– Неграмотна я, – призналась Анна.
– Эко диво, будто я грамотная, – хохотнула соседка. – А одно точно знаю, в Библии про рога с копытами ни строчечки нет. Попы все придумали.
– Может и так, – согласилась Анна. – А тогда кто?
– Великая Мать, – Марья понизила голос, – покровительница жизни, любви и нас тобой, то есть баб. Она тут до нас жила и будет жить после нас. Такие дела.
– Ага, мать, – недоверчиво хмыкнула Анна. – У матерей не бывает таких елдаков.
– Елдак что надо. – Марья мечтательно закатила глаза. – Ты пойми, она другая, у таких все не как у людей: она и мужик, и баба. Ты на меня посмотри. Сколько мучилась без мужика? Путалась изредка с чужими, куда без того? Да все не то. Все случилось неделю назад. В бане напарилась, присела и тут вдруг услышала зов. Будто кличет кто, а голосом похож на мужа-покойничка. Помнишь Митяя-то моего? Ну вот. Я и пошла, голова дурная, словно пьяная, ноги сами несли. И голяком – хорошо, ночь на дворе, да баня на отшибе – не увидел никто. Пришла в амбар, а там… Ну ты видела. И пикнуть не успела, как Мать оприходовала меня. А я и рада, теперь только ожиданием ноченьки очередной и живу.
Марья выговорилась и затихла, чуть ссутулив плечи, поглядывая одновременно растерянно и вызывающе, готовая драться за свое необычное счастье.
– Грех великий, – сказала Анна. В горле пересохло.
– Мать сказала, нет вовсе никакого греха, людские выдумки то, – с жаром откликнулась Марья. – Все, что в удовольствие, то – не грех. А тут удовольствие знаешь какое – на ногах потом не держусь.
– А если узнают? – ужаснулась Анна.
– Так ты не скажешь ведь никому. – Марья резко подалась вперед и ухватила Анну за руку. – Церковники осудят, пойду на костер, а перед тем скажу, что ты со мною была. Но ты не проболтаешься, знаю. Хотела бы, еще с утра куда следует донесла. Поп Никанор к нам как раз зачастил, всюду нос свой сует, выспрашивает, нет ли жалоб на нечистую силу.
– Не донесу, Марьюшка, не донесу, – истово закивала Анна. – Сберегу тайну твою.
– И правильно. – Марья откинулась назад, черные глазища затуманились. – Счастья хватит на всех, Мать так и сказала: «Всех несчастных баб надо радовать, в этом великая цель и благо великое. Ибо если бабы несчастны, то, знать, на миру что-то не то». Пойдешь сегодня со мной?
– Нет, и даже не думай, – испуганно ахнула Анна.
В полночь она нетерпеливо переминалась с ноги на ногу возле Марьиного крыльца.
– Заходи, не бойся, трусиха. – Марья легонечко подтолкнула в спину.
Анна послушно шагнула в теплый амбарный мрак, сразу почуяв будоражащий запах подкисших яблок и шерсти. Запах зверя. Чудище пряталось в темноте, поджидало, и, видать, привела ее Марья сюда на верную смерть. По телу бежали мурашки, волосы на руках встали торчком. Тюкнуло кресало, Марья сноровисто запалила свечу, взяла обмершую Анну за руку и повела за собой. Ломаные тени чертями скакали по сторонам, тьма густела и переливалась всеми оттенками черноты. Запах усилился, приобретя нотки полыни, залитого солнцем луга и прелой листвы. Голова закружилась, ноги ослабли, и тут из кромешной темноты возникла Она… Или Он. Мать стояла, расставив мощные ноги, мягкий свет свечи высветил копыта и огромную женскую грудь с большими темными ореолами вокруг крупных, размером с желудь, торчащих сосков. Между грудей на цепочке застыла ажурная золотая подвеска, свитая в затейливый тонкий узор с гладкой впадинкой посередине. В такие обычно вкладывают драгоценный камень. Но самоцвета не было – выпал, наверное. Большая козлиная голова, украшенная изогнутыми рогами, чуть склонилась вперед. Лицо – дикая, будоражащая смесь черт человека и животного, прекрасное и отталкивающее одновременно. Притягивающее. Мать была высокая, сажени две в высоту, статная, прямая, словно стрела. «Господи, какая красивая», – подумала Анна, едва не теряя сознание. А ведь только Бог может творить красоту.
– Вот, привела, Матушка, – осипло сказала Марья, бухнулась на колени и увлекла Анну вслед за собой. Поползла на четвереньках и прильнула к мохнатым ногам. Анна несмело вытянула дрожащие руки. Под удивительно нежной, шелковой шерстью пульсировали жесткие мышцы. Пальцы кололи невидимые острые искорки. Мужское естество, толстое, длиной чуть не в локоть, висело свободно и вызывающе. По ногам Матери прошла едва заметная дрожь, мускулы напряглись, напоминая клубки спутанных змей.
Когтистые лапы опустились Анне на плечи, сжали и подняли на ноги. У Анны перед глазами оказалась самая красивая грудь, что она видела за всю свою жизнь. Затрещала ночная рубаха, и Анна осталась голой, впервые не чувствуя ни вины, ни стыда за свою наготу. Мать подцепила когтем подбородок и вздернула Анне голову. С прекрасного лика то ли ангела, то ли демона смотрели бездонные глаза, излучая заботу, нежность и доброту. Взгляд приковывал к месту, лишая воли и разума. Мать издала глухое горловое ворчание и поцеловала Анну. Ноги подкосились, голову затуманил пряный дурман. Губы Матери, необычайно мягкие и теплые, пробовали Анну на вкус. Длинный гибкий язык скользнул Анне в горло. Мать отстранилась и рывком притянула Анну к себе, вложив ей в рот набухший сосок. Молоко Матери было густым, словно мед, и таким же сладким, с ароматами полыни и перебродившего яблока. Анна пила сначала из одной груди, потом из другой, помогая руками и языком, и никак не могла утолить эту дикую жажду.
Мать заворчала и, подхватив Анну, опустилась на пол. Старая подгнившая солома казалась мягче барской перины. Мать снова поцеловала Анну, требовательно и глубоко, и начала опускаться ниже, облизывая шею, грудь и соски. Анна выгнулась и напряглась, почувствовав, как истекающий слюной длинный язык скользнул в ее влажное набухшее лоно. Время застыло, и Анна купалась в неге, словно сбылись мечты о полете там, в облаках. Анна парила в разлившемся море удовольствия и, когда Мать вошла в нее, подалась навстречу, сбрасывая груз накопившихся несчастий и бед. Анна любила, и ее любили, и это было сейчас главнее всего.
III
Желонка выплыла из сырой пелены скопищем растрепанных соломенных крыш и плакучими березами, уронившими ветви в разбухшую грязь. Бучила соскочил с тарантаса на околице мертвой деревни и чуть ли не по колено провалился в жадно чавкнувшее бурое месиво. Сучий дождь, секущий с ночи без продыха, чуть поутих, и Рух сдул с кончика носа надоевшую каплю. Проклятая вода потоками стекала по шляпе, норовя перелиться за шиворот. Со стороны близкого перелеска тянуло грибницей и перегноем. Бучила мельком глянул на небо, сплошь затянутое пеленой раздувшихся от влаги серо-дымчатых туч. Хорошая погодка, мать ее так, всегда бы такую. Отсутствие солнца успокаивало, настраивая на очередной приятный денек.
– Приехали. – Никанор выбрался из тарантаса и поплотнее запахнул накидку из старой рогожи, пропитанной воском и жиром. – Ой и льет.
– Дождичек Богом ниспослан, – наставительно сказал Рух и прокричал во весь голос: – Эй, есть кто живой?!
Избы молча хохлились под дождем, напоминая позабытые и сгнившие копны, в окнах и распахнутых дверях плескалась темная хмарь.
– Не орал бы. – Никанор опасливо огляделся. – Мужики сказали, заложные тут.
– Это те богобоязненные мужики, которые воруют у мертвецов? – уточнил Рух. – Не удивлюсь, если сами про заложных придумали, отпугивать таких же воров.
– Может и так. – Никанор взвесил дубину.
– Чего гадать, пошли поглядим: держись впереди, отвлекай всякую мразь на себя. – Рух выволок сапоги из грязи, вылез на обочину и направился к крайнему дому, от времени осевшему в землю по окна. Позади, решив не геройствовать, захлюпал по жиже отец Никанор. Бучила шумно принюхался, тянуло падалью.
Пол в сенях заскрипел, доски ощутимо пружинили, Бучила вошел в горницу и огляделся. Жилище покинули не особо давно, на полу и столе скопился тонкий слой пыли. В углу на чурбаке высилась горка немытой посуды, на лавке лежали порванная рубаха, иголка и нитки. Хозяйка оставила шитье и просто ушла. Ни беспорядка, ни крови, ничего. Хотя нет, кровь все же была: во всю боковину огромной печи грубо намалеван невиданный прежде знак – вытянутый вверх рогатый ромб.
– Красотища какая, – ахнул Бучила, мазнул пальцем багровый подтек и попробовал на язык. Ага, точно кровища.
– Я такой уже видел, – тихо сказал Никанор, – у меня в селе, в опустевших домах.
– А мне с хера ли не показал?
– Откуда я знал? Думал, просто мазня.
– В сыскном деле каждая мелочь важна, дурная твоя голова, – вздохнул Рух, отправляясь осматривать избу. Странный знак настырно лез в глаза, привлекая внимание первобытной, внушающей страх красотой.
– Никого нет дома, – хмыкнул Бучила, на всякий случай заглянув на полати. Брошенные деревни встречались и раньше, всех не сочтешь. Болезни, разбойники, падальщики, голод и еще с десяток поганых причин. Жизнь крестьянская не сахар, каждый норовит укусить.
Никанор прошел к печке, загремел заслонкой.
– Оголодал, отче? – поддел Бучила.
– Вдруг в печке спрятался кто? – буркнул Никанор, вооружившись ухватом.
Умно, отметил про себя Рух. Прятаться в печке – первейшая из деревенских забав. Что ни случись – полезай в печь, авось пронесет. Лет десять назад в трех верстах от Нелюдово разбойники сожгли деревеньку, так потом из уцелевших печек только успевали ребятишек, живьем зажаренных, доставать. Мамки упрятали. И запах был такой вкусный, манящий, бррр, век бы его не видать. С тех пор Бучила к печам перестал подходить. Как отрезало.
– Горшок тут, – доложил Никанор и, поднатужившись, выпер на ухвате огромную посудину. – Тяжелый!
Снял крышку, заглянул в горшок и тут же отшатнулся, крестясь и округляя глаза.
– Ага, если щи месяцок в тепле подержать, там такое заводится, – мечтательно причмокнул Рух.
– Иди глянь. – Никанор отступил на пару шагов. Руки у попа заметно подрагивали. По избе распространялся мерзкий запах протухшей еды.
Рух удивленно вскинул бровь, подошел ближе и заглянул в горшок. В горле предательски запершило. Из загустевшего, заросшего зеленой плесенью бульона запавшими желтыми буркалами пялилась отрезанная человеческая голова. Кожа сгнила и облезла лохмотьями, оголяя череп и растягивая рот в жуткой ухмылке. Рыжеватые волосы сползли с макушки на висок и перепутались с реденькой бородой.