«А собственно, что я сейчас теряю?»
Решившись, Софи вскарабкалась по сваленным у стены мешкам: оттуда ближе было бы прыгать. Несколько раз она теряла равновесие, но всё же забралась наверх и смогла опереться на ровную поверхность стены.
— Сейчас, подождите… Ещё чуть-чуть.
Она развернулась и выпрямилась. Теперь шнурок висел почти перед глазами. Оставалось последнее…
Пытаясь ни о чём не думать, Софи прыгнула и крепко вцепилась в верёвку. Сейчас надо было только продержаться на ней, продержаться, пока дверь не откроется, и ни в коем случае не отпускать.
Сначала ничего не произошло, но затем под тяжестью Софи дверь всё-таки поддалась и медленно уехала наверх. Саму же Софи плавно опустило обратно на мешки, а шнурок выскользнул у неё из рук.
Сквозь сгущающуюся черноту она ещё успела заметить, как открылся коридор за дверью и как крысы серым потоком устремились туда.
«Вот теперь всё, как надо… Я сделала всё, как надо».
Она скатилась с мешков на пол и отключилась.
Усилиями соратников Нонине и — в какой-то мере — их сторонников, что пришли к дверям резиденции, охрана Чексина была нейтрализована, а сам Чексин — взят в плен. Сыграли свою роль и крысы, высыпавшие в самый разгар боя как из-под земли. Наверно, они были привлечены запахом съестного, доносящимся со склада, но первые непроизвольные выстрелы по стае разъярили их, и крысы атаковали, внеся смятение. Этим и воспользовались повстанцы.
Софи чуть позже обнаружили на полу подвала её друзья. Они привели её в чувство и готовы были на руках нести туда, где ей смогут оказать помощь. Софи однако чувствовала себя не так плохо и никуда особо не торопилась. Сначала она изъявила желание осмотреть поле боя. На складе, взглянув мельком на оставшихся здесь подстреленных крыс, она сказала, что ей непременно нужна мантия из их шкурок. Андрей Кедров заверил, что проследит за этим. (Он, правда, посчитал тогда, что у Волчонка просто горячка, но за выполнением поручения действительно проследил).
Затем Софи сказала, что хочет видеть Чексина.
Эдуард Чексин вместе с теми из телохранителей, что были взяты живыми, сидел, связанный и приваленный к стене, в одной из комнат. Длинный, нескладный, в потрёпанном костюме, он угрюмо молчал и не смотрел на проходивших мимо. Он вскинул взгляд только, когда в дверях комнаты появилась Нонине.
Они молча посмотрели один на другого.
Софи жестом остановила поддерживавших её Кедрова и Аметистова: сама она ещё нетвёрдо держалась на ногах и была заметно бледнее, чем это положено в норме. Левая рука была наскоро перевязана какой-то тряпкой.
В тишине Софи приблизилась к Чексину и, присев перед ним на корточки, холодно произнесла:
— Револьвер, гражданин.
38
Они возвращались домой уже за полночь. Лаванда предложила было сесть на попутный трамвай, раз уж они засиделись, но Феликс категорично и даже как-то яростно отказался, заявив, что она может ехать одна, если хочет. Видимо, это действительно было делом принципа.
Но, похоже, не только. Лаванда чувствовала, что какая-то недоговорённость повисла между ними. Феликс всю дорогу угрюмо молчал, это было непривычно и тревожило.
Пальцы нащупали кусочек мела в кармане куртки — плоский ровный кругляш. Гречаев всё же уговорил её взять мел себе, хоть она и дала понять, что не напишет ничьё имя. Но он был так обходителен и так, казалось, во всём согласен с Лавандой, что ей было уже как-то неудобно отказать. («Мало ли, какой-нибудь форс-мажор, и вдруг вы… Ну, если даже и нет, никому из нас он всё равно не дастся, в любом случае»).
— Ты злишься, что я сказала, что не буду ничего им писать? — решилась она прервать молчание.
— Нет.
Они прошли ещё немного.
— Тогда что?
— Ничего.
Это «ничего» звучало совсем фальшиво. Феликс мог упорно чего-то не говорить, но лгал он куда хуже.
Не зная, откуда подступиться, Лаванда вспомнила один вопрос, который уже возникал у неё, но остался только в мыслях.
— А откуда вы знаете, что только я смогу его использовать? Вы пробовали?
— Пробовали. Он не даётся в руки.
— В каком смысле?
— В буквальном, — пробурчал Феликс. — Нагревается так, что невозможно держать, бьёт током, или просто от него сводит пальцы.
— И… преодолеть это никак нельзя, да?
— Один из нас пробовал, — Феликс помрачнел ещё больше. — Когда Нонине сменила титул. Он сказал, что ему плевать на себя и что её имя он запишет, как бы там ни было. И когда он начал, этот чёртов камень сдетонировал.
— Что сделал? — не поняла Лаванда.
— Устроил взрыв. Сам мел, впрочем, остался как был, — Феликс нервно рассмеялся. — Ему это ничуть не повредило.
— А тот… — догадалась Лаванда.
— Он погиб. Его звали Петер Роткрафтов. Это был очень смелый человек.
Феликс замолчал снова. По его лицу было заметно, что помнит он куда больше, чем сейчас сказал, и воспоминания эти ему не нравятся.
Несколько минут, и он прервал молчание уже сам, воззрившись на Лаванду:
— Тебя только и просят, что написать её имя. Одно только имя — даже не стих какой-нибудь. Вот что тебе стоит?
— Я просто пытаюсь не вмешиваться, — попробовала объяснить она. Феликс только отвернулся. — Я вообще стараюсь никуда не вмешиваться слишком сильно и не влиять на события, особенно так кардинально. Это всё-таки… убийство… Хоть и с благими целями, может, но всё равно, убийство живого человека.
Он не ответил и только шагал всё быстрее и быстрее, как бы позабыв, что кто-то идёт рядом.
— Послушай, — Лаванда очень пыталась не отставать. — Может, действительно правильнее было бы сделать так, чем ничего не делать, но я-то не знаю точно. А если нет? Я всю жизнь… всю жизнь вот так смотрела вокруг: что происходит, как всё движется… Люди бегают, что-то делают, что-то меняют… А я не понимаю, как у них так выходит. Только смотрю на них и думаю, какие они забавные или как они прекрасны. Как вообще всё здорово получается, одно цепляется за другое и к чему-то приводит, и всё это как будто случайно, но на самом деле так точно и чётко, как налаженный механизм. Но если вмешаюсь я… если я тоже попробую что-то делать… вдруг я всё испорчу?
Она взглянула на Феликса в надежде обнаружить хотя бы частичное понимание всей её запутанной и сбитой речи. Тот упрямо смотрел в землю. Наконец, негромко, сквозь зубы, он проговорил:
— Прожить сто лет, двести лет и ни разу ни во что не вмешаться? Да, чудесная перспектива. Пусть гибнут люди, пусть вокруг творится ад кромешный — главное, я тут буду ни при чём.
— Я просто боюсь ошибиться. Боюсь что-то не так понять и сделать неправильно. Ведь это — шаг вправо, шаг влево.
— Боишься, будут последствия? — Феликс чуть усмехнулся.
— Нет, не этого. Самой ошибки.
— Самой ошибки… Но если в каких-то вещах не может быть ошибки? Если они очевидны, как дважды два четыре?
— А если не четыре?
Феликс с каким-то даже любопытством взглянул на неё:
— Не четыре?
— Ну… всё может быть.
— Ну, если всё…
Он замолчал и со странной улыбкой продолжил смотреть на булыжники мостовой.
Ещё минута или две молчания. Феликс шёл уже совсем быстро, и Лаванда не успевала за ним.
— Ненавижу, — вдруг тихо пробормотал он, — ненавижу это ваше приспособленчество. В любом обществе, при любой власти, на любых условиях… Пристроиться, облюбовать местечко потише и сказать, что всё нормально, покатит… Замолчать любую мерзость, любую подлость, любое… Да всё, всё оправдать, потому что «ладно, живём же!» Знаешь, что это, Лав? Не оптимизм, не здравый смысл и не доброта, нет. Это трусость. Привычная уже, повсеместная трусость, страх отвечать за то, что делаешь и говоришь, за свою мелкую пустую жизнь.
При последних словах Лаванда прекратила за ним шагать.
— А принципиально ни с чем не соглашаться, конечно, лучше, да, Феликс?
Он остановился и оглянулся на неё.
— Скажи уж честно: тебе ведь пофиг, кто у власти, лишь бы можно было бороться с ним и объявить протест, — Лаванда понимала, что говорит, пожалуй, больше, чем следовало бы, но уже плохо контролировала себя. — Причём здесь вообще Нонине, если ты тупо против всего мира!
Бросив это, она быстрым шагом пошла прочь — куда-то в другую сторону, она и сама не знала, куда точно. Просто хотелось подальше от этого человека.
— Лав, — донёсся из-за спины голос Феликса. Она остановилась.
— Здесь лучше не ходить по ночам одной, — сказал он спокойно и даже примирительно. — Нехороший район.
Лаванда чуть обернулась, но возвращаться не спешила: обида ещё не ушла полностью. В итоге Феликс подошёл к ней сам и приобнял одной рукой за плечи.
— Ну, не будем же мы ссориться из-за мировоззренческих разногласий, — он вдруг чему-то улыбнулся. — Знаешь, один милый человек мне уже доказывал примерно то же, что и ты. Как-то мы не сильно друг друга переубедили, — он оглянулся по сторонам. — Ну что, пошли? Тут действительно не очень хорошо находиться после полуночи.
Феликс двинулся вперёд, за руку увлекая её за собой. Лаванда, высказав всё, что хотела, позволила теперь вести себя.
— И Лав, пожалуйста… Когда мы на улице, не произноси так громко имена. Хорошо?
39
Около часа ночи Софи всё же отпустила его. Похоже, ей что-то не давало покоя — она не говорила, что именно — и потому понадобилось сверять и перепроверять все дневные и недельные отчёты, что-то выспрашивать, требовать объяснений и доказательств. Наконец, видимо, получив то, что хотела, она махнула рукой и лениво проронила, что Кедров может идти.
Сама Софи заканчивать ещё не собиралась, а значит и Китти Башева была на месте. Когда Кедров проходил мимо её стола, она подняла голову от компьютера и дежурно улыбнулась:
— До завтра, господин Кедров.
— До завтра, Китти, — пробормотал он, мельком на неё покосившись.
Было в Китти что-то очень неприятное, что не поддавалось словесному определению. Она была вся какая-то слишком лаково-глянцевая, слишком плавно-изящная, слишком безупречно вежливая. Казалось, начнись за окном светопреставление, она точно так же подойдёт со своей обычной улыбочкой и так же спокойно осведомится, не нужно ли вам чего-нибудь.