крипел отмершими ветвями над головой. Пахло грибницей и подгнившей травой. Изредка попадались заросшие бурьяном поля, дважды проехали мертвые заброшенные деревни. Избы стояли покосившиеся, посматривая вслед пустыми глазищами черных окон.
– Страшно тут, – вздохнула Татьяна. – Целый день едем, и ни души.
– Угол медвежий, – отозвался дед Николай. – По этот берег Перетны народишко и раньше не больно селился, а как в пятьдесят первом чума прокатилась, так и вовсе не стало людей. Даст бог, к вечеру доберемся до обжитых мест.
– Трактом надо было ехать, – вставила Ольга.
– Тебя, дуреху, забыли спросить, – усмехнулся дед Николай. – На тракте от Салтанки до Воронихи тати шалят, обозы грабят, режут купцов. Лучше тут кишки растрясти, чем головы под кустик сложить.
– Больно ты, дедушка, умный, – обиделась Ольга.
– Да уж поумнее тебя. – Николай тревожно глянул на небо. Солнце садилось, неумолимо клонясь за зубчатую каемку еловых вершин. – Давай, родимая, выручай!
Лошадка послушно заторопилась, телега запрыгала по корням, Анна закусила губу. В животе становилось все тяжелей, боль нарастала, лоб несмотря на прохладу покрыла испарина. Анна терпела до последнего, но через пару верст все же сдалась. Нутрянку словно полоснуло раскаленным ножом, и она застонала.
– Ты чего, Аннушка? – забеспокоилась Татьяна.
– Ничего. – Анна вымученно улыбнулась. – Устала немножко, видать.
– Отец, останови, – посуровела Татьяна.
– Это зачем? – удивился дед Николай.
– Анне худо совсем.
– Закат скоро.
– Ну и ладно, заночуем, чай не впервой.
– Не надо из-за меня, – взмолилась Анна. – Поехали дальше, дед Николай.
– Поехали-поехали, – поддакнула Ольга. – Я в лесу не хочу ночевать.
– Остановиться надо, – Мишка поддержал мать. – Тетка Анна белая вся! А если помрет?
– Или скинет дитя, – сказала Татьяна. – Нужен тебе, отец, такой грех на душе?
– Грехом больше, грехом меньше, – проворчал дед Николай и придержал лошадь. Справа за деревьями виднелась темная крыша. Телега свернула на едва заметную стежку. Одинокая изба притулилась на краю ярко-желтого нежно шепчущего березняка. С виду крепкая, ладная – бревнышко к бревнышку, – окна заколочены, дверь плотно закрыта, рядом обросший мхом колодец и крохотная банька, живи – не хочу.
– Сидите, я осмотрюсь. – Дед Николай, кряхтя, слез с телеги, взял топор и пошел к дому. Поддел лезвием, надавил, и дверь открылась, издав протяжный душераздирающий скрип. Солнце мигнуло напоследок и угасло, раскрасив горизонт оранжево-фиолетовой полосой. От близкого леса украдкой поползла жидкая темнота, затапливая заросший осокой луг и высыпавшие на опушке одинокие елки.
– Долго дедушка-то, – сказала Ольга, с опаской поглядывая в сторону леса.
– Может, сходить к нему? – предложил Мишка.
– Я те схожу! – пригрозила мать. – Велено на месте сидеть, вот и сиди.
Дверь снова скрипнула, из брошенного дома вышел дед Николай, живой и здоровый.
– Пусто в избе, – сообщил он, беря лошадь под узду. – Мертвец только старый лежит.
– Господи, спаси и помилуй, – перекрестилась Татьяна.
– Заложный? – У Мишки загорелись глазенки.
– Нет, смирнехонький. – Дед подвел телегу к избе. – Слезайте, милости просим.
Анна спустилась на землю. Все тело ломило, в позвоночнике мелко похрустывало, живот налился свинцом. Она следом за Николаем вошла в избу, наполненную тенями и мраком. Пахло старостью, гнилым деревом и отсыревшими тряпками. Из полутьмы выплывали печка, лавки и стол.
– Вон он, голубчик, – указал топором Николай.
Мертвец покоился на грубо сколоченной кровати: скелет, обтянутый сморщенной коричневой кожей; рот распахнут в немом крике, взгляд пустых глазниц устремлен к низкому потолку. Ран видно не было, человек лег и умер, может, от старости, может, с голодухи, а может, болел – кто теперь разберет.
– Такие дела, – растерянно сказал дед Николай. – Надо бы схоронить, негоже так-то лежать. А я, хоть и сам одной ногой в могиле, боюсь мертвяков.
– Я приберу. – Анна шагнула к кровати и без усилий подняла иссохшее тело, веса в нем осталось всего ничего. Ошеломленные Татьяна с Ольгой вжались в стену, и она вышла на улицу. Мишка приклеился следом. Анна удалилась шагов на двадцать к березовой роще и опустила покойника в сухую траву.
– Завтра прикопаем, – пояснила она.
– А ты, знать, не боишься покойников? – Пацаненок смотрел уважительно.
– Бояться надо живых, – вздохнула Анна. – Покойников я навидалась, тихие они и вреда никакого.
– Расскажи про покойников.
– Только не на ночь. Матери с сестрой не надо этого знать.
– А завтра расскажешь?
– Утро вечера мудреней. – Анна ласково улыбнулась и подтолкнула мальчишку к избе.
Наскоро погрызли сухарей, запили водой из колодца и улеглись. Татьяна и дети быстро уснули, знамо дело, устали. К Анне сон не шел, она лежала на кровати мертвеца и вглядывалась в кромешную темноту. Темнота густела и переливалась всеми оттенками черноты: темнота дышала, темнота шептала на разные голоса. О прошлом, о будущем, о том, чего и быть не могло. С тех пор, как умерла Великая Мать, Анна начала разговаривать с темнотой. Отныне темнота всегда была с ней. И темнота никогда не врала. Темнота принимала Анну такой, какая она есть. Какой она стала…
Анна поднялась с кровати, послушала мерное дыхание спящих и вышла в зябкую осеннюю ночь. Дед Николай сидел на крыльце, держа топор на коленях и вглядываясь в затянутый клочьями седого тумана, наполненный мраком замерший лес.
– Не спится? – спросил Николай.
– Как и тебе. – Анна присела рядом на холодную, пропитанную влагой ступеньку.
– Я старый.
– Да и я немолодая уже. Мысли всякие лезут.
– Точно, – качнул бородой Николай. – Я вот только и думаю о своих. Как оно дальше-то будет? Я-то ладно, жисть повидал, а внуки?
– Детей жалко, – согласилась Анна. – Мир злой, черствый, жестокий. Портит, извращает и лжет. Не нужен он им. Я защищу их от мира.
– Это как? – насторожился дед Николай.
– Я сделаю так, что они не будут страдать. – Анна приобняла Николая и свободной рукой всадила нож ему под кадык. Старик дернулся и захрипел, выкашливая черную кровь.
– Спи, дедушка, спи. – Анна уложила мертвеца на спину и вернулась в избу. Татьяне снилось худое, Ольга сладко посапывала, Мишка метался и бормотал, кого-то побеждая в честном бою. Господи, такие красивые, такие невинные… Анна полюбовалась спящими и по очереди, в три быстрых удара, вскрыла им глотки. Изба наполнилась будоражащим запахом крови. Знакомым, сладким, кружащим голову. Анна устроилась среди остывающих трупов, свернулась клубком и долго гладила вздутый живот. За окошком шумела на ветру молодая осинка, и в сплетении веток чудилась рогатая тень. Дите требовательно возилось и пиналось, словно у него было множество мягких пупырчатых ног.
– Тихо, миленький, тихо, – приговаривала Анна. – Мама рядом, мама с тобой.
Темнота укутала ласковым одеялом, в крохотной избушке посреди заповедных лесов Анна наконец-то обрела долгожданный покой. Приближалась зима. Анна чувствовала, что скоро родит. Она ждала. Анна припасла для ребенка море нерастраченной любви и тепла. И много, очень много еды…
Уйти и вернуться
У-у-у, у-у-у… Ка-ак в лесе густом, сидит мавка под кустом. Зубы-ы камнем то-очит, скушать тебя хо-очет. Дитя непослушное, ночку всю ревущее. Ута-ащит тебя, пир закатит до утра. А мы косточки найдем и домой принесем. У-у-у, у-у-у…
Мыкал бессмертную жизнь, лиха и горя в достатке испил, нацеплял грехов, как репейников волчий хвост. Мудрости не набрался, да научился Зло от Добра различать. Что мне плохо – то Зло, что хорошо – Добро. Оттого спокойнее на черной душе. А потом сижу – зубами скриплю, чую в науке той дьявольский смех.
Год от Рождества Христова 1673-й выдался на редкость небогатым на всякие гадости. Монах, по старой памяти ведущий летописи в отдаленном Спасо-Озерском монастыре, так и записал: «Тишь стояла и спокойствие великое. Снизошла на землю Новгородскую божия благодать…», а потом отложил перо, взял топор и спящими зарубил до смерти настоятеля, дьяка, троих послушников, пятерых чернецов и повесился сам, подарив окрестным крестьянам нежданную передышку от податей и тяжелых работ.
Правда, случалось в тот год и плохое – по весне откуда ни возьмись налетел Гнилой ветер, накрыв три деревни в Белоозерье, превратив людей и скотину в мерзких уродищ. Бунтовали поморы, недовольные введением рыбных паев, налогами и прочими ограничениями исконных свобод. Орали, ругались, грозили переметнуться к шведам, а потом еще и утопили губернатора, вышедшего успокоить народ. Несчастному вспороли брюхо, набили вовнутрь требухи и рыбьих голов и отправили в Новгород. Ждали переговоров. В ответ под Онегой высадился полк морской пехоты при пушках, сплошь головорезы и бывшие каторжники. Поморы разом забыли про переговоры и вольности, присмирели, выдали зачинщиков, поклялись в верности и слезно раскаялись в преступлениях против республики. Обошлось без большой крови, что тоже было необычно по нынешним лихим временам. Голодали снова в тот год. Куда ж без того? Скудные всходы побил внезапный июньский мороз, в июле встала испепеляющая жара, а в августе лили затяжные дожди. Народишко поминал божью волю и дураков, придумавших сажать хлеб в местах, где и крапива дерьмово растет.
В большом мире творились и почудесатее чудеса. В Стокгольмской гавани, в присутствии толпы и самого короля, с помпой спустили на воду новейший линейный корабль «Густав Адольф», трехмачтовую громадину с сотней пушек и экипажем в триста пятьдесят человек. Новый флагман гордо вышел в открытое море, дал приветственный бортовой залп, завалился на противоположный бок и тут же к херам затонул, утащив в пучину половину матросов. Какая-то ошибочка вкралась в мудреные чертежи. С кем не бывает? Над шведами потешались все, кто могли. Новгородские газеты куражились, малюя карикатуры и строча насмешливые стишки. В уличных театрах с превеликим успехом играли пьесу «На дне». Не до веселья было только людям с мозгами в башке. Особенно грустили в новгородском Адмиралтействе, прекрасно понимая, что за первым последуют и другие линейные корабли, которым Новгород сможет противопоставить пяток фрегатов и два стареньких, вросших в доки двухпалубника.