– Справедливо, – согласился Бучила.
– И уж поверьте, начнись в городе какая-то кутерьма, я бы первым узнал, – устало улыбнулся Живляк.
– Не сомневаюсь, – хмыкнул Бучила. – Сам люблю знать все обо всем. Спокойней себя от этого чувствую.
– Знал, что вы поймете, дорогой вурдалак.
Рух получил еще одну милую улыбку и поганое ощущение копошения в собственной голове.
– А вы тут, простите, надолго? – как бы между прочим спросил колдун.
– Сами не знаем, – признался Рух. – Раз все в порядке, задерживаться не будем. У меня прямо от души отлегло, как увидел ваш пряничный городок, где все прекрасно и удивительно. Продолжайте процветать, а нам еще надо жену батюшкину с дочкой сыскать.
– Потеря близких… Что может быть хуже? – обеспокоился Живляк. – Я немедленно наведу справки и, если что-то выясню, обязательно сообщу.
– Благородно с твоей стороны.
– Бескорыстная помощь ближнему – самое полезное для спасения грешной души, – вздохнул колдун. – А теперь, если все выяснено, я бы хотел вернуться к делам.
– Скользкий человек, – вынес вердикт Никанор, едва за ними захлопнулась дверь.
– Да как все, – пожал плечами Бучила. Для себя он подметил много важного. И интересного. – Что-то утаил, что-то недоговорил, так бы любой поступил, явись на порог подозрительные обормоты вроде тебя.
– Но при этом любезный и обходительный.
– Это по первости, – хохотнул Рух. – Ближе познакомься, и Живляк, зуб даю, удивит – у каждого колдуна обязательно преогромнейшие проблемы с башкой. Чародейские книги и сраные опыты с магией до добра не доводят. Этот еще ничего, вежливый, добренький, улыбочку приклеил опять же. А я знавал колдуна, который всякого, явившегося на порог, сразу сжигал, настолько опасался за жизненку свою.
– Спаси Господи, – ужаснулся Никанор.
– И помилуй, если есть такая возможность, – кивнул Бучила. – Ну, а теперь чем займемся, святый отче? Ниточка наша оборвалась, новой не видно. Может, по бабам?
– А как же жена моя с дочкой? – поднял тяжелый взгляд Никанор.
– Я тебя обнадеживать не хочу, – сказал Рух. – Легче непорочную шлюху сыскать, чем семейство твое, уж извини за сравнение глупое. Ведь сам понимаешь.
– Понимаю, – вздохнул Никанор. – Но как я без них? А если живы они?
– Если бы да кабы, – передразнил Бучила. По-человечески попа было жаль. Бывает ли страшнее для мужика, чем семью потерять? Почувствовать себя бесполезным, беспомощным, жалким? А потом целую вечность терзать себя вопросом: «Почему они умерли, а ты, сука, жив?» Сходить с ума, жить воспоминаниями и мимолетными вспышками ушедшего счастья. Видеть во сне любимые лица, а потом просыпаться в ледяной пустоте и выть, выть, выть на насмешливо скалящуюся в окошко луну… Когда-то Рух прошел все это и сам.
Никанор молчал, уставившись на размокшую грязь; скуфья, надвинутая на лохматые брови, промокла насквозь, дождевая вода ручейками прочертила осунувшееся лицо и с бороды стекала на грудь.
– Ну ладно, чего стоять? – Рух подтолкнул попа к тарантасу. – Обсушиться надо и горяченького пожрать. Постоялый двор сыщем, а там видно будет, утро вечера мудреней.
Никанор безучастно кивнул и вернулся к повозке. Лошадь печально всхрапнула и поплелась по улочкам затихшего городка в промозглую серость усилившегося дождя. Рух к попу больше не лез, зыркая по сторонам и выискивая, кого бы спросить насчет кабака с нормальной едой и постелями без клопов. Как назло, народишко куда-то попрятался, а единственная встреченная баба шарахнулась в сторону и ушлепала в переулок. А еще говорят, в деревнях людишки дикие…
Впереди, сквозь сырость и хмарь, проступил купол церквушки, и Рух уловил монотонный голос. Улочка вывела к храму посреди крохотной площади, и Бучила увидел с десяток людей, мокнущих под дождем. На паперти стоял сухонький старичок в изодранной рясе, потрясал кулаком и вещал, срываясь и захлебываясь от рвения:
– …сатанинское время настало, воистину сатанинское! Дождь губит посевы, грядет глад великий и мор!
– Глад, глад, – прошелестело меж скорченных и промокших фигур.
– А все по грехам нашим! – закричал старичок. – Забыли Господа, отринули Святое писание, запродались дьяволу! Думали, Бог не увидит? Увидит!
– Увидит, увидит, – зашептали люди.
– Попомните, спасутся лишь праведники! – Старик разошелся нешуточно, спутанные седые патлы налипли на перекошенное лицо.
– Пойду послушаю умного человека, – сказал Рух и выпрыгнул из тарантаса. Никанор поплелся следом, скорчив страдальческую мину.
– Узрите свет истинный! – голосил старик. – Бога в сердце пустите, и будете выведены из тьмы! Сатана близко, оглянитесь и узрите его!
Стоящий перед Бучилой оборванец опасливо обернулся.
– Вот он, Сатанаил, только тсс, никому, – подмигнул Рух и указал на молчаливого Никанора.
Оборванец шумно сглотнул и поспешно отвернулся, так и не определившись, кто стоит за спиной.
– И окружил Сатана верных Господу исчадиями со всех сторон! – прокричал старик. – Мавками погаными, лешаками премерзкими, русалками богопротивными, анчутками злобными.
– И упырями треклятыми! – весело крикнул Бучила. На него заоглядывались, зашикали.
– И упырями, – подтвердил старик, опалив Руха слегка безумным взглядом близко посаженных глаз. – Оттого последним детям божиим сплотиться надобно и отразить грядущее пришествие Сатаны!
В ответ раздались жиденькие боевые крики. Бабы бросились целовать сухие пожелтевшие руки. Старик покрестил всех размашисто и колченогой походкой заковылял к церкви.
Рух поморщился из-за полоснувшей от крестного знамения боли и пихнул оборванца в поясницу локтем.
– Во дает дед, а?
– Это не дед, – испуганно отшатнулся мужик. – Это иеромонах Евмений, старец святой, силой великою наделенный.
– Ага, развелось нынче без меры всяких святых, – буркнул Рух и быстро догнал ковыляющего священника. – Отче, постой-ка на разговор.
– Слушаю, сын мой. – Евмений смерил Бучилу пристальным взглядом.
– Мы только в город приехали. – Рух кивнул на Никанора. – Это отец Никанор, а я при нем, грехи тяжкие отмаливаю послушанием и услужением.
– Грех в тебе чую, – согласился иеромонах, – и тьму вижу вокруг тебя, саваном тащишь ее за собой. Исповедаться хочешь?
– Оно тебе надо? – понизил голос Бучила. – Недавно попу одному грехи свои так красочно описал, что он до сих пор с гулящими бабами по вертепам разным блудит. Я чего подошел? Слова твои, отче, в душу запали. А если и правда Сатана близко? Видели мы с отцом Никанором деревни разоренные, мертвецов восставших, души неупокоенные. Ужасу натерпелись, а в Ушерск приехали, и вроде разжали демоны когти.
– То обман, – веско сказал Евмений. – Город одинаково проказой неверия заражен, просто скрыто это от глаз, сердцем надо смотреть. Здесь уже Сатана – в избах, в заборах, в людях сидит. Прячется до поры, сети плетет, а как сплетет, разверзнется под ногами огненный ад.
– Мы с колдуном местным общались, – сообщил Рух. – Так он сказал, дескать, благочинно в городе и проблем никаких.
– С колдуном? – Взгляд иеромонаха налился свинцом. – Так если слугу Сатаны про Сатану испросить, будет ли честным ответ?
– Не знаю, – пожал плечами Рух. – Колдуну можно верить, можно не верить, тут дело личное. Но мы по городишку проехали, ничего особенно богомерзкого не увидели.
– А присмотреться надо, тогда правда откроется, – тряхнул куцей бороденкой Евмений. – Не сразу, по капельке малой, и капельки те сольются в бурный ручей. Имеющий уши да услышит, имеющий глаза да увидит. Сгнил город изнутри, отрекся от Бога, заполнился слугами Сатаны, променял веру православную на бренный металл и вино. Ибо извнутри, из сердца человеческого, исходят помыслы злые. К людям присмотритесь – ворчат не по-нашему, сборища бесовские устраивают, заклинанья ночами поют. Вот они – капельки.
«Или слабоумие старческое», – отметил про себя Рух, раскланявшись со старцем и увлекая Никанора обратно к тарантасу. Усевшись, сказал:
– М-да, весьма противоречивые сведения. У колдуна все прекрасно, а у святоши прямо сам Сатана здесь сидит.
– А ты как думаешь? – спросил Никанор.
– Варианта два, – без раздумий откликнулся Рух, – или не там ищем, или вляпались мы, братец поп, по самые уши в очередное дерьмо.
В обеденной зале ушерского постоялого двора под названием «Крынка меда» народу было негусто, что Руха только порадовало. У дальней стены, сдвинув лавки, ели похлебку гуртовщики, чуть ближе судачили несколько горожан, да в углу шушукались двое мужчин, предпочитавших оставаться в тени. С кухни тянуло подгоревшим салом и скисшим молоком, под потолком тонкой завесой плыл в волоковые оконца легкий синий дымок.
Бучила с Никанором облюбовали стол подальше от всех и с аппетитом уплетали свиную поджарку с грибами, морковью и луком, запивая снедь неплохим темным пивом местной варки. Священник ел медленно и степенно, вытирая руки о полотенце и выстраивая вокруг тарелки частокол обглоданных ребрышек. Голову Руха переполняли разные сраные мысли. Двое горожан, дюжие плечистые парни, сидящие через три стола от них, то и дело зыркали, обмениваясь двусмысленными фразочками. Явно искали приключений, но Бучиле было плевать – вся затея с помощью Никанору стремительно катилась в тартарары. Убийц не нашли, баб не сыскали, времени море разливанное утекло. Еще день, максимум два, и надо сворачиваться, негоже Заступе село надолго без присмотра всякого оставлять. Чего случись, разом повесят собак: шлялся, ленился, недосмотрел. Слава дурная пойдет, потом не отмоешься. Значит, батюшку придется бросать…
Рух отвлекся, краем глаза уловив движение. Парни встали, с грохотом отодвинув лавки, и вразвалочку пошли прямо к ним. Никанор перестал жевать. Ну, мать твою, спокойно поесть не дадут.
Первый, краснорожий молодец с растрепанными русыми волосами, загадочно улыбался; второй, ростом поменьше, курносый и со свежим фингалом под глазом аж пританцовывал. От обоих разило сивухой. Дверь постоялого двора скрипнула, но Рух на вошедшего внимания не обратил.