ся прерывистый голос, и тогда Бучила наконец увидел ее. Во главе адамчиков, с саблей наголо, мчалась Серафима Кочева, а позади, за спинами нападавших, нетерпеливо подпрыгивала Аленка, похожая на мокрого воробья, и тоже вооруженная широким ножом. Да что за херня? Они же при Ионе, в безопасности, в храме божием должны быть. Господа о спасении усердно молить… Хотя ответ он уже знал. Рух Бучила, великий и ужасный, почитающий себя самым умным на сто вёрстов округ, сам, своей волей, привел бунташников в родное село.
Серафима накинулась, словно разъяренная кошка, пластая саблей с неожиданной для бабы сноровкой. Красивое лицо перекосилось от злости, глазища окаменели. Навстречу кинулся домовой. Кривое лезвие скрежетнуло по подставленной сечке и самым кончиком чиркнуло нелюдя под кадыком. Домовой захрипел и схватился за смертоносный клинок, давая Бучиле единственный шанс.
– Ты чего вытворяешь, сука? – вызверился он и рубанул тесаком, целя в бурно вздымающуюся упругую грудь.
Серафима не ответила, упрямо сжала губы и рванулась в сторону, избегая удара, выдернув саблю вместе с отсеченными пальцами из пятерни умирающего домового. Их тут же разнесло водоворотом схватки, на Руха насели сразу двое дюжих бунтовщиков, вооруженных ржавым мечом и устрашающим кирасирским палашом.
Бучила парировал два сильных замаха и пропустил третий, почувствовав тупой удар и противную сырость под плащом. С боков поддержали домовые, оглушительно рявкнула «приблуда», и грудь бунташника раскрылась огромным алым цветком. В страшной ране, среди обломанных ребер, пульсировали фиолетовые кишки. Второй адамчик растерялся, сбавил пыл и тут же лишился левой ноги.
– Уходим! Уходим, мать вашу дери! На стену! – послышался крик Серафимы, и оставшиеся бунташники побежали, не дожав защитников ворот самую чуть. Чего это они? А, вона чего. Из прилегающих улиц, раздирая серую предрассветную дымку, хлынуло славное нелюдовское ополчение, числом примерно в полсотню. Правуня все же успел.
Уцелевшие в сече адамчики стремительно карабкались на стену и без раздумий прыгали вниз, спасаясь от подоспевшего подкрепления. Среди них мелькали Серафима с Аленкой. Проклятая баба замерла на гребне стены и встретилась глазами с Бучилой. Губы женщины скривились в досадливой усмешке, и Рух больше всего жалел сейчас, что под рукой нет пистолета. Серафима пару мгновений была как на ладони – взять бы да прострелить дурную башку. Рух опрометью бросился к лестнице, надеясь успеть хотя бы в последний момент рубануть эту гадкую тварь. Пригрел змеищу, у самого сердца пригрел! Подоспевшее ополчение открыло нестройный огонь, над головой свистнули пули и арбалетные болты. Замешкавшийся на башне бунташник поймал спиной две стрелы и пролетел мимо, широко раскинув руки и нечленораздельно вопя. И лучше бы умер в полете, потому что внизу поджидали уцелевшие домовые.
Бучила ворвался на прясло и успел увидеть, как Серафима спустила со стены Аленку. Послышался испуганный девичий вскрик, девка пролетела две сажени и упала на руки поджидающих бунтовщиков. Всего их там было сотни две или три, и они уже отступали, утекая в туман. Что, бляди, выкусили? Рух рванулся к Серафиме, но та уже перевалилась за стену и исчезла с той стороны. Оставался вариант сигануть следом за ней, но это было совсем уж глупо и необдуманно, даже для распаленного схваткой, кровью и ранами упыря. Бучила привалился к бойнице и увидел, как плотная группа адамчиков задает стрекача, прикрывая Серафиму и Аленку собой. Он заметался по стене и увидел заряженный самострел в руках зарезанного воротного стража. Вырвал оружие и навел, целясь Серафиме в спину. Шанс был только один. Аленка, семенящая за матерью, оказалась на линии выстрела, но Бучила не сомневался. Мелкая сучонка виновата сама. Арбалет хлопнул и завибрировал, болт сорвался, с грозным свистом разрезая ползущую клочьями полутьму и… воткнулся в поясницу бунташнику, бегущему слева от Серафимы. Да твою же мать! Рух в ярости отшвырнул самострел. Раненый адамчик захромал и упал. Разбитые банды бунташников бежали от нелюдовских стен, горели башни, воняло дымом, бахали отдаленные выстрелы, орали обрадованные победой защитники. За спиной слышался приглушенный вой. Выжившие домовые валились на колени и оплакивали павших сородичей. На севере загудели боевые трубы, ударили барабаны, со стороны Птичьего брода в мягком золотистом свете рассветного солнца показались плотные квадраты пехоты и массы кавалерии, запирая адамчиков в пойме реки. Гордо реяли знамена с алым вздыбленным львом, являя взору припершуюся к шапочному разбору славную новгородскую армию.
3
– Напоминаю: говорить буду я, – сказал полковник Арсеньев, крайне неприятный и надменный тип с щегольскими тонкими усишками, острыми чертами лица, длинным носом и скошенным, чисто выбритым подбородком. Небольшая кавалькада остановилась на краю поляны в сердце жиденькой осиновой рощицы, недалеко от реки.
– А мы тогда нахрена? – удивился Рух, качнувшись в мягкой коляске. В парламентеры он не напрашивался, но штаб во главе с генерал-адъютантом Крейнцем выбрал его против воли и возражениев не принимал. Приказ, видите ли. Нашлись, сука, приказчики. Нарисовались, когда уже поздно, и давай свои порядки рядить. Отчитали Бучилу и Фрола, словно мальчишек каких, за неправильно организованную оборону, дескать, надо было по военной науке беспокоящие удары производить, засады на пути подхода противника устраивать да редутов в самых опасных местах нарыть без числа. Ополчение от греха подальше велели разоружить и отправить подновлять погоревшие башни. Особенный втык Рух получил за мобилизацию домовых, прекрасно зная, что таковая строжайше запрещена специальным указом и нарушение карается вплоть до пожизненной каторги и усекновения головы. Крейнц обещал дело замять, поминая былые заслуги, Бучила всячески генерала благодарил и клялся в долгу не остаться, лишь бы старый прощелыга, получивший у солдат прозвище Пугало, отстал наконец со своими нравоучениями. Оттого и согласился пойти в парламентеры вместе с полковником Арсеньевым, разбившим бунташников в деле при Дорошихе, и подполковником Шрайдером, родом из немцев, командующим соединением «Черных рот», человеком славным безжалостной резней всех, кто под руку попадет. Да с ними пятеро армейских офицеров при параде и при знаменах, да двое «черных» на всякий непредвиденный случай. Поганая компания, попросту говоря. На то и был генеральский расчет: отправить на переговоры отъявленных головорезов и упыря, чтобы отбить у адамчиков всякую охоту к сопротивлению. Подошедшая новгородская армия насчитывала пять пехотных и два кавалерийских полка при двух десятках орудий и могла бы не напрягаясь добить обескровленных, прижатых к реке бунтарей, но штаб настаивал на переговорах. Сказано – сделано. Так Рух и оказался в задрипанной роще возле реки.
– Для красоты, – усмехнулся Арсеньев. – Ты, упырь, будешь зыркать буркалами своими страшенными, а подполковник скрипеть зубами и плотоядно облизываться.
– Не многовато на себя берешь? – оскалился Шрайдер, тучный и бледный, как смерть, восседающий на шикарном вороном жеребце. Обычный форс всех офицеров «Черных рот». На всех головорезов черненьких лошадушек не хватает, но командиры обычай свято блюдут и готовы за нужную конягу любые деньги платить. Доходят, правда, порой до смешного, выкрашивая обычных гнедых сажей или березовым дегтем. Издали не видно, но вблизи – стыдища и срам.
– Беру столько, сколько могу унести, – горделиво отозвался Арсеньев. В его тоне отчетливо проскользнуло презрение. Армейские терпеть не могут «Черные роты», справедливо считая их убийцами и карателями без чести и совести. Стычки и драки между ними – обычное дело. При этом, конечно, армейские признают, что без «Черных рот» никуда, а те с удовольствием берут на себя всю самую грязную работенку. И по слухам, люди подполковника Шрайдера нынче превзошли сами себя, выжигая последствия бунта огнем и оставляя за собой бесконечные виселицы и груды истерзанных тел.
– Смотри не подавись, – буркнул Шрайдер и натянул шляпу на глаза.
– О себе беспокойся, – спокойно парировал Арсеньев.
– На кой черт вообще сдались эти переговоры? – спросил все утро терявшийся в догадках Бучила. – Вы же можете их как муху прибить.
– Можем, – согласился полковник. – Но тут политика, упырь. Сенат хочет – кровь из носу – взять драную ведьму, «Крестьянскую царицу», живой, прилюдно судить и стерву сломать. А если атакуем, вероятность схватить ее живьем совсем малая. Поэтому и переговоры. О, едут.
Среди деревьев замелькали приближающиеся всадники, числом, как было оговорено, ровно в десяток. На легком ветру хлопали знамена с Адамовой головой и матерью воздающей. Бунташное командование в полном составе. Рух узнал двоих: тех, которые совсем недавно орали у нелюдовских ворот, требуя сдачи. Надо же, штурм оба пережили, такая жалость… И узнал еще одного. Вернее, одну. Первой, на молочной кобыле, ехала Серафима, не похожая сама на себя. Ушла обыкновенность, ушла мягкость, ушла привычная бабья затурканность. В седле, прямая словно стрела, восседала красивая женщина с непокрытой головой, окаменевшим лицом и внимательным, цепким взглядом холодных глаз, одетая в неброский охотничий костюм. Все прочие держались от нее на небольшом расстоянии, показывая, кто тут за главного и чье слово будет важнее всего. Кавалькада бунтовщиков остановилась в полсотне шагов, и Серафима громко сказала:
– Приветствую от имени «Детей Адама» во имя прекращения кровопролития и установления мира. Я Крестьянская царица – Анна Стерница, со мной мои братья по вере, воеводы Петр Колдыба, Илья Сороток, Федор Колчанов, Любим Страдник и пророк отца нашего Адама, благословенный Игнатий.
– Приветствую именем Новгородской республики, Господина Великого Новгорода, его народа и Сената, – отозвался Арсеньев, чуть пристав на стременах. – Я подполковник Арсеньев, вы, поди, наслышаны про меня. При мне подполковник Шрайдер из «Черных рот» да местный Заступа, вурдалак Рух Бучила. Высшим командованием уполномочены вести переговоры. Честь имею.