– Не нравится мне тут, – пожаловался Василий.
– Делай вид, что ты герцог, я барон, а Прохор прынцесса, колдовством превращенная в бородатое чудище, – утешил Бучила, сам чувствуя себя крайне паршиво среди всего этого великолепия. В Новгороде, конечно, нет мест запретных для черни, да только кто его знает. Торопиться надо, пока какой ушлый богатей полицию не скликал или со скуки не решил натравить на прохожую нищету стаю зубастых собак…
Слава богу, нужный дом отыскали достаточно быстро, двухэтажный ажурный особняк красного кирпича с мезонином, стрельчатым флюгером, собственным маленьким садом, высоченным забором и коваными воротами, украшенными фамильным гербом: рыцарским щитом с розой, поддерживаемым орлом и грифоном. Бучила без раздумий дернул веревку и услышал далекий перезвон. На всякий случай брякнул еще пару раз и уловил приближающиеся шаги. В воротах бесшумно открылось оконце, и тихий, ничего не выражающий голос спросил:
– Вам назначено?
– Конечно, нас ожидают, – без зазрения совести соврал Бучила, истово молясь, чтобы не сработал пресловутый закон «Двух шагов», позволяющий знати отстреливать любую подозрительную личность, вздумавшую отираться на указанном расстоянии от забора или ворот. Теперь, конечно, закон порядочно позабыт, но ведь, сука, таким дуракам обязательно повезет!
– Как представить?
– Его сиятельство Рух Бучила, инкогнито, со свитой.
– Одну минуту. – Оконце закрылось, послышались неспешно удаляющиеся шаги.
– Кто тут живет? – шепотом спросил Васька.
– Мой хороший друг, – поведал Бучила. – Мы с ним бывалоча трахались.
– Не хочу я с тобой больше дружить. – Васька опасливо отступил. Прохор едва заметно перекрестился.
– А вот я бы тебя с удовольствием хм… подружил, – многообещающе прищурился Рух и тут же обратился в слух. Обратно привратник принесся вихрем, как в жопу ужаленный, и с ходу забрякал засовом. Открылась калитка, и тощий, ряженный в белоснежную ливрею слуга с застывшим лицом почтительно склонился:
– Добро пожаловать, господа. Вас ожидают.
Бучила чинно вступил на мощенный камнем, начисто вычищенный от снега двор. До высокого крыльца усадьбы оставалось десять шагов. Рух посторонился, пропуская притихших Прохора с Васькой, дождался, пока слуга закроет калитку, сцапал черта за отвороты шубы, поднял и что есть силы впечатал в забор.
– Васенька, дорогуша моя, так кто гнался за нами?
– Я не знаю, – захныкал Василий.
– Ты правда хочешь меня разозлить? – без всякой угрозы в голосе, а оттого еще страшнее, спросил Рух.
– Господа, вас ожидают, – тихонечко напомнил слуга.
– Подождут, – отрезал Рух. – Василий?
– За мною гнались, – всхлипнул черт. – Я того с повязкою знаю и остальных. Ерёма Безглазый, Апышка Дмитров, Давидка Бабенин и с ними еще из банды Кондрата Дербыша.
– Дербыша, – едва слышно прошептал Прохор и снова перекрестился. К этому моменту Рух уже уяснил: если кучер крестится, жди, значит, сука, беды.
– Что за Дербыш? – строго спросил он, не разжимая хватки.
– Первейший в Новгороде тать и разбойник по прозвищу Костоед, – прохрипел Васька. – Пытать и мучить страсть как обожает. Я его, Рушенька, пуще тебя даже боюсь.
– А вот это обидно, – нахмурился Рух и отвлекся на движение в стороне. Двери в поместье раскрылись, и на шикарное мраморное крыльцо вылетела еще более шикарная графиня Бернадетта Лаваль – злая, раскрасневшаяся и чертовски красивая.
– Упырь! – крикнула графиня. – Слышишь меня?
– Да подожди, не ори, – поморщился Рух. – Видишь – занят, не до тебя мне сейчас.
Лаваль захлебнулась от ярости.
Бучила, не обращая на нее никакого внимания, тряхнул Ваську и строго спросил:
– Так какого дьявола банда этого Костоеда гоняется за тобой?
– Бабу-то золотую у него я упер. – У Васьки в глазенках появились слезинки.
– Подожди, – не понял Бучила. – Ты же сказал, у Шетеня спер?
– И у него вдругорядь, – пискнул Василий. – Шетень приказал у Дербыша украсть и ему отдать. А я украл и себе забрал. Получается, у обоих упер.
– Получается, ты кретин еще похлеще, чем я ожидал. – Рух не очень и удивился. Васька-поганец в своем неподражаемом стиле, ни отнять ни пришить.
– Эй, бонжур, вашу мать! – Лаваль замахала руками, привлекая внимание. – Меня, что ли, тут нет?
– Сказал, не мешай, – отмахнулся Бучила и едва не выронил черта. Оскорбленная графиня закипала, что твой самовар.
– То есть рыло ты поросячье, – продолжил дознание Рух, – помимо Шетеня, тебя еще хочет убить Костоед?
– Да, – истово кивнул Васька. – Хотят ироды чертушку разнесчастного извести. А теперь и тебя заодно.
– Меня, блядь, за что? – ахнул Бучила.
– Я перед тем, как убечь, слух распустил, будто деньги, с продажи бабы золотой вырученные, с тобой напополам поделил, – признался Васька и смущенно заглянул Руху в глаза. – Ты прости меня, Заступушка, если смогёшь.
– Прощу, чего уж теперь. Вот сейчас язык твой болтливый выдеру и прощу. – Бучила примерился запустить руку черту в слюнявую пасть, но привести угрозу в действие не успел. Сбоку коршуном налетела Лаваль и вцепилась в плечо.
– Немедленно прекрати измываться над несчастным чертушкой, упырь! Ты у меня в гостях, изволь соблюдать приличия!
– Отвали, твое сиятельство, – миролюбиво попросил Рух. – У нас тут свой разговор. У Василия претензий нет. Так, Василий?
– Есть претензии, есть, – закашлялся черт. – Сударыня, умоляю, спасите.
– Отпусти чертушку, – веско, с расстановкой потребовала Лаваль. – Иначе выметайся за ворота прямо сейчас.
– Так, значит, да? – Бучила разжал хватку. Васька хлопнулся задницей о брусчатку и на карачках шмыгнул за спину не на шутку разъярившейся Бернадетты.
– Ты свои отвратительные замашки тут брось, упырь, – погрозила пальцем Лаваль. – Я, между прочим, на тебя все еще злюсь.
– Да ладно тебе, кто старое помянет… – обезоруживающе улыбнулся Бучила. – Я, может, мириться пришел.
С Бернадеттой он не виделся год, аккурат с той поганой истории с Варькой, падальщиками и мертвяками, сшитыми из разных кусков.[1] Оскорбленная Лаваль тогда обещалась ужасно отмстить, но что-то у нее не срослось, и графиня просто пропала, о чем Рух нет-нет, а порой и жалел.
– Мириться? – ахнула графиня. – Ты… ты… какой же подлец!
Двери усадьбы вновь отворились, и на свет божий показался плюгавенький седой старикашка в камзоле и парике. Он захлопал глазенками и обеспокоенно спросил тонким надтреснутым голоском:
– Голубушка, что за шум? Кто эти люди?
– Идите уже к себе, Альферий Францевич! – огрызнулась Лаваль. – Не видите, я занята!
– Ваши гости мне не нравятся, милочка, – отозвался старик. – Будут шалить, зовите, уж я с супостатами разберусь!
– Всенепременнейше позову, Альферий Францевич, – заверила Бернадетта. – Ступайте с богом уже!
Старик умилительно покивал и скрылся внутри.
– Дедушка твой? – предположил Рух. – Веселенький.
– Муж, – с вызовом отозвалась Бернадетта.
– Ты разве замужем? – удивился Бучила.
– А ты будто не знал? Я тебе раз двадцать говорила всего.
– Значит, забыл, – признался Рух. – Хороший муж, бодрый такой.
– Издеваешься?
– Сочувствую.
– Пошел вон отсюда, упырь!
– Ну извини, – покаялся Рух. – Давай мириться, Лаваль. Хватит быть букой уже. Мне помощь нужна. У нас тут проблемы, надо спрятаться и переждать.
– Ах, вот чего ты приполз, – фыркнула Бернадетта. – Целый год ни слуху ни духу, а тут здрасьте пожалуйста. Повезло тебе, что почти уж не злюсь.
– Ты добрая.
– Подхалим.
– И красивая.
– Не провоцируй меня.
– Черта можно пну?
– Черта пинать нельзя. – Лаваль погладила Ваську по голове. Рух мог поклясться, что слышит кошачье урчание. – В моем доме пинать кого угодно могу только я. Не бойся, чертушка, этот злобный упырь тебя не обидит. Пошли – покормлю. И ты иди, – кивнула она Прохору. – Слуги проводят в людскую. – Лаваль тяжко, с надрывом вздохнула. – И даже ты, непрощенный упырь, заходи.
В роскошной гостиной, залитой теплом от огромного пылающего камина, рассевшись в мягком обшитом бархатом кресле, потягивая кофий с настоящим французским коньяком и ковыряя столовым ножиком вишневый пирог, Бучила по возможности кратко обрисовал ситуацию, особливо живописуя Васькину непомерную тупость и геройство одного скромного, готового на все ради друга и обманутого этим самым другом несчастного упыря.
– Значит, Шетень, – задумчиво произнесла Лаваль, дослушав рассказ. На коленях графини непринужденно разлеглась крупная черная кошка, не сводящая с Руха пристальный взгляд огромных желтых глазищ.
– Знакома с ним? – Бучила исподтишка показал кошке фигу.
– Колдовской круг узок, в нем всякий со всеми так или иначе знаком. Шетень силен и опасен. И мерзок.
– Даже по твоим меркам? – вскинул бровь Рух.
– Даже по моим, – кивнула Лаваль. – Эта жирная скотина предлагала мне переспать. Представляешь, так и сказал: «Приезжай когда вздумается, покажу тебе настоящего мужика». Хам и грязное обрюзгшее животное. Половина новгородских чародеев и ведьм точит на Шетеня зуб, а вторая половина хочет убить. И все без исключения боятся его. Он увлекся магией душ, и сам знаешь, до добра это не доведет. А еще окружил себя умрунами.
– Куда Консистория смотрит?
– Новгород не Москва, здесь нельзя врываться без доказательств и пытать, пока доказательства не появятся. Может, расследование идет, а может, и нет, но пока Шетень творит то, что творит. Зря вы с ним связались.
– Это он связался, – наябедничал Бучила и ткнул пальцем в Ваську. Черт, устроившись у ног графини на подушке, хрустел печеньем и прихлебывал горячий взвар.
– Его нельзя за это винить, – возразила Лаваль и почесала Ваську под подбородком. – Диаболус ординариус, или, как они сами себя называют, – хайрулы, отличаются крайним любопытством, детской наивностью и посредственными умственными способностями, что вкупе неминуемо приводит к неприятным последствиям как для хайрула, так и для его окружения. Недаром есть поговорка – «Связался с чертом – пеняй на себя».