еневшему Никанору. Вот же сука! Рух даже немного обиделся. С хрена ли тварища предпочитает попа? Брезгливая гадина!
Бучила с трудом перевалился на колени и оперся на руки. Господи, неужели пронесло? Грудь саднила да и только. Даже плащик кожаный уцелел. Чудище задело тыльной стороной лапы, ну, может, парочку ребер сломал. До свадьбы заживет. Ах-ах! С земли на него уставился проломленный человеческий череп. Чуть дальше валялся тесак. Мратняк добрался до священника в три гигантских прыжка и сшиб смело шагнувшего навстречу Никанора, словно ребенок игрушку. Только ряса взметнулась. Корова, впавшая в тупое оцепенение, о спасении даже не думала. Прощай, рогатая…
Рух нашарил тесак и сдавленно выматерился, не веря глазам. Мратняк, вместо того чтобы впиться в свежее мясо, застыл возле скотинины и с шумом тянул воздух носом, осторожно нюхая вздутый коровий бок. Жуткий вой сменился тихеньким скулежом. Корова, по всем статьям обязанная окочуриться от ужаса или хотя бы пуститься в бега, поглядывала на монстра безо всякой опаски. Как, сука, на старого друга. Ну чудны дела твои, Господи! Сюда бы какого самого завалящего натуралиста из Новгородского университета, можно смело научную монографию стряпать на тему «Странные взаимоотношения нечисти и крупного рогатого скота».
Удивляться начавшейся херне времени не было, Бучила, пользуясь нежданной заминкой, подскочил вплотную и рубанул мратняка по хребту. Клинок жадно затрясся в руке и вошел в тело твари, как в масло. Чавкнуло, мратняк подавился воем, лапы подломились, и он осел бездыханной воняющей грудой гнилого мяса, старого дерева и желтых костей, рассеченный почти пополам. Из страшной раны лезли сизые потроха, кишащие мокрицами и слепыми червями. Загнутые когтищи рыли лесную подстилку.
– И не вздумай вставать, – пригрозил Рух, с усилием вырвал тесак и посмотрел на корову. – Не знаю, как ты это сделала, но в свою ватагу тебя без вопросов беру.
Корова смотрела куда-то сквозь него, пустив длинную нитку слюны и шевеля розовым языком.
– Никанор?
– Тут я. – Священник подошел, хромая и кривясь набок. Левая рука неестественно выгнулась и повисла плетью. – Покорябал, дьявол. Плечо, видать, вывихнуто.
– Дай посмотрю. – Рух ощупал плечо, Никанор поморщился и скрипнул зубами. – Ого, глянь, чего там на дубу!
Никанор доверчиво повернулся, силясь разглядеть важное в путанице ветвей, а Бучила резко дернул пораненную руку на себя, вправляя сустав. Раздался щелчок, поп вскрикнул и повалился без чувств.
– Ну вот, отче, полежи, отдохни. – Бучила бережно опустил обмякшее тело, сходил за пистолями, перезарядился и шагнул к дубу. Между вспухшими буграми корней, на срезе земли и трухлявого дерева, чернел глинистый зев полуторасаженной норы с обвалившимися краями, выстланный костями и жухлой листвой. Изнутри тянуло падалью и влажным теплом. Прямо над входом темнел вырубленный в толстой коре знак рогатого ромба, развеивая последние сомнения в причастности облуды ко всем творящимся паскудным делам.
VIII
В это же время
– Эй, юродивая, лови!
Липкий ком свистнул через улицу и ударил Анне ниже лопаток. Попадание встретили радостными воплями и разбойничьим свистом. Ватага чумазых парнишек бесновалась в проулке, осыпая Анну градом снарядов, слепленных из грязи, навоза и сгнившей соломы. Она добродушно улыбнулась детишкам и втянула голову в плечи. Если пытаться совестить или ругать, только накличешь беды.
– Вали отсюда, змея! Ужо попадешься!
Поток бурых комьев иссяк, забава быстро наскучила, Анна осторожно пробиралась по обочине, стараясь держаться вплотную к заборам. С другой стороны дощатой ограды рвалась и металась громадная псина. Неосторожный шаг в сторону, и нога по колено увязнет в разбухшей грязи. Самой не выбраться, сиди и жди добрых людей. А где они, люди-то добрые? Дождина, ливший две недели напропалую, сегодня унялся, с утра даже солнышко краешком проглянуло, но уже к полудню снова исчезло под тяжелой пеленой пепельных туч. Дни для Анны слились в бешено летящую разудалую карусель: яркие, веселые, пьяные, полные забытых наслаждений и новых надежд. Прошлое стерлось из памяти, развеялось на ветру. Забылись обиды и горечи, забылись слезы и однообразный изматывающий душу и старящий тело опостылевший труд. Великая Мать принимала несчастных и обездоленных, щедро даря радость и долгожданный покой. С тех пор как покинули Луневку, паства богини росла неудержимо и быстро. Теперь в огромном доме-храме, посреди встреченного на пути городка, проживало больше сотни женщин возрастом от крикливых младенцев до древних старух. Дети Матери, так отныне они называли себя. Всеблагая не знала различий, и каждая была равна перед ней, достаточно было поклоняться владычице и отринуть ложных богов. Все остальное тонуло в любви.
Анна улыбалась, вспоминая, как волокли телегу с Матерью через деревни и села; навстречу выходили бабы, срывали одежду, украшали себя венками из полевых цветов, бусами и цветастыми лентами и присоединялись к процессии, обнаженные, гордые, пьяные от счастья и вожделения. Шли с песнями и танцевали без удержу, к вечеру останавливались на опушках, разжигали костры и ночь напролет славили Мать, сгорая без остатка в горячем пламени любовных утех. С рассветом запрягались в телегу и шли дальше, не ведая ни тоски, ни усталости. Анне хотелось, чтобы эта дорога никогда не кончалась, век бы так идти и идти, упиваясь свободой и радостью. Причастностью к чему-то неизмеримо большему, чем написанная на роду бабья доля.
Но любая дорога рано или поздно приходит к концу или остановке на длинном пути. Для растущей свиты Великой Матери остановкой стал городишко Ушерск. Мать загодя приказала покрыть телегу охапками полыни, зверобоя и дикой мяты, надежно приглушив колдовство. В город прошли безо всяких проблем. Стоило возу с Матерью остановиться возле дома местного бургомистра, как его жена выползла встречать на коленях, отдав Детям и терем, и двор. Мать повелела набираться сил и ширить число верующих, готовиться к походу в большие города – Ладогу, Новгород, Псков, – где паства разрастется до десятков тысяч созванных Матерью душ. А еще Мать искала камень, когда-то висевший у нее на груди. Требовала нести ей самоцветы, но какие самоцветы у нищих крестьян? Первые нашлись только в Ушерске, жена бургомистра вручила Матери целую горсть. Всевеликая осмотрела камни, заворчала и просыпала на пол. Самоцветы хрустнули под копытом. Поиски было велено продолжать.
Анна смирилась в ожидании свершения истинной цели и присоединилась к благовестницам, избранным Детям, отправленным Матерью бродить по улицам города. Благовестницы заводили разговоры с местными бабами, рассказывали о Вселенской любви, о щедрых дарах, о богине, несущей людям истинный свет. О жизни, где не будет никакого греха. Не будет горя, страданий и ненависти. Люди поначалу шарахались, кричали всякие гадости, помоями обливали, двух благовестниц побили, но Великая учит терпению, и потихонечку ушерские красавицы потянулись к Матери в храм. С каждой новой прихожанкой силы богини росли и семя, которым она оделяла своих возлюбленных, не иссякало.
Анна бродила по городу с раннего утра и изрядно озябла. Вот тебе и лето. Намокшая рубаха противно липла к голому телу, туго обтягивая бедра и грудь. Анна чувствовала жадные взгляды проходивших мимо мужчин, но на окрики не отвечала. Мать учит, что мужчины испорчены от природы, похотливы сверх меры и все поголовно лжецы. То ли дело женщины – чистые и безгрешные, рожденные нести любовь и свет этому темному миру.
Анна приметила в открытой калитке тощую тетку с острым носом и медово пропела:
– Здравствуй, сестра, а я к тебе с разговором.
– Пошла прочь, гадина, – огрызнулась тетка. – Выискалась сестричка. Знаю я вас, блондите тут, задами сверкаете. Пошла прочь! Еще увижу – космы повыдергаю!
Она с грохотом захлопнула воротца и скрылась из виду. Анна пожала плечами. Не понимают люди своего счастья, страсть как трудно выводить недоверчивых из темноты. Ну ничего, малая капелька точит скалу. Анна поплелась дальше по улице и вдруг увидела симпатичную девку лет пятнадцати, одетую в какую-то невообразимую рвань, едва прикрывающую худое бледное тело. Босые ноги переминались в грязи; глаза, обведенные темными кругами, смотрели на Анну, странно блестящие, наводящие на мысли о болезни и голоде. Бродяжка или беженка, коими в то лето полнились новгородские проселки и города. Немного ласки, немного тепла, щепотка надежды, и девка с легкостью вольется в число почитательниц Матери. Анна заторопилась, увидев, как девка медленно уходит в проулок.
– Эй, милая, постой! – окликнула Анна.
Девка обернулась, тонкие губы тронула рассеянная улыбка, и бродяжка исчезла за углом дома. Анна прибавила шагу и зашлепала напрямую через мутные лужи, подобрав подол рубахи выше колен. Лишь бы не упустить! Но девка никуда не делась: тоненькая фигурка застыла в глубине узенького проулка, опустив плечи и склонив голову. Проход, зажатый с двух сторон почерневшими от времени и непогоды заборами, оканчивался заваленным ветками тупиком. Резко пахло мочой, в сырой траве валялась дохлая крыса со вспоротым животом.
– Эй, слышишь меня? – позвала Анна, нашаривая в сумке на поясе кусок сухаря, и скорее почувствовала, чем услышала, что за спиной возник кто-то опасный и злой. Она резко повернулась и успела увидеть две высокие черные тени. Ее грубо схватили и накинули на голову воняющий мышами мешок. Анна рванулась, вскрикнула и тут же подавилась воздухом, получив удар прямо в живот.
– Молчать! – приказал тихий уверенный голос. – Пикнешь – убью.
Анна послушно умолкла, чужие руки бесцеремонно шарили по телу, сжали грудь и скользнули по внутренней стороне бедра. Словно коровенку ощупали на торгу. Она вдруг вспомнила несчастную Буренку, оставленную на произвол судьбы, казалось, целую вечность назад. Как она там? Жива или нет?
– Справная баба, – хмыкнул второй голос.
– Не до забав, – ответил первый. – Да и порченая она, побойся, Силантий, греха.