– Мам, там человек, – без особого страха сказал Никита.
– Где? – всполошилась мать.
– Тут, в потемках сидит. Страшный. Хворый, видать.
Мать заохала и пошла к ним. Рух терпеливо ждал, чем все закончится. Дальше скрываться от бабы с детьми было глупо. Может, получится договориться. Иначе бессловесно сбежавший во тьму человек поставит на уши весь лагерь. И тогда начнется охота…
– И правда, человек, – удивилась женщина. – Ты кто таков?
– Адама сын, – отозвался Бучила, пытаясь сойти за своего. – Следом за войском иду, сил не осталось, присел отдохнуть.
– Ночью бродишь? – ужаснулась баба. – Совсем сполоумел? Сюда иди.
Рух вышел на свет, женщина пригляделась и всплеснула руками.
– Господи, спаси и сохрани. Ты живой? На мертвяка обликом схож. Пораненный?
– Измотался, – надавил на жалость Бучила. – Четвертый день в пути.
– Тоже бежишь? Давай к нам, негоже валяться на голой земле. – Женщина жестом позвала за собой. – Чем богаты, тем и рады.
Бучила послушно сел возле костра на кусок драной дерюги.
– Клавдией меня звать. А фамилия наша Тетерка, – представилась баба. – Это сыночки мои, Никита и Ванечка.
– Семен я, Семен Еналей, из деревни Обжерихи, – почти что и не соврал Рух. – Благодарю за прием.
– Так все мы люди, – вздохнула Клавдия. – Хоть и не скажешь по нынешним временам. Страсть, что творится на новгородской земле. Жрать хочешь? По глазам вижу – хочешь. А жрать то и нечего, ты уж не обессудь. Вона, все наши харчи, – она кивнула на котелок. Внутри пузырилось мутное белесое варево с кусками чего-то зеленого. – Водичку забелила остатком муки да накрошила дикого щавеля. Пир горой. Слезы одни. Не побрезгуй, мил человек.
– Сами голодные, – качнул головой Рух.
– Да нам чего, – отмахнулась Клавдия. – Все одно доживаем последние дни. Детей только жалко.
– А если детей жалко, зачем сюда-то пришли? – спросил Бучила.
– Не своей волею, – вздохнула женщина. – Армия идет, а она не разбирает, кто прав, кто виноват. Села и деревни, что под «Детьми Адама» были, сжигают дотла, никого не щадят. Там, позади, все деревья в повешенных мертвяках. Власти не объяснишь, кто бунтовал, а кто нет, всех под одну гребенку гребут. Вот мы и тикаем, прибились к адамчикам, иначе верная смерть. А они нас не гонят, спасибо на том.
– Но ведь и так смерть. – Рух поглядел ей в глаза.
Изможденное, усталое, покрытое сетью морщинок лицо озарила скорбная улыбка, и Клавдия тихо произнесла:
– И так смерть. Да только чуть попозжа. Тем и живем, считаем часы да денечки. Тут больше половины детишек и баб, да еще с ранеными обоз, полтыщи калек. Такое войско у нас, не приведи господь бог. На Крестьянскую царицу надежда у нас, она говорит, что от армии отобьемся и далече уйдем, где нас никто не найдет. Там будет наше царство-государство, и ни в чем знать не будем нужды.
– И ты веришь?
– Верю, – ответила Клавдия с вызовом. – Ну, дура я, чего с меня взять? А только верить мне не в чего больше. Мужа моего адамчики сгубили, не захотел он их веру принять, а я, видишь, с ними теперь. Кто осудит меня?
– Никто, – глухо выговорил Бучила. От услышанного сжалось мертвое сердце. Вот тебе и продавшиеся Дьяволу бунтовщики. Как обычно, за кучей отъявленной лжи скрываются судьбы несчастных, обреченных на нищету и страшную гибель людей. Явились адамчики, принесли горе и смерть. Пришла законная власть, принесла горе и смерть. И никакого выбора нет. Есть опухшие с голода дети и похлебка из дикого щавеля. И есть надежда. Призрак надежды. Насмешка Дьявола. А может, и Бога. Зачастую так тонка грань, отличающая одного от другого…
Притихшая Клавдия сняла посудину с огня, поставила на землю и сунула всем по деревянной ложке. Дети терпеливо ждали. Малой не сводил завороженного взгляда с парящего котелка. В животе у него утробно булькнуло.
– Ванька лягуху проглотил, – усмехнулся Никита и легонько щелкнул брата повыше пупка.
– Лягуху бы да, можно для навару, – согласилась Клавдия и бережно достала обрывок холста. Развернула, словно великую ценность. На тряпице лежал кусок ржаного хлеба величиною с ладонь и толщиной в два пальца. Женщина, перестав дышать, разломила хлеб на три равные части. Два скроешка схватили дети и тут же умяли, прихлебывая горячее варево из котелка. Третий кусочек, присыпав сверху упавшими крошками, Клавдия протянула Бучиле.
– А ты? – с подозрением спросил он.
– А я заеденная с утра, – отмахнулась Клавдия.
– Брешешь, и стеснения нет, – сказал Рух. – От родных детей отрываешь ради меня.
– Господом так заведено. – Глаза Клавдии вспыхнули. – Тебе помогу, и самой помирать спокойнее будет. Верю, осиротеют сыночки мои, и найдется человек, который поможет и им, накормит и обогреет, не даст запропасть. Надежда та крохотная, как свечной огонек. Да только ей и живу.
– Глупости это, – буркнул Бучила и протянул свой кусок Ванятке. Мальчишка не поверил и округлил глазенки.
– Бери, – приободрил Рух. – Наедайся от пуза, ни в чем себе не отказывай.
Крохотная ручонка сграбастала хлеб, поднесла к щербатому рту и замерла в последний момент. Ванятка смущенно засопел и с превеликой осторожностью положил кусочек на расстеленную тряпицу, выжидательно посматривая на мать.
Больше всего в тот момент Рух жалел о том, что не взял с собой хоть какой-то еды. Корочку, засохший в кармане запыленный сухарь… Не думал, не знал, не гадал…
– Ладно, пойду я. – Он чересчур резко встал. – Спасибо за приют и за ласку. Я не забуду. Прощай, Клавдия, береги детей.
И пошел не оглядываясь, стараясь не слушать, что говорят ему вслед. И он не забыл. Спустя множество лет, тяжелых, страшных, полных горечей и невзгод, он помнил эту ночь, эту женщину с добрым сердцем и ее взрослеющих вопреки своей воле детей. И надежда, крохотная, как свечной огонек, освещала ему путь в темноте…
Бучила прибавил шагу и затерялся среди палаток, шалашей, шатров и снующих людей. Спать бунташный лагерь не собирался и вовсе. И что издали казалось грозной неодолимой силой, на деле вышло совершенно не так. Это было не войско, а сборище беженцев: изможденных, голодных, испуганных, выряженных в лохмотья и завшивевшее рванье. Кричали младенцы, плакали ребятишки постарше, причитали бабы, лаяли псы, где-то в стороне хором читали молитву, и эта страшная какофония выворачивала наизнанку нутро. Здоровых, вооруженных, готовых к бою мужиков здесь была едва половина, и все они были заняты делом – точили клинки, развешивали порох, лили пули, сколачивали длинные лестницы и огромные дощатые щиты. У Руха от души немножечко отлегло. Сил у адамчиков оказалось не так уж и много. Для победы нужен перевес раза в три, а его у бунташников не было, и на что они надеялись, было не ясно. Разве еще до утра подкрепления подойдут?
По пути прислушался к разговорам. Бабы вспоминали пропавших мужей и судачили о завтрашнем дне, дети просили покушать. Воины переругивались, обменивались похабными шутками, говорили про штурм и про то, сколько завтра сложат буйных голов.
– Царицу видели сегодня? – спросил сидящий у костра лохматый мужик. – Сенька Глыга сказывал, будто и не царица это вовсе, а девка наряженная.
– Как не царица? – ахнул долговязый парень.
– А вот так. Царица-то фьють, упорхнула, бросила нас.
– Да не может этого быть.
– А кто ж его знает, как есть?
– Не дело мелешь, Кузьма. Людишки и так перепуганы, а ты подливаешь ишшо.
– Да я чего…
– Вот пасть и закрой.
Бучила освоился и шел по лагерю без особой опаски, по-хозяйски поглядывая по сторонам. Его никто не трогал, не одергивал, ни о чем не спрашивал и не докучал. Посреди нового вавилонского столпотворения и подготовки к грядущему бою всем было плевать на одинокого упыря с предусмотрительно намалеванным белым черепом на спине.
Ветерок принес сладкий падальный аромат. Такой бывает возле мест недавних сражений, когда оставленные без погребения тела только начинают превращаться в жидкую кашу. Запах боли, страданий и заживо гниющих людей. Из-за шатра прямо на Руха вылетела молоденькая девица лет от силы пятнадцати: одетая как монашка, худенькая, бледная, с черными кругами, залегшими вокруг лихорадочно блещущих глаз. В руках, сгибаясь под тяжестью, она тащила деревянную бадейку, наполненную кровавым тряпьем.
– Помочь? – сам не зная по какой хрен, спросил Бучила. На мгновение дал слабину, пожалев изможденную девку. Ну, и не без умысла, правда. Человек – скотинина странная, если ему вроде бы бескорыстненько услужить, будет весь твой. Не всегда, конечно, но как повезет.
– Ну помоги, – девка сдула светлую прядь, налипшую на лицо, – держи вот.
Она всучила ему свою ношу. От запаха свежей крови Рух непроизвольно сглотнул.
– Сюда, – девка поманила за собой и объяснила, видимо думая, что новый знакомый испугался алых лохмотьев: – Бинтов нет, а раненых тьма. Холстину отстирываем в реке кое-как, и снова в дело. И так пока не изорвется совсем.
– Значит, много пораненных? – как бы между прочим поинтересовался Бучила.
– Сотни три, – отозвалась девушка. – И больше сотни по дороге схоронили. Ну, как схоронили – головы отрубали и бросали в кусты. Некогда хоронить, армия по пятам.
Она подошла к телеге и принялась выуживать мокрые тряпки, развешивая их по бортам. Рядом стояли еще три повозки, сплошь укрытые кровавым драньем.
– С ног сбиваемся, – пожаловалась девка. – Вторую ночь глаз не смыкаем, режем и шьем. Силушек нет. А надо стоять. А я, знаешь, стоя сплю. Сама не замечаю, а только – раз! – и проваливаюсь во тьму. Сестра София будит меня, хлещет по щекам.
Девушка вымученно рассмеялась.
– Лизка! – послышался вдруг громкий женский голос, разрушая идиллию. – Лизка, негодница!
Словно из ниоткуда появилась низенькая, крепко сбитая баба в заляпанном кровью переднике. Злющая и с волосатой бородавкой на кончике толстого носа.
– Куда пропала? – завыла бабища. – Матушка Ефимия обыскалась тебя. А ну, живо! Ах ты… Любезничаешь тут? Делов нет у тебя?