И что-то ещё — скользкое, ненадёжное. Бывают такие люди. Его прадед, Виталий Кедров, каким-то чудом отделавшийся несколькими годами тюрьмы после смерти правителя, иногда рассказывал о прошедших годах, когда ещё был жив и что-то соображал. Кедров запомнил, как прадед говорил о ком-то из своих бывших коллег: «Вот он вроде бы свой, держится всегда с тобой так почтительно и всегда мило тебе улыбается, но ты понимаешь, чувствуешь каким-то местом, что это такая змеюка, с которой даже тебе лучше не иметь никаких дел».
Впрочем, Кедров понимал, что для его неприязни к Китти она сама почти ничего не сделала. Не любил он её главным образом потому, что она сменила Георга Аметистова, когда он… скажем, когда он покинул их компанию.
Георг Аметистов, самый младший из дюжины парней, почти сверстник Волчонка, исполнял обязанности личного секретаря Нонине и по совместительству был её голосом на телевидении и большинстве конференций, когда Софи начала избегать камер. Примерно тогда же появилась «Главная линия», и в народном сознании Аметистов стал чем-то вроде первого диктора страны, как позже Китти Башева. Преданный, как и все они, общему делу и их новому государству, он прекрасно справлялся с работой и был хорошим товарищем. Он просто один раз ошибся. Что ж… с кем не бывает.
Это было через несколько месяцев после принятия Нонине нового титула, когда из-за напряжения межгосударственных отношений почти накрылся импорт.
Они всей компанией устроились в кабинете Софи, в её резиденции. Тогда для этого ещё не нужен был повод: почему бы старым друзьям не собраться и не обсудить все дела сообща, пусть даже в слегка уменьшенном количестве.
Аметистов проглядывал только что набросанные рукой Софи тезисы: то, что ему требовалось в красивой и убедительной форме рассказать телезрителям в ближайшем выпуске «Главной линии».
— Отечественное производство удовлетворило население? — он поднял голову от бумаги. — Излишек идёт на экспорт?
Софи, покуривая сигарету, стояла у окна и смотрела на вечереющий город снаружи.
— Да, — она не обернулась.
— Но ведь это… не так.
На лицах компании отобразилось красноречивое «тсс! ты соображаешь?», «заткнись, идиот!» (Над всеми ещё маячил призрак недавнего суда). Но у Софи, похоже, было хорошее настроение.
— И что? — она только пожала плечами. — Если они будут думать, что это так, никто не заметит разницы.
— Как можно не заметить, если… Ты хоть знаешь, что сейчас творится в глубинке?
Софи отложила сигарету.
— Послушай, Георг. Это моя страна, а значит — моя реальность. Если я скажу, что для счастья и процветания есть все возможности, они должны быть счастливы. Как считаешь?
Аметистов не сразу ответил. Вместо того, чтоб согласиться, он начал вставать, сел обратно. Ещё раз пересмотрел тезисы, затем всё-таки встал и подошёл к Нонине на несколько шагов.
— Софи, ты… Что за чёртов эксперимент ты проводишь? — он вдруг сорвался на крик. — Они люди, Софи, они живые люди, а не твои лабораторные мыши, чтоб ты их жрала, как грёбаная паучиха!
А вот это было уже нарушением табу.
Софи мгновенно развернулась:
— Что?
Аметистов, видимо, и сам понял, что перешёл черту, но немного поздно.
— Ничего… — он как-то весь сник. — Ничего, Ваше Величество.
— Нет, повтори, что ты сказал.
— Совсем ничего, не обращайте внимания.
Он попятился к двери. Софи же отодвинулась от окна и перешла в наступление.
— Нет, я услышала, — она надвигалась на Аметистова. — Поясни теперь, пожалуйста, последнюю фразу. Так какие это эксперименты я провожу?
— Никаких… Я не так выразился.
— И определись уже, кем ты меня обзываешь — экспериментатором или паучихой. А то у тебя получается логическая неувязка.
— Ваше Величество, — Аметистов остановился и теперь просто как-то просяще смотрел на неё. — Ваше Величество, я не это имел в виду. Беру свои слова обратно.
— Ах, он не это имел в виду, — задумчиво повторила Софи и отошла обратно к окну, словно утратила к происходящему всякий интерес.
Затем вдруг, разозлившись, снова повернулась к ним всем:
— Да что ж вы постоянно имеете в виду что-то не то! Как мне говорить с вами, если вы сначала утверждаете одно, а через секунду — совсем другое?
Звенящее безмолвие повисло в кабинете. Наконец в нём послышался чуть различимый голос Аметистова:
— Ваше Величество… разрешите, я приступлю к обязанностям?
— Иди, — Софи махнула рукой и устало отвернулась.
Когда за Аметистовым захлопнулась дверь, Нонине снова взяла сигарету. Пару раз глубоко затянулась.
— Клевета, — произнесла она очень тихо, но отчётливо.
Кто-то начал:
— Софи…
— Клевета, ложь и провокация! — она гневно сверкнула на них глазами.
Снова повисло напряжённое молчание.
— Тоже все можете идти, — хмуро проговорила Софи. — Я позову, когда понадобитесь, — друг за другом они двинулись к выходу. — Эндрю. Ты останься.
Кедров остановился и подошёл поближе, держась однако на почтительном расстоянии.
Софи, правда, не начала говорить, пока не докурила сигарету. Кедров заметил, что рука у неё немного дрожала.
— Вот что, Эндрю, — наконец обратилась она к нему. — Подними мне дела всех студентов ГУЖа последнего выпуска.
— Будет сделано.
— Чувствую, мне потребуется новый секретарь, — она чуть улыбнулась, затем добавила с характерной ехидцей. — Этот испортился.
Так появилась в их компании Китти Башева. Пришла со стороны, не пройдя ни йоту общего их нелёгкого пути, и как-то сразу получила особое доверие Софи, неизвестно за что.
Что же касается Аметистова, то даже не пришлось разбираться с его отставкой. Следующим же вечером Георг Аметистов погиб в автокатастрофе: на неосвещённой трассе его машина влетела в междугородний автобус и разбилась всмятку. Какая нелепость… Сам всегда говорил, что избегает тёмных дорог: боялся не справиться с управлением.
Кедров даже чуть-чуть жалел его: понятно было, что парень просто сорвался. Вроде бы его родные как раз проживали где-то в глубинке…
Но люди, которыми окружала себя Софи Нонине, не имели права на ошибку.
40
Лаванда положила мел в тумбочку около кресла-кровати, на котором спала теперь. Что-то подсказывало, что место достаточно надёжное: средний ящик, сразу за коробкой из-под какого-то старого подарка.
Время было очень позднее, Лаванда устала и собиралась уже лечь спать, но из кабинета Феликса шёл приглушённый свет, и ей стало интересно. Решив, что не сможет сильно помешать, Лаванда заглянула в ту комнату.
Феликс сидел, откинувшись, в кресле. Весь вид его выражал какую-то усталую небрежность. Он читал, неяркий свет лампы отбрасывал на него размытый круг.
— А почему ты ещё не спишь? — удивилась Лаванда. Прошедший день был долгим и перенасыщенным.
Феликс приподнял на неё взгляд.
— Не знаю, что-то не спится, — он посмотрел на окно и чуть усмехнулся. — «Ведь нынче луна».
Лаванда не поняла и ничего потому не ответила.
— Я тут думал про то, о чём мы говорили, — медленно продолжил Феликс. — И о том, что я сам говорил на сходке. Когда я сказал, что не позову их под окна резиденции. Знаешь, почему? Не только потому, что это ничего не даст, хотя и поэтому тоже. Мне просто точно известно, что они за мной не пойдут.
— А откуда тебе известно?
Он чуть слышно рассмеялся и вместо ответа приподнял том, который читал.
— Знаешь, о чём эта книга? О Великой войне. Тут рассказывается про кучку молодых ребят, они были знакомы ещё с детства. На войну их не взяли, они не проходили по возрасту. Но когда враги дошли до их селения, они заделались партизанами и боролись, как могли. В итоге все они погибли. Так вот, это были великие люди. А я — нет.
Лаванда покачала головой:
— Но ведь двадцать семь — это не конец жизни. Откуда ты знаешь, что ещё успеешь сделать и совершить. Возможности у тебя есть.
Феликс скептически улыбнулся:
— Ещё в студенчестве… Нонине тогда только недавно пришла к власти, но я уже предчувствовал, что будет примерно так, как сейчас… Так вот, тогда я считал, что как только она перейдёт черту, я восстану против неё открыто и, скорее всего, погибну на баррикадах. Правда, смешно?
Лаванде это не казалось смешным, поэтому она промолчала.
Пренебрежительно скривив рот, Феликс продолжал:
— По нашим временам и вот так в одиночку — это даже не бессмысленный героизм. Это смешно и глупо, — он вдруг посмотрел в глаза Лаванде. — Предположим, я сейчас умру… Допустим, Нонине достанет свой уголь. Ведь очень скоро обо мне никто и не вспомнит. Потому что, кто я такой, в конце концов? Мелкий строчитель агиток, профессиональный громыхатель оружием — притом бутафорским. Ни на что повлиять, ничего реально сделать или устроить так, чтоб сделали, я не могу. Неспособен. Главред вот, правда, сегодня говорил, что у меня талант, — он снова усмехнулся. — Но это только на фоне нашей шарашки. В историческом контексте я никто.
Было странно слышать от него всё это. Феликс не был чужд самоиронии, но за таким методичным втаптыванием себя в грязь Лаванда его прежде не замечала.
— Но ведь, — неуверенно начала она, — многие хорошие люди не попали в историю. Это же не значит, что они жили зря. Да, они не совершили ничего великого, они просто… — она задумалась, — просто…
— Просто жили? — улыбнулся Феликс.
— Да, — закивала она, подхватив правильное слово. — Да, просто жили. Обустраивали свои дома, заботились о детях и родителях, читали книги… рисовали и мастерили украшения… и поддерживали друг друга. Просто делали что-то хорошее. Разве это мало?
— Тебе этого достаточно, да, Лав? Тебе этого хватает. Такой маленький уютный мирок, где всё спокойно и привычно. Можно просидеть в нём века и быть обычным хорошим человеком. Тебе хватает и этого?
Лаванда замялась: это было про неё и не про неё одновременно, а объяснять про земную жизнь и про сферы, про всю их тонкую взаимосвязь было бы долго и слишком трудно.