вида. Похоже, рисовал их один и тот же человек. Этого нельзя было не углядеть: всё на них было как-то странно, неправильно, как не бывает в обычной жизни, и, в то же время, казалось, будто так и должно быть. Вот эта комната с прозрачными стенами, с пирующей как ни в чём не бывало компанией, вот эта синяя луна над блистающим городом, — что ж тут необычного, господа? Вот такая у нас странная реальность, чему тут удивляться.
Маленькая надпись под одной из картин сообщала, что художником был некий К. Хассель. Судя по цифрам под именем, жил он в начале того века. И — судя по разнице между двумя цифрами — прожил весьма недолго.
У Лаванды, впрочем, не появилось особого желания узнать, чем же закончил двадцатиоднолетний Хассель, и она перевела взгляд на другие полки.
Вот глиняная маска с совиными ушами и скорбно поджатым ртом. Вот длинные и глазастые павлиньи перья. Вот чёрно-белая узкая фотография какой-то пары — кажется, они были летом где-то на природе, сидели в лодке… Но больше всего взгляд притягивали два изображения.
Первое — что-то вроде старой гравюры. На ней проступал мрачный каменный город. Его стены теснились друг к другу. Башни без окон тянулись вверх, и шпили утыкались в свинцовое небо. Внизу, под тяжёлым мостом, плескались холодные волны реки. Над городом стоял в небе чёрный диск. Это было солнце этого места.
Да это же Ринордийск, — вдруг поняла Лаванда с удивлением. Трудно было узнать его в таком обличии — но да, это несомненно та же речка под тем же мостом и те же шпили на тех же крышах. Это он — город из глубин веков, чёрный здесь, искажённый, не такой, каким должен быть, но, несомненно, тот самый.
На втором же изображении средь холмов извивался гибкий зверь на стройных лапах — остромордый, длинноухий, черношёрстый; он обвивал сам себя тонким хвостом, он танцевал — танцевал ни для кого и, в то же время, для всех, а над холмами стояла ночь, глубокая и безмолвная, и в небе свечками мерцали жёлтые звёзды — такие же жёлтые, как глаза зверя. И зверь танцевал, не уставая — один в этой тишине.
Лаванда внимательно оглядывала и пыталась запомнить их — эти два вида, которые почему-то казались очень важными, — но чем дольше она вглядывалась в них, тем больше терялась и переставала понимать, что же здесь нарисовано. Наконец, сдавшись, она уступила им и опустила взгляд к большому ящику полкой ниже.