Рука, в сотый раз очерчивающая ромб, замерла – женщина окаменела, ссутулившись и упершись ладонями в стену. Послышалось сдавленное ворчание, она медленно повернулась, и Никанор непроизвольно шагнул назад. Лицо Полины напоминало страшную маску, на лбу и щеках кровоточили выцарапанные знаки рогатого ромба, символы сбегали на шею, покрывали грудь, живот и бедра до самых колен.
– Отче? – Синие распухшие губы женщины шевельнулись, и Рух понял, что белело на грязном полу. Зубы. Чертова баба вырвала себе зубы. – Худо мне, отче, головушка кружится.
Руки в подтеках свернувшейся крови умоляюще протянулись к Никанору.
– Когда успела суродоваться? – грозно прошипел Бахметьев тюремщику.
– Не могу знать, ваше высокоблагородие, – залепетал тюремщик. – Истинный крест! С утра жрать давал, хороша собою была, меня еще мысли срамные обуяли. Не виноват я…
– Дурак, – отрезал Бахметьев.
– Сыночки не пришли мои, Илюшенька с Феденькой? – Обезображенная женщина с надеждой заглянула Никанору за спину.
– Ждешь сыновей? – спросил Никанор.
– Жду, отче, истомилася вся, – кивнула Полина, облизнув распухшие губы.
– Стало быть, не помнишь ничего?
– Помню, в кроватках сыночков оставила, спать положила. – Полина пошатнулась. – А потом схватили меня, руки выломали, в темницу забросили. А вины на мне нет. Спаси меня, отче.
– Бог спасет, милая. Исповедуйся только, как на духу. Есть ли грехи на тебе?
– Есть, отче. – Женщина сделала два неуверенных шага. – Любить я хотела и любимою быть, тяжкий то грех, а готова стократ нагрешить. Сердце рвется, сама не своя и места не нахожу.
– Бог есть любовь, – мягко сказал Никанор.
– Бог? – Полина замерла в раздумьях. – Ложь это, Бог твой запрещает любить.
Бучила, старавшийся контролировать каждое ее движение, подался вперед и все равно не успел. Женщина кошкой бросилась на священника и подмяла его под себя. Нависла сверху, раны на лице лопнули, кровь брызнула Никанору в глаза. Полина с размаху приложила жертву затылком об пол и издала низкое горловое рычание. Рух, бросившийся на помощь, застыл, перехватил Бахметьева и обратился в слух.
– Подавись своим Богом, червяк, – голос Полины напоминал собачье ворчание. – Подавись. Кости к костям, земля к земле, прах в прах, а из праха росток. Все меняется, все течет, кто не видит, тот слеп, кто не внемлет, тот глуп. Десять породят сотню, сотня – тысячу, тысяча – тьму. Новый Бог грядет и новый рассвет. А пред рассветом всегда закат, и закат тот будет кровав.
Полину колотило, с губ полетела желтая пена. Она откинулась назад, бесстыдно выставив грудь, и занесла для удара обломанный черенок.
– Ну хватит, любезная, хватит. – Рух ухватил бабу за шкварник, рывком стащил с Никанора и отбросил к стене. Полина шмякнулась на пол, тут же вскочила в полуприседе и кинулась на него, целя в горло. Бучила врезал сапогом: хрустнули ребра, обезумевшая женщина заскулила и свилась в клубок, подтянув ноги к груди.
– Ты как, отче, жив? – Рух помог Никанору подняться. Поп выглядел целеньким и здоровеньким.
– Жив. – У Никанора тряслись руки и нижняя губа. Он ощупал затылок и сморщился. – Шишка будет с кулак.
– Все во славу Божию, – утешил Рух, выводя Никанора из камеры. – Щеку подставил, вдругорядь к Господу ближе стал, сим победишь.
Грохнула решетка, щелкнул замок.
– Из-за тебя чуть не убили моего ручного попа, – обиженно сообщил Бахметьеву Рух.
– Ты сам ему на помощь не очень спешил, – уличил упыря начальник полиции, – и меня не пустил.
– Мальчик должен сам повзрослеть, – воздел палец Бучила. – Интересно мне было, что скажет детоубийца. Будет рассвет, а перед рассветом закат, а закат тот будет кровав. Звучит как угроза, черт побери. Смекаете?
– Не очень, – признался Бахметьев.
– Не понимаю, – развел руками пришедший в себя Никанор.
– Вот и я не понимаю, – хохотнул Бучила. – Баба херню несет, потому как с башкой у нее дело плохое совсем. Одно точно: не одержима она. Так, отче?
– Так, – подтвердил Никанор. – Ни креста, ни молитв не боится, беса в ней нет.
– Значит, порча, чары злые, проклятие или родственнички сношались, и она изначально такой родилась, – с ходу перечислил возможности Рух. – Разбираться надо, а это долго и скучно, работа как раз для полиции. Одного не пойму – ты только за этим нас в этот говенный подвал затащил?
Бахметьев посмотрел на поскуливающую Полину и сказал:
– Помните захворавшего бургомистра, странные сборища на его подворье, жалобы соседей и установленную слежку? Эта дамочка была замечена среди посещавших усадьбу.
– Думаешь, что-то с той усадьбой не так? – догадался Рух.
– Вот вы и посмотрите, – кивнул, недобро скалясь, начальник полиции.
Ночь упала черной вымокшей тряпкой, затопив притихшие улицы тьмой и отвесными волнами хлещущего дождя. Блекло горели редкие огоньки, слышались собачий хай и глухой перестук колотушек отгоняющих ворье сторожей. Лохматые тучи цеплялись за храмовые кресты, ветер гнул старые ивы к земле. Ни просвета, ни звезд, ни луны, только мрак, лужи без отражений и потоки черной воды. Лучшее, мать его, времечко для поздних прогулок.
– Отожрался на дармовых-то харчах, – просипел Рух, с натугой втащив Никанора на плоскую крышу навеса позади дома ушерского бургомистра. – А как же посты и аскеза?
– Пощусь я, – обиженно засопел Никанор. – Кость у меня толстая, вот и тяжел.
– Ага, рассказывай. – Рух тенью переместился на край и затих, рассматривая обширный, в полста на полста саженей, двор. Под навесом беспокойно похрапывали спящие кони, виднелись повозки, длинные поленницы вдоль забора, пара сараев и баня. Ни людей, ни движения, ни озлобленных псов. Напротив темной громадиной высился двухэтажный рубленый терем с остроконечной крышей и башенками. В окнах ни огонька, дом выглядел пустым и покинутым. Над плечом пыхтел и беспомощно тыкался в темноте Никанор. По уму, попа не надо было с собой тащить – одному сподручней обстряпывать такие дела. А дело нешуточное – ноченькой темной залезть к бургомистру без спроса. За такое в лучшем случае на площади батогами шкуру сдерут. При условии, если судья будет снисходителен и в стелечку пьян. Потому Бахметьев и подрядил на злодейство случайных людей: если поймают, он вроде как тут ни при чем. Сказал, ежели что, он их не знает. Надо было его сразу на клят собачий послать, но уж если взялся за гуж… Да и недопонимание с полицией сейчас ни к чему. Мог Бахметьев и своих дуболомов послать, да что толку? Тут нужен тонкий, деликатный подход. Никанора решил с собой все же взять, мало ли как завертится, авось пригодится поп с молитвами и словом святым.
– Втравил ты, Заступа, меня, – еле слышно пожаловался Никанор. – В епархии прознают, что я аки тать в чужие дома лезу, сана лишат.
– Я тебя силой, что ли, тянул? – окрысился Рух. – Мог бы и не ходить.
– А если жена с дочкой там?
– Вот и узнаешь.
– Грешное дело задумали.
– Ничего подобного, – возразил Бучила. – В Писании насчет такого не сказано. Представь, будто в гости без спроса пришел. Вот если своруешь чего или снасилишь бабу какую случайно, тогда да, грешный грех и адово пекло. Ты ж не удумал насилить и воровать?
– Упаси боже, – ужаснулся Никанор.
– А за себя не ручаюсь. – Рух выждал еще немного, всматриваясь и вслушиваясь в жуткую темноту, и кошкой спрыгнул с навеса. Под ногами глухо бухнули мокрые доски.
– Давай сюда, – позвал Бучила.
Никанор ойкнул и, набравшись мужества, сверзился вниз. Рух смягчил падение собственным телом – коленки подломились, и он завозился, придавленный тяжеленным попом.
– Слезай, отче, в тебе живого веса пудиков семь, – сдавленно захрипел Бучила.
– Шесть, – поправил Никанор. – В отца уродился, он у меня здоровый был, мог бычка кулаком наземь свалить. Если пьяный придет, из дому лучше бежать.
– Мне твои семейные воспоминания до известного места, – пробурчал Рух, выпутавшись из-под туши попа. Триумфальное появление, слава тебе господи, прошло незамеченным: ни шума, ни оклика, ни огонька, ни собак. Больно уж гладко все, сука, идет… – Держись меня, отче. – Бучила медленно поплыл во мраке к нахмуренной громаде высокого терема, только сейчас обратив внимание на небольшую деталь: все окна обоих этажей были закрыты тяжелыми ставнями. Ворья опасаются или никого дома нет? Сейчас и проверим. Рух крадучись взошел на крыльцо и без особой надежды потянул резную массивную дверь за кольцо. Та вдруг отворилась без скрипа, дохнув в лицо теплом и запахом печного дымка.
– Вот, отче, – шепнул за спину Рух. – А то заладила ваша поповская братия, мол, зло одно на миру, люди поголовно грешники и убивцы проклятые, жизнь говно, а тут смотри – народ не запирает дверей. Выкусил?
– Не к добру это, – буркнул Никанор.
– Тут соглашусь. – Бучила переступил порог и замер с самым поганым предчувствием. Тянулись мгновения, на него никто не набросился, под ногами не открылась яма с кольями, и потолок не обрушился на башку. Уже хорошо. Может, просто забыли запереть, а может, и вовсе не принято у них запирать, ведь ворота и ограда вокруг. Сам будто двери когда запирал, ничего страшного.
– Идешь? – позвал он Никанора, маячившего на фоне двери.
– Куда? – отозвался священник. – Тьма кромешная.
– Не оправдывайся, – укорил его Рух. Слабая часть плана выползла во всей красоте. Вурдалак прекрасно видит во тьме, а слуга Господа слеп, аки котеночек новорожденный. – Держись за плечо и шаг за шажком. Потеряешься – сам виноват.
Сильная рука нашарила и сжала плечо, Рух поморщился и медленно двинулся вглубь огромного дома, слыша, как в оглушающей тишине бьется сердце отца Никанора. В синеватом ночном зрении из темноты проступали кадки и обитые железом лари. Сени бургомистровых хором оказались больше иной крестьянской избы. Скрипнула половица, и Бучила замер. Терем остался безмолвен, словно разграбленный склеп. Сени вывели в просторную горницу с длинными лавками вдоль бревенчатых стен. Рух почувствовал легкое головокружение. Позади сдавленно закашлялся Никанор.