И Бучила, весело насвистывая, направился в сторону притаившегося за околицей черного леса. Опыт подсказывал: если кругом людей нет, срань всякую надо в чаще искать. Попер напрямик, через поле, под ногами хлюпала размокшая жижа, ржаные росточки, слабые и безжизненные, втаптывались в рыжую грязь. М-да, если Господь прореху в небе не залатает, пропадет урожай, сгниет на корню. На скудной новгородской земле и без того изобилия нет, а не уродится хлеб – считай, можно ложиться и помирать. Уже к зиме, как подъедят жалкие крохи, в ворота сел, городишек и деревень постучится голод, собирая обильную жатву из человеческих душ. На долгом Руховом веку большой голод случался три раза, и перед глазами вновь и вновь вставали исхудавшие до костей мертвецы, зарево пожаров и матери, продающие детей за пригоршню овса.
Бучила перевалил за пригорок и остановился. Чуть ниже, за краем поля, на зеленой лужайке, спускавшейся к неширокой реке, стояла корова, опустив морду в траву, подфыркивая и аппетитно жуя.
– Корова, – изумился плетущийся следом отец Никанор.
– Да ты прямо сыщик! – восхитился Бучила. – А я думал, змий летучий о трех головах!
Корова, услыхав голоса, подняла башку и уставилась темными внимательными глазищами. Кончик правого рога обломан, на лбу приметное белое пятнышко, на шее обрывок веревки. Скотинина как скотинина, но отчего-то по спине пробежал противненький холодок.
– Здра-асьте, – протянул Рух, осторожно подходя ближе. – А чего это мы тут делаем?
Корова протяжно мукнула, не выказывая ни беспокойства, ни страха, словно пастись в двух шагах от мертвой деревни было в порядке вещей. В глазищах читалось равнодушие, дескать, шляются всякие, отрывают от важных делов.
– Иди сюда, голубушка. – Никанор вытянул руку.
– Не трожь, – предупредил Бучила.
– Почему?
– По кочану. Ты и вправду дурак? Вся скотина в деревне волками и мертвяками сожрана начисто, а эта, вся такая красивая, прыгает на лужку, словно в коровьем раю. А до леса сотня саженей. И пастуха я тут вроде не вижу. По мне, подозрительно.
– С ума ты, Заступа, сошел. – Никанор коснулся коровы. Та дернула вздутым боком и чуть отступила.
– Ну так целуйся с ней. – Рух обошел корову и двинулся к лесу. До животины ему дела не было, без нее забот полон рот. Речушка оказалась всего с пяток шагов шириной. Не речушка – ручей. В темной торфяной воде вилась гнилая трава, по течению плыли мелкие ветки и листья. Узкий мосток из березовых жердей угрожающе шатался и надсадно скрипел.
– Злой ты, – сказал догнавший упыря Никанор, волоча покорно перебирающую копытами корову за собой.
– Ты добрый, – отмахнулся Бучила. – Нам сейчас заняться больше нечем, как корову твою опекать.
Он первым переступил черту, разделяющую поле и лес. И без того пасмурный рассеянный свет сменился влажной сумрачной полутьмой с запахом прели и прокисших грибов. Огромные ели спускали тяжелые намокшие лапы до самой земли, устланной прошлогодней порыжелой хвоей. Мокрые заплесневелые стволы подпирали свинцовые небеса. Тишина стояла мертвая, продирающая до самых кишок. Не трезвонили зеленушки, не стучали дятлы, не вели кукушки свой мерный отсчет. Будто и не июнь на дворе. Пакостная погода все живое загнала по норам и дуплам.
– Жутко как, – поежился Никанор.
– Будет только хуже, это я обещаю, – оскалился Рух, вытащил из кожаной сумки манок – собачий череп на рукоятке из обломка бедренной кости – и спросил ошалевшего священника: – Нравится?
– Не очень, – признался Никанор. – Точнее, вообще не нравится. Снова гадость какую затеял?
– Прямо уж гадость, – обиделся Рух. – Вечно ты на меня наговариваешь. Это, между прочим, Костяное ботало – лично, своими руками собрал. – Он тряхнул погремушку, издав глухое противное бряканье. – В любом хозяйстве самая незаменимая вещь; внутри зубы самоубийцы, вороньи когти и могильная земля. Слыхал какой звук? Просто песня!
– Богохульство, – перекрестился Никанор.
– Ага, оно самое, – согласился Бучила. – Вся окружная нечисть, какая услышит, мигом примчится сюда поглядеть. Манит их ботало костяное, никакого удержу нет. Если спросить чего надо или расторговаться, греми в ботало. Куда лучше, чем по лесам и оврагам неделю искать. Но есть и обратная сторона: захочешь, к примеру, на титьки русалочьи посмотреть, а вместо русалочки припрется шишига зубастая, и неизвестно, кто на чьи титьки будет в итоге смотреть. Ботало не разбирает, кого звать, поэтому держи ухи востро. Увидишь, что бегу, – беги следом и не оглядывайся.
Рух поднял ботало повыше над головой и забренчал на весь лес, мерзким шумом разгоняя густую застойную тишину. Колдовской погремушкой он давненько не пользовался (годиков пять, почитай) и посему за результат ручаться не мог: кто его знает, может, выдохлись чары. Надо было надергать новых зубов, да чего уж теперь. Противное бряканье расплывалось в прелой лесной полутьме, наливая голову кипящим свинцом. Колени ослабли. Рядом беспокоился и топтался на месте Никанор, успокаивая корову. Животина чувствовала в музыке угрозу и крутила башкой.
Долго ожидать не пришлось: у Бучилы еще не устала рука, как из-за стены деревьев выскользнула легкая незаметная тень. Молодая голая девка, почти неразличимая в зарослях, с темно-коричневой кожей, небольшой грудью и волосами, похожими на тонкие корешки. Она стояла и с любопытством посматривала черными глазищами на незваных гостей, чуть склонив голову на плечо.
– Заступа, – тихонечко позвал Никанор.
– Вижу, тише давай, не спугни. Боязливые они, страсть.
– Кто это?
– Мавка, – отозвался Бучила. – Она же навка, она же бисица, она же лоскотница. Народ такой лесной, слышал небось. Сами себя маэвами кличут, к нечисти отношения не имеют. В чаще живут, ручьи и рощи старые берегут, молятся непонятно кому, вреда от них особого нет. И не вздумай креститься при ней, увижу – убью!
– Очень мне надо, – Никанор возмущенно фыркнул. – Я и глядеть не буду – тьфу! – срамота.
– Во, точно, на корову свою смотри, – огрызнулся Рух, приветливо махнул боталом и позвал: – Эй, милая! Подойди, не обидим, разговор к тебе есть.
Оставалось надеяться, что лесная девка не совсем дикая и понимает по-человечьи. Иначе случится огроменный конфуз.
Мавка в ответ улыбнулась, показав желтые зубы. Красота ее была дикая, необузданная, черты лица резкие, словно вырубленные из мореного дуба. Впечатление не портил даже чересчур широкий рот и удлиненные, вытянутые к вискам, абсолютно ничего не выражающие глаза. Мавка вышла из зарослей и приблизилась, легко порхая на длинных ногах и покачивая узкими мальчишечьими бедрами. Остановилась шагах в трех и сказала хрипловатым голосом, похожим на треск сухих сучьев в лесу:
– Такого я еще не встречала: священник распятого бога и проклятый кровопийца вместе. Неужели и правда близится время Вьюги мертвых из древних пророчеств?
– Это долгая и скучная история, – отмахнулся Бучила. – Случайно все получилось. Я Рух, Заступа села Нелюдово, а это отец Никанор, человек святой и безгрешный, оттого на тебя и не смотрит.
– Если мужчина не смотрит на обнаженную женщину, что-то с этим мужчиной не так. – Мавка обворожительно улыбнулась. – Ну и пускай с ним. Мое имя Тэйми, из рода Утренней зари. Зачем ты, Заступа, у которого руки по локоть в нашей крови, явился сюда и зовешь детей леса?
– На мне и людской крови не меньше, – отозвался Бучила. – Работа такая. И здесь я как раз по работе. Там на опушке деревня была, а сейчас опустела.
– Маэвы тут ни при чем, – пожала плечами Тэйми. – Мы не выходим из чащи и не убиваем людей.
– Но знаешь, кто это сделал?
– Может, знаю, а может, и нет. Лес полнится слухами, и не всем из них я могу доверять.
– Не играй со мной, девка. – Бучиле надоел этот разговор ни о чем. Мавкам волю дай – день напролет будут болтать. Такими уж родились. Горе одинокому человеку, повстречавшему мавку в лесу: околдует ласковыми разговорами и красотой, уведет в чащу, и назад уже не будет пути.
– Ты первым начал игру. – Мавка повернулась вполоборота, выставив острую грудь. – Явился, требуешь ответов, а я тебе ничего не должна. Деревня опустела? Ну и пускай – нарожают еще, люди быстро плодятся. У людей лучше всего получается сношаться и убивать. Той деревеньки не было еще пятьдесят зим назад, и никто сюда их не звал, сами пришли.
– Я это слышал тысячу раз, не трынди, – возразил Рух. – Люди виноваты, люди пришли… Оставь эти речи для дураков. Из вашего леса выползла какая-то дрянь и убила в деревне всех, а потом залила кровью еще два села, а в городе, дальше по дороге, свила гнездо. Эту тварину рано или поздно раздавят, я помогу, а что потом? Потом люди узнают, откуда тварина явилась. Думаешь, они станут разбираться, кто прав, а кто виноват? Ты знаешь людей и знаешь ответ. Ваш милый лесок полыхнет с четырех сторон, а твоих родичей, которые побегут от огня, наденут на копья. Останется пепел. Заметь, я честь по чести приперся, чтобы до такого не доводить, а ты кочевряжишься. Не хочешь по-хорошему, я уйду, но вместо меня люди придут, и разговора уже не получится. Бывай, голожопая.
Рух повернулся, и правда собираясь уйти. И люди, и нелюди одинаково неблагодарные существа. Стараешься ради них, задницу рвешь, а они? Ну и пускай как хотят. Сколько раз зарекался не в свое дело лезть, и вот опять, на те же сраные грабли…
– Заступа, – окликнула мавка.
– Все, нету меня. – Бучила не остановился. – Жди молодцов с белыми крестами на черных плащах, им объяснишь. Никанор, не отставай, нам тут не рады. И корову не забудь, она мне дивно как дорога.
– Подожди, Заступа, – голос лесной девки дрогнул. – Ну подожди!
– Давай только быстро, некогда мне, – смилостивился Бучила.
– Обещай, что люди не придут с огнем и железом.
– Не могу, и ты это понимаешь не хуже меня. У вас был шанс. Завалить тварь самим или – если кишка тонка – сообщить, куда следует. Тут все просто – меньше смертей, меньше последствий. А смертей нынче целая куча. И последствий будет не меньше.