— Нет, допрос бы я вёл по-другому, — Китти продолжала молчать, глядя исподлобья. — Я не буду тебя сдавать. Мне просто интересно.
Китти некоторое время смотрела на него с сомненьем, затем чуть заметным кивком предложила последовать за ней.
Они шли по бесконечной безлюдной улице. Призрачный свет фонарей змейкой вытягивался вдаль, как гиблые огоньки, ведущие в трясину. Китти продолжала держаться в тени и шла, склонив голову, прижимая к груди какие-то бумаги. Ровно и мерно цокали её каблуки. Кедров неспешно двигался рядом, наблюдая за ней и ожидая, когда она начнёт говорить.
— Она невменяема, — наконец тихо сказала Китти.
— Да? — неопределённо проговорил Кедров. Китти быстро покосилась на него:
— А вы не замечали? — она снова отвела взгляд и продолжила негромко. — Я когда-то понимала, что и зачем она делает. Теперь она, как… как машина, потерявшая управление. Она делает страшные вещи и продолжает думать, что всё правильно. И некому даже сказать ей об этом.
— И ты решила выступить рупором правды? — чуть насмешливо спросил Кедров. Он умел изображать нужные эмоции, когда это было надо.
— Я не знаю даже, что именно собиралась сделать, — так же ровно, практически без интонаций говорила Китти. — На какой результат рассчитывала… Я ведь понимаю, что это ничего не поменяет.
— В отношение тебя, разве что. Такого, чтоб Нонине быстро всё переосмыслила и исправила, конечно, быть не могло.
— Я знаю, — кивнула Китти. — Но в какой-то момент… да, наверно, я на что-то надеялась.
Кедров внимательно смотрел на неё, никак не показывая, что и сам не очень понимает, на что рассчитывает и что собирается делать. По сути, Китти выкинула примерно то же, что в своё время Георг Аметистов, её предшественник — сорвалась, сдали нервы. Но тогда было ещё много свежих сил, была общая идея и безоговорочная вера в Софи. Теперь же…
Осторожно, чтоб не сболтнуть лишнего на случай чего, он спросил:
— А почему ты всё-таки считаешь, что это она невменяема? Почему не допустить, что, скажем, это мы не способны понять её планов? — тише, почти про себя он прибавил. — Понять, чего она всё-таки хочет.
— Ничего.
— Что?
— Она ничего не хочет, — повторила Китти громче, взглянув на него. — По крайней мере, ничего такого, ради чего она действительно бы делала всё, что делает. У неё нет конкретной цели… её планы меняются постоянно. Есть только разные желания.
— Может, ты даже знаешь, какие? — поинтересовался Кедров. — Ты всё-таки больше времени проводишь с ней.
Китти задумчиво смотрела в землю.
— Я думала об этом… Думала, чего может желать человек, обладающий почти безграничной властью. Как эта власть влияет на него. И я не могу понять.
— Да?
— Иногда мне кажется, что она мстит нам всем за что-то. Всем живущим, кто оказывается рядом с ней. Но потом думаю и понимаю… — Китти чуть мотнула головой. — Что нет… Что она просто делает всё это, потому что может. Потому что у неё уголь. И у неё власть. А у нас нет.
Она говорила всё это тем же ровным безэмоциональным голосом, легко двигаясь по тени, и было в ней что-то нездешнее, что-то почти пугающее. И это было странно: из них двоих скорее уж он должен был пугать Китти, а не наоборот. Но она так спокойно шла рядом, будто не у Кедрова были доказательства её вины, будто не он завтра вполне мог предоставить их Нонине. (А учитывая, что со времён Аметистова у Софи прибавилось подозрительности и вряд ли она распрощается с Китти так просто, заподозрив её ещё в чём-нибудь, и учитывая, что вот уже два года все дела особой важности Софи поручает лично ему… впрочем, это ему не особо хотелось додумывать).
— Ты что-то разоткровенничалась, Китти, — сказал он вместо всего этого почти весело. — Не боишься, что я тебя специально провоцирую на антиправительственные высказывания, чтоб потом передать?
Китти пожала плечами:
— У вас в любом случае моё письмо. Ничего большего, чем там написано, я сейчас не сказала. Передайте Софи, что я автор, ей хватит ваших слов. Думаю, не так важно, — она обернулась к Кедрову, — кого из двоих она сожрёт первым, а кого — чуть позже.
— Прям-таки сожрёт? — он изобразил лёгкую улыбку.
— Да.
— Пока аппетиты у неё не слишком велики, — пробормотал он, прикидывая длину чёрного списка в соотношении с промчавшимися годами.
— Это только начало. Сейчас уже всё плохо, не так ли? — Китти искоса кинула взгляд. — Потом будет ещё хуже.
— Думаешь? — Кедров уже сам начал теряться, играет он с ней или говорит от себя настоящего.
— Да.
Всё тянулись вдаль огоньки, не греющие и не дающие света. Наверно, где-то за пределами этой узкой высвеченной полосы был какой-то мир… Да, наверно, был.
— Что дальше будете делать? — спросила Китти, низко опустив голову.
— Дальше… — он задумался. — Ну, с письмом что-нибудь придумаю. А вообще… Не знаю, если честно.
Он заметил, что Китти подняла голову и смотрела теперь куда-то наверх, за фонари. Кедров проследил за её взглядом, но увидел только мутный и выщербленный круг луны.
— На что ты там смотришь?
— Ни на что, — она резко опустила взгляд, затем вдруг остановилась и обычным дежурно-доброжелательным тоном сообщила. — Я пришла.
Кедров обернулся: да, точно, это действительно был её дом.
Китти мило улыбнулась, будто бы и не было между ними всего этого диалога:
— Да завтра, господин Кедров.
— До завтра, Китти…
Она отвернулась от него и плавно нырнула в тень, из которой и появилась. Кедров почувствовал явное облегчение от того, что этот разговор закончен и это существо больше не рядом: всё-таки в личном общении Мисс Безупречность, наверняка, была довольно неприятным человеком.
Стоп. Да неужто…
Он вдруг вспомнил, о ком из коллег — других секретарей по связям с общественностью — рассказывал тогда прадед.
— Китти! — окликнул он ещё раз. — Ты ведь не Башева.
Та обернулась через плечо и, кажется, чуть усмехнулась (впрочем, в темноте сложно было разобрать):
— Это неважно.
И скрылась в потёмках. Ещё какое-то время слышался стук каблуков, потом и он затих.
Отлично. Просто отлично. Но что теперь делать ему?
Кедров взглянул ещё раз на конверт, аккуратно положил во внутренний карман ветровки.
Неважно, кого из двоих первым… Сожрут всё равно обоих.
Он прошёл немного вперёд, застыл под одной из светящихся плошек. Такие же болотными огоньками тянулись в обе стороны. Куда теперь — туда или туда?
64
Вечер был тёмен и тревожен.
Или лучше сказать — ночь, Лаванда несколько утратила чувство времени. Эта вязкая марь, когда за окном черно, а по эту сторону — мутный жидкий свет, что давит на прикрытые веки… Это длилось уже долго, несчётно долго, до бесконечности, застывшей в одной точке. В голове тоже плескалась марь, и голова тяжелела, её тянуло книзу, но вокруг было слишком тревожно, чтоб разрешить себе прилечь или хотя бы просто закрыть глаза.
Запах гари… И волны… Сходящие с рельс поезда… Образы всплывали сами собой — незваные, неугодные — и опадали снова.
— Феликс… А ты никогда не видел того, чего не бывает?
— Это как? — он живо поднял голову.
— Я вижу сад… Большой сад с железными деревьями. Они чёрные и совсем без листьев — просто гладкие палки. На них сидят большие птицы. Они тоже железные, видно, как внутри у них вращаются шестерёнки. Иногда птицы кричат, и тогда… — она тщательно и тревожно поискала слов. — Получается странный звук — угрожающий и жалобный одновременно. Они умоляют и они требуют. Они просятся к тебе, а потом раздирают тебе руки. Они — стражники этого места. А в небе над садом вместо солнца — огромное пылающее колесо. Оно вертится и тащит за собой длинный огненный хвост. Оно страшное — это солнце… Но другого в этом мире просто нет.
Похоже, Феликс ничего не понял, хотя слушал очень внимательно.
— Да ты и вправду поэт, — только сказал он.
— Да? — Лаванда задумчиво перебирала мягкие пёрышки, отливающие перламутром, осторожно гладила их подушечками пальцев. — Мне кажется, это опасно — быть поэтом.
Феликс только вопросительно поднял брови, но, кажется, не собирался отвечать как-то иначе. В дверь постучали.
Они оба быстро обернулись. Стучали громко и без всякого ритма, просто удар за ударом. Стучал кто-то чужой.
Феликс сделал ей знак оставаться на месте, а сам тихо приблизился к двери и настороженно ловил всякий шум с той стороны.
— Послушайте, Шержведичев, я знаю, что вы там, — сказал голос снаружи. — Откройте дверь, и поговорим, как мужчины.
Феликс оглянулся и быстро прошептал:
— Лав, за печкой — второй ход, через землю. Если что — уходи через него. Выберешься — беги к нашим.
Лаванда хотела была возразить, что ей неизвестно, где сейчас искать «наших», и вообще она не знает, как отсюда попасть хоть куда-то, и обязательно заблудится, да и вообще, как так… Но Феликс уже открыл дверь.
На пороге стоял мужчина в серой ветровке.
— Вы от Нонине? — осведомился Феликс с какой-то слишком уж подчёркнутой иронией в голосе. — Она всё же соизволила одобрить мой арест?
— Разочарую вас, но нет, — холодно и спокойно возразил гость. — Я пришёл по собственной инициативе.
— Очень интересно, и какая же инициатива может привести ссо-шника к антиправительственному журналисту?
— А почему вы решили, что я ссо-шник?
— По вашему лицу видно, — презрительно бросил Феликс.
— Ну, в общем, да, я действительно что-то в этом роде. Но к нашему разговору отношения это не имеет.
— Тогда что имеет?
— Может, вы всё-таки впустите меня? — предложил мужчина. Феликс раздумывал несколько секунд, затем всё же отстранился от двери.
— Заходите, — мрачно проговорил он.
Гость прошёл через закуток в круглую комнату, и Лаванда смогла теперь разглядеть его. Ему было лет сорок на вид, и он оставался в хорошей форме. Песочные волосы торчали неровными клочковатыми вихрами; глаза, и так небольшие, цвета старых обоев, теперь глубоко запали. Во всём его облике сквозила какая-то небрежность, которая, впрочем, ничуть ему не мешала и даже как будто была к месту.