– Сейчас, сейчас, Заступушка! – Никанор засуетился, шаря в подряснике трясущимися руками, наконец выпутал из недр грязной хламиды туго набитый кожаный мешочек. – На, Заступушка, на.
Бучила принял мешочек бережно, не снимая перчаток (кто его знает, что там внутри?). Апотропей сутью своей оберег от злых сил: нечисти, призраков, умертвий, сглаза и чар. В переводе с греческого так и означает «Отклоняющий зло». Серебряная монета, выдержанная три года под церковным порогом, щепоть земли с могилы святого, частица мощей, сушеная крапива или чертополох, щепка из сруба древнего храма и много других полезных вещей. По отдельности или в сборе – чем больше, тем лучше. Главное, чтобы собирал знающий человек, иначе толку не будет. Недавно в Нелюдове коробейник один апотропеями торговал: хвастал, будто из самого Иерусалима привезены, и хорошо дело шло. Пока Рух товар не посмотрел. Вроде все по делу, да только если вместе положить кору с осины, выросшей на могиле самоубийцы, и застывший воск пасхальной свечи, то они – вместо того, чтобы нечисть отгонять, – начинают силу у хозяина пить, пока в гроб не загонят. Человек начинает болеть и хиреть и при этом хватается за святой апотропей, не зная, что оберег – причина всех бед.
Рух осторожно распустил сальный шнурок и заглянул внутрь. Шибануло плесенью, гнилью и раскисшими осенними листьями. Так-так, какая-то бурая пыль, черный камень, обгорелая деревяшка и тряпица, покрытая подозрительными бурыми пятнами. Вроде мусор всякий, но знающий сразу определит: если подобные вещицы вместе, значит, наложены чары огня, смерти и крови. Никакой ошибки.
– Я тебе не говорил, что ты распоследний дурак, Никанор? – спросил Рух.
– Говорил, – шмыгнул носом священник.
– Это не апотропей, болван, это гримайра – с помощью такой дряни нечисть призывают. А пытаться гримайрой тварь победить – все равно что огонь ветром тушить, пожар, на хер, будет только сильней. Как ты вообще остался живой? Я, блядь, смотрю на тебя и диву даюсь: в башке пусто, а удачи на пятерых припасено.
Бучила вытряхнул камешек на ладонь. Безделушка единственная выбивалась из общего ряда: горелая деревяшка – огонь, тряпка с пятнами – кровь, пыль – чей-то прах, детоубийцы или колдуна, тут нужна душа погрешней. А вот камешек… Ни хрена себе! Явно драгоценный, скорее всего, адамант: крупный, с пятак, черный как деготь. Рух глянул через самоцвет на тусклое солнце, по тысячам тонких граней понеслись белесые искорки, свет сеялся на невесомую паутину, вихрился и растекался, образуя четкий узор. Противный холодок пробежал по спине. Внутри камня красовался осточертевший за последнее время знак рогатого ромба.
– Это ее камень, – испытав внезапное озарение, выдохнул Рух. – Облуды камень. Ты его все время с собою таскал. Эти твари падки до побрякушек, словно сороки. Тут умно продумано, расчет верный: облуду разбудить недостаточно, она может возле берлоги пошляться и заново в спячку залечь. А вот если отнять у нее нечто ценное, то тварь на поиск пойдет, захочет вернуть.
– Откуда у того монаха камень богинки? – изумился немного пришедший в себя Никанор.
– А вот это уже интересный вопрос, – нехорошо усмехнулся Бучила. – И гадать сейчас нечего, все одно ответ не найдем. Наши добрые друзья из Консистории, кажется, готовы взяться за дело. Предлагаю насладиться незабываемым зрелищем. Держись на виду, поп, задумаешь выкинуть гадость – башку оторву.
Мерзкий дождь поутих, свинцовое небо почти царапало крыши лохмотьями изодранных облаков. Всесвятоши времени зря не теряли: пока Рух мило беседовал с безмозглым попом, инквизиторы натаскали с двух торцов дома бургомистра по копне сухой прошлогодней соломы и обильно залили маслом, изъятым по городским кабакам. Вот они, люди, искренне любящие свою работу, любо-дорого посмотреть. Ждать осталось недолго…
Бучила напряженно застыл, коротая время в поганых раздумьях. История придурочного священника породила вопросов в безмерном количестве. Мерзких, заковыристых, подлых вопросиков. Что за монах надоумил Никанорку на грех? И монах ли вообще? Откуда знал тонкости про облуду и способы ее пробуждения от долгого сна? Сам собрал гримайру или кто-то помог? Куда смотрели тайные службы, если явный враг действует в самом сердце республики? И не просто там еретик, вещающий о церковном мздоимстве, или придурок, от безделья чертящий пентаграммы дерьмом на стенах, а настоящий черный колдун. И главный, самый крамольный вопрос – ради чего все это затеяно? Кому и какой прок от богинки, залившей кровью целый уезд? Вопросы, вопросы, вопросы, от которых пухнет башка. Никанор всего лишь пешка в чьей-то хитроумной жестокой игре. Разменная монетка, брошенная на стол. Пример, с какой легкостью человек падает в объятия Сатаны. Вызнали самые сокровенные желания, нажали нужные точки, подобрали слова, добавили сладкого яда лести и лжи, и жертва без особых раздумий взошла на кровавый алтарь. И это священник, поборник святого духа и веры, что уж там говорить про нищих голодных крестьян? Дьяволу достаточно самой крохотной лазейки в душе, просто масштабы немножечко разные: одному хватает миски похлебки, другой берет славой, бабами, серебром. Адские муки для всех одинаковы. Ну, разве чуть обидней тем, кто продешевил.
Над городом стояла мертвая гнетущая тишина, замолкло даже неугомонное воронье. Стая поднялась на крыло и медленно парила над домом бургомистра. Чуют, что ли, каркалы поганые, когда припечет?
Два инквизитора появились одновременно с разных сторон, неся факелы, плюющиеся дымом и раскаленной смолой. Шаг-два-три. Рух невольно подался вперед. Сейчас полыхнет…
– Останови их, Заступа, останови. – Никанор дернулся, но тут же был сцапан за шкирку и водворен на прежнее место.
– Поздно причитать, дурачок, – прошипел Рух. – Где ты раньше со своим человеколюбием был, когда столько народу из-за тебя полегло? Сидеть, я сказал.
Инквизиторы сунули факелы в копны и опрометью побежали назад. Правильно, мало ли что. Бучила ждал какой-то подлянки со стороны облуды, но тварь затаилась, не проявляя себя. Пламя разгоралось медленно, словно нехотя, пережевывая соломинку за соломинкой, пока вдруг, в один момент, не полыхнуло в человеческий рост. Оранжевые языки облизнули бревна сруба, и старое дерево радостно затрещало, клубами повалил едкий дым. Огонь стремительно пополз по стене, облизывая окна, ныряя под ставни и ощупывая углы. Теперь все, туши не туши. Рух множество раз видел, как горят деревянные избы, овины и терема: молниеносно и страшно. И еще красиво, если это слово уместно, когда чье-то жилье, часто вместе с хозяевами, на твоих глазах обращается в угли и прах.
Пламя ревело, торопливо охватывая дом бургомистра с обоих торцов, алые всполохи расползлись по стенам и уже пробовали тесовую крышу на вкус. Дождевая влага, скопившаяся в водостоках, с шипением превращалась в пар. Никанор завалился на бок и тихонько скулил. Рух ему не завидовал – знал, околдованные бабы не выйдут, не попытаются спастись, так и сгинут вместе со своей темной богиней. Сгорят заживо с радостью и даже не поймут, что же произошло. Или поймут? Интересно, когда кожа от пекла начнет идти пузырем, чары развеются? Надо у каноника будет спросить…
Бучила обратился в слух. Внутри дома что-то происходило. К гулу пламени вдруг примешался крик. Сначала одиночный, обрывистый, тут же подхваченный множеством глоток и превратившийся в нарастающий вой. Дверь терема распахнулась, и наружу повалила обезумевшая толпа. Выряженные в рванье, а большей частью голые, грязные и окровавленные бабы спасались от дыма и бушующего огня. А может, и не спасались… Превратившиеся в диких зверей, нечесаные и вопящие, вооруженные топорами, косами, палками и всяким дубьем. И не было им числа. В дверях началась жуткая давка, кто-то не удержался на ногах, и напиравшие махом втоптали несчастную в грязь. С треском вылетели ставни – бабы полезли в окна, посыпались, словно горох, разбегаясь в разные стороны.
– Держаться! – донесся срывающийся крик Бахметьева. Куда там. Первая волна беглянок ударилась о баррикады, сметая все на своем пути. Ошалевшие бабы лезли через укрепления, падая, размахивая оружием и истошно вопя. Вразнобой ударили выстрелы, наспех собранная стража палила почти в упор, а промахнуться в такой толпе было нельзя. Тяжелые мушкетные пули терзали тела, оставляя страшные рваные раны и кровавый туман. Но этого было ничтожно мало. Обезумевшие бабы с потерями не считались, ближайшая к дому баррикада утонула в океане нагих женских тел, стражу смяли в мгновение ока, какие из них на хер бойцы? Одно дело – пьяниц по ночам обирать, и совсем другое – биться, пускай с бабами, но дикими и превосходящими числом разиков в пять. Двое успели сбежать, но их нагнали, и в проулке началась кровавая толчея. Жандарм, поставленный на участке главным, рубился до последнего, пока не исчез под ударами падающих цепов. Рух невольно порадовался, что каноник оставил его при себе, всесвятоши спокойно и деловито готовились к обороне, затолкав Бучилу и Никанора в середину плотного строя. Был их всего десяток, считая каноника и заумника Сергия: все в латах, скрытых плащами, вооруженные до зубов огнестрелом и колюще-режущим.
Бабы приближались – впереди рыжая, долговязая и тощая, с перекошенной от ярости рожей. Рух выстрелил, голова рыжей разлетелась ошметками мозга, кусками черепа и паклей сальных волос. Из второго пистоля пальнул уже просто в бегущих, не целясь, и рванул из ножен клинок. Следом дали залп инквизиторы, уши заложило от грохота, клубами поплыл кислый пороховой дым. Визжащая орда разбилась о всесвятош с лязгом и стоном. Крохотный отряд отступил всего на пару шагов под бешеным напором и встал, прикрывшись со спины пятистенной избой. Остервеневшие бабы высоко выпрыгивали, пытались достать серпами и косами и валились в разбухшую грязь. Всесвятоши дрались умело и жестоко, скупо отмеряя смертоносные удары сабель и палашей. Клинки с хлюпаньем резали плоть и отсекали конечности, густо летели алые брызги. Надо отдать должное: каноник за подчиненных не прятался, отбиваясь в первом ряду тяжелой шпагой с затейливой гардой. Бучиле скрестить клинки не довелось, о чем он нисколечко не жалел. Не царское это дело – железом махать. Непонятным было одно: на кой хер бабы кинулись на всесвятош, если могли уйти в другие стороны, где городская стража в самом начале деру дала? Давление ослабло, бабы отхлынули, выстлав землю корчащимися телами.