чинать сенокос, но тучные луга стали болотами, Волхов раздулся и вышел из берегов, подтопив столицу и превратив улицы в каналы и грязные рвы. Торговля остановилась, крестьяне сидели по избам, даже шустрая по теплу нечисть притихла, забившись в черные норы, о чем Бучила нисколечко не жалел, проводя время в раздумьях о тщетности бытия и наблюдениях за отвесно падающим дождем. По уму надо было пойти отчерпать воду, залившую нижние ярусы, но ведь за ту работу не заплатит никто, а уставать как собака да мокнуть и возякаться в грязи забесплатно Рух отродясь не привык. Нет, ну надо было, конечно, собраться, но тут навалились совсем другие дела…
С темного ночного неба нудил противный дождишко, и Рух повыше натянул ворот толстого кожаного плаща. Хороший плащик, кожа мягкая, нежная, словно бархат, изнутри шерстью подбит: ни вода, ни ветер его не берут. В такую дрянную погодку самое то. И красивый опять же: в поясе узок, к низу широк, хошь на коне скачи, хошь задницу проветривай, ежели припечет. Дело немножечко портили серебряные застежки, но срезать этакую красоту было жаль, и пришлось обзаводиться перчатками. За обновку Рух недорого дал: два раза в башку приблудному мертвяку. И правильно, неча шляться и подвывать возле ворот. Пришлось немного отстирать от крови и гнилого мясца, но чай свое – не чужое, управился.
Рух стоял возле крыльца избы отца Ионы и хмуро глядел на закрытую дверь. Вот сука, в гости позвал, а ни ковра, ни грудастой молодки с хлебом-солью не обеспечил. Впору обидеться и уйти, но тогда зря, что ли, ноги топтал? Смирять надо гордыню, смирять: гордыня – великий грех, а этих грехов и так как блох на помойном коте. Одну выщелкал – три родились. Замкнутый круг, ети его мать.
Бучила тяжко вздохнул и вежливо постучал ногой в поповскую дверь. Внутри брякнуло, послышались тихие шаги, дверь открылась, и в пролившейся дорожке желтого света замаячило тощее лицо Ионы.
– Здорово, ваша святость, – поприветствовал Рух.
– Скажешь тоже, – поморщился Иона, освобождая проход. – Прошу входить.
– Ты чего такой обходительный? – насторожился Бучила.
– Ну это, – смешался Иона, – такого, как ты, приглашать надо в дом, иначе не сможешь войти.
– Господи, – закатил глаза Рух, – вот вроде взрослый мужик, грамоту разумеешь, книжки умненькие читал, может, даже бабу голую видел, а такую херню несешь, не приведи белый свет. Запомни: меня приглашать не надо, я сам весь красивый из себя прихожу.
Бучила вступил в дом, обставленный просто и без изысков: в углу печь, у окна лавки и стол, чуть дальше – заправленная цветастым одеялом кровать. Все чисто, опрятно, полы намыты, на окнах ажурные занавесочки, обувка аккуратно составлена. Чувствовалась женская заботливая рука. Знамо чья – Лукерья после тех знаменитых событий отгоревала по дитю и согласилась пойти за Иону.[4] Рух выбор одобрил: Иона мужичонка хлипкий, но ласковый – все лучше, чем одиночками мыкаться. Да и в попадьях ходить – это тебе не землицу горбом подымать, хлебная должность.
За столом нахохлился широкий в плечах бородатый мужик. Горящая свеча бросала отблески на битое оспой круглое лицо с мясистым носом и густыми нависающими бровями. Близко поставленные глаза внимательно смотрели на Руха.
– Супруга к соседке в гости ушла, – словно извинился Иона. – Ты присаживайся. Знакомьтесь, это Заступа наш, а это отец Никанор.
– Не до хера попов на меня одного? – Бучила уселся на лавку и представился: – Бучила я, Рух, грешник отъявленный и озорник.
– Никанор, – прогудел низким грудным басом священник. – Настоятель храма села Долматово.
– Ага, наше вам, – кивнул Бучила. – Ну и в чем, друг ситный Иона, блядский подвох?
– Нету подвоха. – Иона присел.
– Ни в жисть не поверю, вываливай давай, зачем звал.
– Отцу Никанору помощь нужна, – признался Иона.
– А я тут при чем? Отец Никанор должен меня святой водой изгонять, а не помощи спрашивать. Так ведь заведено?
– Так, да не так, – спокойно возразил Никанор. – Я тебе, Заступа, историю расскажу, ты послушай, а там уж решишь.
– Ну лады, – согласился Рух неожиданно сам для себя. Делать все равно было нечего. А поповские байки бывают веселые.
– Вокруг да около не буду ходить, – сказал Никанор. – Сразу к делу. Служу в Долматово двенадцатый год – хорошее село и люди простые, церковь сами поставили. Все село – полтора десятка дворов, не богато живут, но и не бедствуют, Господа Бога благодарят. Третьего июня вызвали в епархию меня по срочному делу. Вернулся шестого, а в селе ни души.
– В смысле? – навострил ухо Бучила. Скучная басня вдруг приняла неожиданный поворот.
– Живых ни единой души, одни мертвяки, – пояснил Никанор, добела сжав пудовые кулаки.
– Вон оно как, – присвистнул Рух. – Значит, некому свечки втюхивать стало?
– Заступа-а, – укоризненно вздохнул Иона.
– А чего, я вашу братию знаю. – Рух улыбнулся побагровевшему Никанору. – Без обид, Никанор. Я так смекаю, Заступы в селе вашем нет?
– Откуда? – втянул голову в плечи Никанор. – Заступу нам ни в жизни не потянуть, сами оборонялись.
– Дооборонялись, етишкиный род, – кивнул Рух. – А я тут при чем, раз душегубство свершилось уже? Меня звать надо, когда людишки живые барахтаются, теперь-то чего? Яму сам выкопаешь, вон бугай какой отожрался на деревенских харчах.
– Выкопал уже, а люди не все померли, – не обратил внимания на подначку Никанор. – Мертвяков много, а многих и не хватает. Жена моя, Настасья Никитишна, пропала. И дочка – Степанидушка. И еще всякие. Вот и хочу отыскать.
– Полиция чего говорит? – спросил Рух.
– А ничего, – отмахнулся в сердцах Никанор. – Приехали трое, носами поводили, бумаги страсть измарали и убрались. Сказали, расследовать будут, вроде как банда напала на село, побила людей, а других в полон увела.
– Может и так?
– Может и так, – пригорюнился священник. – Только что за тати такие, которые ценного из домов не берут? Шуба на месте, дочкино приданое в целости, икона в золоченом окладе – и та стоит! Бывает ли так?
– По нынешним временам какого только не бывает говна, – отозвался Рух и задумался. По новгородским меркам Долматово недалече совсем, двадцать верст по прямой, и заняться все одно нечем, так почему бы не посмотреть? С одной стороны – лень, а с другой – куча трупов и брошенное село. И поп этот что-то явно недоговаривает. Весьма интересно девки выплясывают. Нелюдово недельку обойдется без своего героя, чай не впервой. И смена обстановки, опять же, не повредит, а то чахнешь в каменном мешке, растрачиваешь впустую лучшие сотни годков…
– Не откажи, Заступа, – попросил Иона, навалившись на стол. – Я тебе век благодарен буду.
– Вот это пугает больше всего, – тяжело глянул на священника Бучила. – Давай уж без благодарностей, мне лучше по-простому – деньгой.
– Деньги есть, – прохрипел Никанор. – Все отдам, только помоги жену с дочкой сыскать.
– Другой разговор, – сладко прищурился Рух. – Когда выдвигаемся?
На деньги ему, понятное дело, было плевать.
Путь до Долматово занял полтора ужасающе скучных, утомительных дня по раскисшим дорогам под моросящим дождем, и Рух успел сотню раз проклясть Иону, Никанора и свою неизбывную доброту. Спасали припасенная бутылочка и крытый Никаноров тарантас, запряженный сонной лошадкой. Все ж какой-никакой, а комфорт, и мочило поменьше чутка. Заночевали на постоялом дворе, а после обеда следующего дня с помпой завалились в родовое поповье село. Ну как с помпой: тихонечко, словно воры, заехали в ворота. Избы стояли пустые, из-под копыт нехотя разбегались одичавшие куры, из-за плетней грозно порыкивали оставшиеся без хозяев, да так и не разбежавшиеся дворовые псы. Собаки, животины божьи, преданно охраняли брошенные дома. Небольшая церковь царапала свинцовые тучи потускневшим крестом.
Рух стоял возле свежей насыпи огромной братской могилы на краю сельского кладбища и уважительно косился на молящегося рядом Никанора. Силен мужик, это ведь какую надо было ямину выкопать? Или не один? Одному такое вряд ли под силу.
– Сам копал или помогал кто? – спросил Рух.
– Одному тут на неделю работы и пуп надорвать, – хмуро откликнулся Никанор. – Шутка ли, тридцать две загубленные души. Тут в трех верстах деревенька – Прокудинка, тоже моего прихода; так попросил мужиков – помогли. Хорошие мужики, богобоязненные.
– Знаю я хороших таких, – хмыкнул Бучила. – Три лета назад орефинские с дуниловскими покосы не поделили, так орефинские ночью пришли и соседям пустили красного петуха: деревня выгорела дотла, три семьи сгорели живьем. Может, и у вас не поделили чего мужики?
– Не было такого, я б знал, – мотнул бородой Никанор. – В мире и благости великой живем.
– Ну-ну. – Бучила покосился на него, словно на дурачка. – Тогда даже не знаю. Если соседи богобоязненные, и разбойничков никто не видал, значит, ты – первый подозреваемый, Никанор.
– Я? – Священник вздернул кудлатую бровь.
– Ну сам посуди: кто пропал, кто богу душу отдал, ты один в здоровье и целости. Подозрительно, да?
– Есть такое, – растерянно признал священник. – Как подгадал, прости господи. Только зачем мне людей убивать?
– А бес его знает, – пожал плечами Бучила. – Чужая душа – потемки. Может, пожертвованиями обидели, может, поклоны клали хреново, может, об икону лишний раз башкой стукнулся и возомнилось тебе, будто во всей пастве черти сидят, а ты – ангел крылатый с огнистым мечом. Ну и набедокурил слегка.
– А жену? – заинтересованно спросил Никанор.
– А жену всегда есть за что, ты уж поверь, у меня их было одна или две.
– Наслышан, – буркнул Никанор. – Стало быть, я виноват?
– Ну а кто? – переспросил Рух. – Больше ни следов никаких, ни свидетелей нет. Собирай манатки и дуй сдаваться, народу немного сгубил, в худшем случае посадят на кол, в лучшем – отрубят башку.
– Не хотелось бы на кол, – поежился Никанор, будто и правда осознавая вину.