– А нечего судить да рядить, – отозвался невысокий коренастый бунташник. – Я с Анною до конца. И ты, Илюшка, речи срамные брось.
– Да я чего, да я так, – растерялся Илья и примирительно поднял руки. – Мыслишки поганенькие пришли. Я с вами, и весь тому сказ. В огонь и в воду.
– Для меня радость умереть рядом с вами, – голос Серафимы чуть дрогнул.
– Помереть-то всегда успеем, – согласился Колдыба и пальнул Любиму Страднику в грудь. Илья тут же прыгнул, воткнув кинжал Игнатию под лопатку. Пророк всхлипнул и обмяк. Замершие до поры двое рядовых бунташников пырнули третьего, схватили Федора и полоснули по горлу ножом. Никто и опомниться не успел, как на Анну уставились сразу четыре ствола.
– Ну вот и все, вот и ладненько, – расплылся в улыбке Колдыба. – Ты не дергайси, милая.
– Падаль ты, Петенька, – Серафима побледнела.
– Зато буду живой. – Колдыба угодливо поклонился полковнику. – Вы, господин, хорошее слово замолвите за меня. Я все сделал, чтобы помилование получить.
– И за меня, – с придыханием выпалил Илья. – Я пророка зарезал, чтоб он больше людям голову дурью не забивал. Мы с Колдыбой еще утром сдаться надумали. Сатана нас надоумил с еретиками связаться и злодейства без меры чинить. Мы отмолим, вы только, господин военный, бумаги нам выдайте, не обманите.
– Обмана не будет, – отозвался немножко шокированный всем произошедшим Арсеньев. – Клянусь честью, будете жить.
– А мы тогда, в знак дружбы, значится, для вас еще подарочек припасли, – нехорошо рассмеялся Колдыба и свистнул, сунув грязные пальцы в рот. – Усвят! Выходи!
В зарослях зашуршало, и на свет божий выбрались двое грязных оборванных бунташников, волокущих с собою целую кучу детей – упирающуюся Аленку со связанными руками и заткнутым тряпкой ртом, белокурого мальчишку лет шести и пухлого пацаненка не старше двух годов с зажатым накрепко ртом. Ребенок от нехватки воздуха уже начал синеть.
– Кусила, падла, пока хватали! – сказал один из бунтовщиков, показал окровавленную ладонь и отвесил Аленке оплеуху, от которой та мотнула головой и упала на колени.
– Нет! – выкрикнула Серафима, рванулась и тут же свалилась, сбитая ударом в спину.
– Тихо, сука драная. – Колдыба отвесил Анне пинка под ребра и расплылся в беззубой улыбке перед Арсеньевым. – Детишки еёные, змеята, значится, от главной змеи. Мы как с Илюхой решили переметнуться, надумали и их прихватить, чтобы гадина посговорчивей стала. А и так справились, но вы змеят все одно возьмите, в знак дружбы и верности нашей. Пущай там, где положено, нам зачтут.
– Тварь, ненавижу! Ненавижу! Всех вас ненавижу! – орала Серафима на земле, пытаясь доползти до детей. – Аленушка, доченька, прости меня ты, прости.
Все отвлеклись на нее и пропустили момент, когда Любим, вроде как убитый Колдыбою в грудь, вдруг поднялся и прихрамывая помчался к стреноженным неподалеку коням. Одним махом перерезал веревку на копытах, вскочил в седло и во весь опор понесся к замершему бунташному лагерю.
Роща огласилась криками и наполнилась суетой. Ему стреляли вслед и вроде даже попали, Любим ткнулся лицом в гриву и принялся бросать коня из стороны в сторону, сбивая прицел.
– Упустили, упустили! – заорал Колдыба, дергая левой щекой.
К ним подлетели ждущие позади офицеры эскорта, и драгунский лейтенант в красном мундире сбивчиво обратился к Арсеньеву:
– Велите догнать, ваше превосходительство?
– Отставить, – отмахнулся полковник. – Ему все одно – крышка. Хватайте ведьму и уходим. – Он перевел взгляд на Колдыбу. – Ты с товарищем – с нами, представлю вас генералу. Шрайдер!
– Слушаю, – хмуро отозвался подполковник.
– Остаешься с упырем и своими людьми. Прикончишь детей. Только быстро. Чую, скоро начнется жуткая свара. Исполнять.
Истошный вопль Серафимы оборвался на самой высокой ноте. Ее скрутили и потащили к коням.
– Почему я? – удивился Шрайдер.
– Ваш профиль. – Арсеньев вскочил на подведенную лошадь. – Твой и упыря. Это приказ. Счастливо оставаться!
Шрайдер мрачно кивнул, и двое его солдат приняли у бунташников детей. Аленка дергалась и лягалась, пытаясь выплюнуть кляп.
Кавалькада развернулась и понеслась в сторону Нелюдова.
– Вот сволочь. – Шрайдер сплюнул в траву. – Профиль, говорит. Сам вродь как рыцарь в ссаных доспехах, а мы с тобой, упырь, детоубийцы и отборная мразь.
– А он разве не прав? – Бучила паскудно усмехнулся краешком рта. Со стороны реки донеслись приглушенные крики, нарастающие в рассерженный гул. Любим, видать, все же добрался. Живучий сучонок. Из бунташного лагеря повалили вооруженные отряды. Было их мало, но они шли спасать свою царицу или мстить за нее. Последняя самоубийственная атака «Детей Адама». И тут заговорили артиллерийские батареи, охватившие лагерь полукольцом. Из клубов белого дыма посыпались ядра, сметая хлипкие палатки, покосившиеся шатры и мечущихся людей. Там, среди пламени и хаоса, умирали Никитка, крохотный Ванятка и Клавдия, совавшая Бучиле последний кусок. Умирали, не бросив раненых, курносая Лизавета, злобная Софья и печальная матушка Ефимия.
– Зачем? – глухо спросил Рух. – Там некому сопротивляться.
– Думаешь, в штабе не знают? – фыркнул Шрайдер. – Ты сам с утра рассказал, что остались бабы да мелюзга, и разведка подтвердила. Думаешь, кому не плевать? Они наших не больно щадили, око за око. Как бы ни прошли переговоры, есть приказ уничтожить всех еретиков, кроме верхушки. Акция устрашения. Сейчас отстреляются, и кавалерия пойдет. А потом мои люди – подчищать, что останется. Пленных велено не брать. Никакой пощады.
«Никакой пощады», – повторил Рух про себя, и слова эти были с привкусом страданий, крови и боли. Бесконечный замкнутый круг жестокости, горя и слез. Он вытащил пистолет. Аленка прекратила сопротивление и бессильно повисла у «черного» на руках. Младшего швырнули на землю, он ползал между ног, ревел и надрывно кричал, призывая пропавшую мать. Средний замер и смотрел на Руха ничего не понимающими, испуганными глазами. И Бучила знал, что они должны умереть, так будет правильно, так будет верно. Если они останутся жить, то рано или поздно семя «Детей Адама» и Крестьянской царицы вновь прорастет, и Республика умоется кровью. Пожары, разорение, смерть. Тысячи трупов ради химеры, призрака, глупой мечты о сладкой жизни без богачей и господ. Пока живы эти дети, живо лживое учение о справедливости для всех и для каждого. Бучила поднял ствол и нажал на крючок…
Спустя два месяца…
День семнадцатого сентября выдался на диво теплым и светлым. Легкий ветерок нес в Новгород ароматы прелых листьев и гниющей травы, солнечные лучи бликовали на куполах храмов и в витражных окнах дворянских особняков. Часы на Спасской башне гулко пробили полдень. Площадь Ярославова дворища на берегу величественного Волхова, у стен белокаменного Никольского собора, была забита так, что яблоку негде упасть. Тысячи празднично одетых горожан орали, перешучивались со знакомыми, приставали к девкам, пили пиво и лузгали тыквенные семечки.
– Здорово, Ефрем!
– Давненько не виделись!
– Матрена, ох и дочка сладкая у тебя, дай укушу!
– Себя за уд срамной укуси!
– Аха-ха!
– Степан, говорят, прибавление у тебя! Поздравления принимай!
– Спасибочки! Анфиса сынка родила!
– Говорят, от соседа!
– Да пошел ты!
– Я лучше к Анфиске схожу, она всякого привечает!
У собора на многоярусном помосте восседал сам канцлер, добрая половина Сената, Патриарх и без счета самых знатных дворян. Окрестные деревья и крыши густо облепила проворная детвора. Ошалевшие от шума вороны кружили в безоблачном небе и тоже орали хрипато и зло. На огромном эшафоте посреди площади шла потеха. Сначала секли батогами мелких портовых воришек. Воришки, по большей части совсем еще пацанята, кричали и выли, принимая удары поперек худеньких спин. С эшафота их гнали пинками, напутствуя добрыми словами о вреде воровства. Сгрудили рядом с плахой и заставили смотреть, что будет, если не отказаться от преступного ремесла. На эшафот завели десяток матерых воров, и палач в маске поочередно отсек каждому правую руку. Культи окунули в кипящее масло, и к концу экзекуции в живых осталось лишь шестеро. Каждому выжгли клеймо с буквой «Како» на лбу и приговорили к двадцати годам каторги в дальнем восточном краю, что на деле тот же смертный приговор, только хуже еще. Толпа радостно ревела, захмелев от крови и дешевого разливного вина. Площадь окружили палатки торговцев, наперебой предлагая пироги с рыбой, калачи, пряники, жареное мясо с луком, соленый творог и хмельное пойло на любой, самый невзыскательный вкус. В толпе сновали бесчисленные мальчишки-лоточники.
Безруких увели, и тут колокол на колокольне бухнул протяжно и гулко. Обрушилась вязкая звонкая тишина. Ударили барабаны, и с подворья вышли гвардейцы в белых мундирах, начищенных до блеска кирасах и треуголках с черным пером. В середине строя шла, еле передвигая босые ноги, простоволосая, одетая в белую рубаху до пят, женщина, прячущая лицо. Площадь взорвалась проклятиями и матерным воем.
– Ведьма!
– Сука!
– Проклятая тварь!
– Сдохни!
– Сатанинское отродье!
Со всех сторон посыпались заранее припасенные камни, яблочные огрызки и комья навоза. Круглая галька угодила несчастной в голову и рассекла до крови лоб. Женщина только вздрогнула, оставаясь немой. Солдаты оцепления, ограждающего узкий проход, принялись шпынять прикладами, отбивая грозящую прорваться толпу. В одном месте все же проскользнула оборванка в грязном рубище, с покрытым коркой лицом, с размаху упала перед бредущей женщиной и заголосила:
– Матушка, матушка! Не оставь, заступница наша! Матушка! Голубушка!
Ее саданули в спину прикладом, добавили сапогами и оттащили обмякшее тело за оцепление. Конвойный грубо вздернул арестованную на помост и передал помощникам палача. Дюжие ребята затащили женщину на полусаженный сруб посреди эшафота, доверху забитый березовыми дровами, и накрепко прикрутили к столбу. Вперед выступил судейский секретарь в черном плаще и напудренном парике. Толпа замерла.