– Ждать не будем, – успокоил каноник. – Не имеем права. Люди не должны увидеть, что мы медлим. Это прямая дорога к ереси – сразу пойдут крамольные разговоры, будто мы напуганы, растеряны и не знаем, что делать. Нарыв нужно вскрывать.
– Я сразу предлагал бордель этот сатанинский поджечь. – Бучила кивнул на дом бургомистра. – Охеренно дельная мысль. И с тех пор только краше стала.
– Ты чего, Заступа, рехнулся? – ахнул за спиной Никанор.
– Опа, ваше святейшество обет молчанья нарушил! – всплеснул руками Бучила. – Надо же, а я уж думал, попенок язык проглотил.
– Люди там, люди, – зачастил Никанор, краснея и нещадно пыхтя. – Жена, дочь и всех без числа. Не вздумай!
– Все не сгорят, – хмыкнул Рух. – И на совесть, слышишь, мне не дави. Если дом полыхнет, есть шанс, что паскуда рогатая выскочит и попытается убежать. Тогда оставшихся баб сможем спасти.
– Упырь прав, – обронил каноник, и Никанор подавился словами. – Простое решение – самое верное, предадим гнездо огню и подождем. А там на все божья воля. Другого варианта не вижу. Да, страшно, и результат непредсказуем, но все лучше, чем штурмовать.
– Нельзя так, нельзя, – пробормотал Никанор, и Рух в тот момент прекрасно его понимал – нет ничего ужаснее, чем смотреть, как родные сгорают живьем. – Вы себя послушайте! Каноник, к благоразумию взываю! Не губите, отче, не губите! Пустите меня, я с богинкой договорюсь.
– С нечистью хочешь переговоры вести? – в голосе каноника впервые послышалась угроза. И грусть. – Ты ступаешь на тонкий лед, иерей.
– Я давно по льду этому иду! – взревел Никанор. – Будь оно проклято все! Будь проклято!
Он повернулся и пошлепал прочь, разъезжаясь в жидкой грязи.
– Экий нервный, – удивился Бахметьев.
– Жена у него там и дочь, – хмуро пояснил Рух. – Вот и сорвался.
В словах Никанора, кроме боли и безнадежности, он уловил кое-что еще. Непонятное, загадочное и жуткое. Тонкий звоночек, встревоженно брякнувший прямо над ухом.
– Итак, решено. – В руках каноника зашуршали четки. – Господин полицмейстер, усильте оцепление всеми, кем можно, изыщите резервы. Подготовьте пожарную команду, привлеките горожан: багры, ведра, вода… ну, не мне вас учить. Не дай бог, огонь распространится по городу. По уму, соседние избы надо бы разобрать, да чего уж теперь. Начинаем через полчаса. Бог в помощь.
– Сделаю. – Бахметьев едва слышно выматерился и удалился.
– Мало нас, – сказал Рух. – Как бы не случилось беды. Может, армию подтянуть?
– Нет времени, – без колебаний ответил каноник. – Пока вышлем гонца, пока суд да дело, пока подтянется подкрепление, неделя пройдет. А недели у нас нет. На Господа уповаем и на себя.
– Мне куда деваться? – спросил Бучила.
– Будь поблизости, – отозвался каноник. – Если тварь вылезет, можешь оказаться полезен. Серебро есть?
– Как грязи. – Рух брякнул поясной сумкой с пулями. – Ладно, если что – свистни, я пока прогуляюсь.
Блудный поп отыскался за углом ближайшей избы. Никанор стоял на коленях, упершись лбом в бревна сруба, и всхлипывал, сгорбившись, подрагивая плечами и глухо приговаривая:
– Господи, прости. Господи, прости. Знаю, нет мне прощения, нет…
– Все скулишь? – Бучила небрежно пихнул священника ногой под зад. – Завязывай комедию ломать, выкладывай, как с тварью связался и как докатился до жизни такой.
– Я? С тварью? – Никанор поднял заплаканные глаза. – Да бог с тобой, Заступа, ты чего…
– Не шути, поп, не до шуток сейчас. – Рух сцапал Никанора за бороду и рывком вздернул поближе к себе. – Ты сейчас тварь богинкой назвал, тут все у меня и сложилось: и странности, и заскоки твои. Когда с мавкой говорили, ты вид делал, будто первый раз про облуду слышишь, а теперь богинкой нарек. Облуд так только язычники называли, и было это пятьсот лет назад, с тех пор имя запрещено, забыто и вымарано, в семинариях такому не учат. Что, сука, родовая память открылась?
– На ум пришло, вот и брякнул, – попытался выкрутиться Никанор.
– Я те щас глаза ложкой повыковыриваю, придурок. – Рух с размаху впечатал попа в стену. – Не юли, сука, говорить не станешь, каноника позову, на дыбе живенько запоешь. Ну?
– П-пусти, задушишь. – Никанор захрипел.
– Быстро, по делу и без соплей. – Бучила разжал хватку.
Никанор сполз по стене в грязь, несчастный, плачущий, сломленный.
– Я во всем виноват. – Священник шумно сглотнул. – Бес попутал, теперь не отмоюсь вовек. Смертным грехом тщеславия мучим, опостылело в деревне служить, в Новгород захотел, а не берут. Прошение трижды подавал – отказали, а чем я хуже других? Знакомые кто в игумены выбился, кто в епископы, а я бабкины бредни на исповеди слушаю да молюсь, чтобы репа взошла. Чем я хуже других? Весной был по делу в Юрьевом монастыре, с иереями про беду свою говорил, да никто мне помочь не сумел… или не захотели. Домой собрался не солоно хлебавши, и тут подошел монах неприметный, увел в сторонку и говорит: «Знаю горе твое – пропадаешь в глуши, а мог бы великие дела во славу Господа совершать. Жалко тебя, научу, как добиться своего». Ну я, дурак, уши развесил, заложил душу Дьяволу за ломаный грош. Предложил монах страшное дело, мол, надо разбудить слабую нечисть в лесу, дождаться, пока начнет людей изводить, выйти с ней в бой и одолеть крестом и словом святым. Подвигом этим прославиться, высокий чин получить, а может, и сразу целую обитель в управление.
– Ты идиот? – ахнул Бучила.
– Помутненье нашло, – простонал Никанор. – Теперь понимаю, а тогда… Эх! Ухватился за богомерзкую мысль, долго раздумывал, сомневался, варианты считал. Уж больно монах тот убедителен был, речи, словно мед хмельной, лил, а я и рад опьянеть. Согласился, вернулся к змию этому на поклон. Научил монах заговору, сказал, богинка там, с ней сладить легко, место указал, где нечистая сила спит, рядом с приходом моим, и апотропей дал, чтобы с тварью разбуженной справиться. Я же не знал, Заступа, не знал…
– Ты продолжай, попушка, продолжай. – Бучила боролся с желанием вырвать священнику горло.
– Ночью пошел в лес и разбудил богинку. – Никанор тяжко вздохнул. – Страху натерпелся, не приведи Господь Бог. Седмицу маялся – нет ничего, тишина и покой. Деревенька Луневка, ближняя к логову, как ни в чем не бывало живет: ни жалоб на нечисть, ни следов, ни странностей никаких. Думал, не получилось, поехал к монаху в Новгород – тот успокоил, сказал, жди, скоро уже. Два дня всего меня не было, вернулся, Господи, спаси и помилуй, в Луневке одни мертвяки, вот тебе и спокой-дорогой. Я ж не хотел, не хотел, монах сказал, богинка слабая, пугать только будет, и все. А тут… А я…
– И как ты догадался, что это облуда твоя?
– Возле логова на дубе знак помнишь? Вот и в Луневке он был намалеван. Тут у меня и сложилось. Печать та потом везде попадалась, где богинка прошла. Побежал к берлоге, хотел нечистую изничтожить – сунулся, а нет никого, ушла. Растерялся, конечно, чего дальше делать, не знаю, домой примчался и чую, что-то не так. Жена с дочерью будто другие, вроде обходительные, ласковые, а шепчутся за спиной, и взгляды такие, аж мурашки бегут по спине. И смотрю, по ночам пропадают, спрашиваю, смеются в ответ. И другие бабы чумные ходят, словно поветрие какое в селе.
– Облуда всех уже прибрала, – хмыкнул Рух.
– Теперь-то понятно. – Никанор шмыгнул носом. – Спать вполуха стал, на третью ночь шорох услышал, глаза открыл – батюшки-святы! – девки мои голые, как блудницы последние, с ножами подбираются, лица их вспомню, до сих пор дрожь берет. Ну я и сиганул в окно, тем и спасся, бегу по селу и вижу: в каждом доме резня, мужиков сонных поубивали, ни один не ушел. Кузнец Парамон бобылем на отшибе жил возле реки – бабы, в чем мать родила, окружили кузню и подожгли. Свят, свят, свят.
– Поздно креститься-то, Никанор, – тихо сказал Рух.
– А вдруг не поздно, – всхлипнул Никанор. – А вдруг Бог простит?
– Может, и простит, – согласился Бучила. – Он странный, бывает, и не такому дерьму благоволит. Простят ли люди, а, Никанор? Сколько на тебе загубленных душ? Сотня, две? И это только убитые, им всех легче теперь. А бабам, которые убивали, теперь ходу в Царствие Небесное нет. Прокляты они, Никанор. Из-за тебя, Никанор.
– Ты меня не совести, Заступа! – выкрикнул поп. – Я себя за содеянное поедом ем!
– Не ори, дурак, – цыкнул Рух. – От твоего самоедства толку, как от козла молока. Ты, сука бородатая, лучше скажи, какого хера сразу, как смертоубийство в Луневке случилось, не побежал и не доложил, куда следует? Мог кучу народу спасти. Струсил, падла?
– Струсил. – Никанор пугливо втянул голову в плечи. – Мертвяков увидел, и как пелена с глаз упала, понял, что натворил. Домой убежал – думал, тварь нечистая нажрется и уйдет, забудется все. А Господь наказал. Сам еле спасся, отсиделся в лесу, видел, как одурманенные бабы трупы терзали, видел грех свальный среди крови и мертвецов, видел, как поутру собрались и ушли по дороге, волоча следом телегу с богинкой. Сижу в одном исподнем, мокрый, зуб на зуб не попадает, что делать, не ведаю. И тут вспомнил, как Иона сказывал про тебя…
Рух наотмашь хлестнул попа по лицу. Никанор не пикнул, не уклонился, только сжался. Из разбитых губ брызнула кровь. Всесвятоша, пробегавший мимо, остановился в недоумении.
– Поплохело батюшке, вот, в чувство болезного привожу, – мило улыбнулся Бучила. – С позволения каноника Николая.
Всесвятоша понимающе кивнул и убежал. Операция по уничтожению гнезда входила в завершающую фазу: бряцало оружие, храпели потревоженные лошади, слышались обрывки команд.
– Я исправить все хотел, понимаешь? – всхлипнул Никанор. – Думал, смогу подобраться и апотропеем тварь в ад обратно загнать.
– Жаль, некогда с тобой, падалью, толковать, – сказал Рух. Никанор не врал, не скрывал, не юлил. Дурной поп всей душой верил, будто исправит ошибки, которые совершил. Теперь ясно, почему его тогда с таким трудом удалось из дома бургомистрика утащить. Священник оказался близок к цели, как никогда. – Апотропей давай.