. Бродила она по всей московской земле, милостынью жила, и тут судьба снова ее с Семеном свела. Не узнала она сначала его, помнила Семку подростком, а тут оказался взрослый мужик. Потребовала Акулина десять рублей за тайну свою, иначе грозилась куда следует донести. А за убийство голову с плеч. И не будет больше ни жены, ни детей. Десять рублей – огромные деньги. Семка за всю холопскую жизнь и половины целкового не скопил. Акулина, сука, не побрезговала, монетки все до одной забрала и пообещала вернуться. Не будет денег – пеняй на себя. Семен стал неразговорчивым, злым, рычал на своих, все лето горбатился как проклятый. Измучился, отощал, в глазах поселилась обреченная волчья тоска. К осени гривенник накопил. Смотрел на медяки в кулаке и… нет, не плакал, слез не было, сердце превратилось в камня кусок. Едва пожелтели осины, явилась Акулина. Смеялась, глядя на протянутые копейки, грозила утром пристава привести. Вместе с ней смеялся мертвец Спиридон. Понял Семка, нету другого пути. Не было ни злобы, ни помутнения, только холодный трезвый расчет. И наслаждение при виде выпученных глаз и синеющей Акулининой рожи. Задушил он ее. Тело закопал в навоз на дворе, влетел в дом, велел Аксинье детей собирать. Жена перечить не стала, знала – Семка ничего не делает зря. Схватили в охапку сонных детей, кой-какие вещички в узелок побросали и среди ночи ушли, навеки оставив за спиною прежнюю жизнь.
План этот давно у Семена в башке созревал. Прошлым летом приперся в село бродяга в лохмотьях, хлеба просил, вел беседы крамольные, дескать, здесь, совсем рядом, рукою подать, в новгородской земле дюже сладкая жизнь. Нет там над мужиком ни господ, ни бояр, всякий свободен и работает сам на себя. Берет власть налог, но по совести, шкуру заживо не дерет. Каждому желающему дарит Новгород отборной земли пять десятин и гривну серебра на подъем. Бросать надо кабалу московского царя и к новгородским кисельным берегам уходить.
Задумались после того разговора пахомовские мужики, спорили, препирались, чуть не передрались. Одни доказывали, что и правда в Новгороде простой хлебопашец иначе живет, а другие сомневались, поминали поговорку про «там хорошо, где нас нет». Поорали и успокоились. Семен промолчал, но на ус намотал. А на следующий день в село ворвались мо́лодцы Разбойного приказа: искали калику, денег сулили за помощь в поимке. Оказалось, в то лето по всей тверской земле шатались таковские подлецы, смущали народ. К июлю начали доходить слухи о бегстве холопов и смердов. Семен в омут с головой кинуться не спешил, дождался осени и на ярмарке перемолвился словцом с новгородскими купцами. Те подтвердили, мол, да, беглецов принимают с распростертыми объятиями. Крепко задумался Семка, чужбина страшила, ведь как ни крути, а тут родная земля. Куда срываться с женой и малыми детьми? Так и не решился Семен, и вот теперь, спустя год, все одно к тому и пришел.
Уходили лесами, держась подальше от троп и дорог. Запасенные харчи быстро кончились, благо выручали удавшиеся в ту осень грибы. С одних грибов болели желудками, и будь погоня упорней, легко бы сыскала беглецов по следу из жидкой дрисни. Ночи встали холодные. Настенька простыла, загорелась огнем. Чуть не сгубил Семен всю семью. Господь спас. Повстречал Семен в лесу хороших людей, которые о ночную пору на трактах душегубство вершат. Выслушали его разбойнички, покивали, вошли в положение. А может, просто нечего было с Семки взять, кроме медного креста да грязных портков. Сжалились, накормили, отпоили Настеньку травами, провели болотом через границу и копеек не взяли, что Семка совал. Сказали, лишнее заведется, тогда долги и отдашь.
Новгородская земля, чужая и страшная, приняла неожиданно ласково. В первом же селе писарь занес беглецов в толстенную книгу, прошлым не пытал, грехи не выспрашивал, в кабалу насильно не загонял. Обрадовался семейным: «Такие, – сказал, – с деньгами казенными не сбегут». Не успели оглянуться, как обустроились.
Калика тот не соврал – выделила новгородская власть Семену честных пять десятин, он столько земли только у бояр и видал. Насчет отличной, конечно, погорячились. Не очень земля. Дерьмо, проще сказать: глина, камни и болота кусок. Зато свое. Взялся Семка ломить. Выворотил каменья, осушил болото, растаскал по полю торф и воняющий тухлятиной ил. С надсады едва не подох, неделю гордо на четвереньках ходил. Первую зиму жили в землянке, горя не знали, выплатили им на обустройство денег, сколь обещано было. На пять лет освободили Семена от всяких налогов – живи, радуйся, богатей. Ну а дальше дело пошло, поставили большую избу, посеяли хлеб, развели скотину и огород. О Москве больше не вспоминали, забыв барщину, помещиков, голод и нищету. Три года минуло от побега – и не заметили, Семка ни о чем не жалел. Аксинья была на сносях третий раз. К осени ждали сына, отцу и брату в подмогу.
Солнце потихонечку сваливалось за горизонт, с болот потянул пахнущий тиной и стоячей водой ветерок. С Семкиного надела просматривался лес, изгиб дороги, деревня, обнесенная тыном, соломенные крыши и вьющиеся печные дымки. С началом страды на тракте и опушке то и дело мелькали конные патрули. Новгородские разъезды сторожили пахарей, ограждали от любой нежданной беды. А со вчерашнего дня куда-то пропали. Семена это не напугало – после мытарств перестал он бояться и людей, и зверей. Топорик за поясом от разбойников, святой крест на груди от приблудного лешего иль мертвяка. Места вокруг обжитые, нечисть повыбита, поганые урочища выжжены, капища сатанинские стерты с земли. Ночами в камышах пели русалки. Из чащоб порой выходили робкие мавки, меняли дикий мед и целебные травы на железо и хлеб. Люди и нелюди учились жить мирно, стараясь не вспоминать пролитую бесконечными распрями кровь.
Семен оглянулся. Позади ровными бороздами лежала вспаханная земля, длиннющие рассыпчатые отвалы, перевитые корнями травы. По свежему степенно вышагивали грачи, выхватывая черными клювами жуков и червей. Семен невольно залюбовался простором – плуг наскочил на невыбранный камень, дернулся ретивым козлом и пошел вбок. Ну ротозей!
– Ты чего, бать? – окликнул Ванятка, ведущий коня под уздцы.
– Загляделся на поле, – весело откликнулся Семен и выровнял борозду.
– Ты, бать, на дело больше смотри, – посоветовал сын, не по годам серьезный и рассудительный. Девять лет всего, а уже опора матери и отцу.
– Если только под ноги глазеть, башка враз закружится, упаду.
– А ты глазами, бать, коси.
– Как Манька, невеста твоя?
– Да не невеста она вовсе мне! – вспыхнул Ванятка. – Люди дурость плетут. Ну посидели вместе на заборе, я ей крысу дохлую показал.
– Если крысу показал, то жениться должон. Будешь ее учить, как глазами косить. Хотя чего ее учить, один в Казань, другой в Астрахань.
– Хватит, бать. – Ванятка обиженно засопел.
Семен расхохотался. Пегий вислогубый конь по имени Везунок шумно фыркнул, медленно переставляя по меже толстые мосластые ноги. Коня, как и все прочее, дала новгородская власть. Ну не то чтобы дала… ссудила на шесть лет с выплатой по полтине в год. Дороже в два раза, чем на рынке купить, но собирать полторы гривны придется два года, а без лошади на земле как без рук. Ведь не будешь на кошке пахать. Кошки, паскудины, сами заводятся, а лошади нет. На крыльцо плошку молока выставишь, сразу вьются десяток кошков. А овса сыпанешь, только воробьи-чирикалки налетят. Лошадь ничейная даже не подойдет. Пришлось согласиться на разбойный процент. Не сразу понял Семен, что Новгород мужиков сманивает не из человеколюбия и доброты. Соседи растолковали. Новгород всеми силами пытался избавиться от московского хлеба. Веками Новгород покупал зерно у соседа: своя земля, скудная и недородная, покрытая лесами и топями, давала сущие крохи. Богатела республика на пушнине, заморских товарах и янтаре, но какой толк в богатстве, если брюхо пустое? Чуть какая свара, Москва перекрывала хлебный подвоз, душа непокорный Новгород голодом. Было так в 1316-м, и 1440-м, и в 1570-м, и в другие многие годы. В страшное лето 1586-го, когда московские полки перешли границу, новгородские пятины вымерли на треть, в столице трупы было некому убирать, люди жрали людей. Помогал Ганзейский союз, но в Новгороде понимали – долго продолжаться так не могло. И тогда новоизбранный канцлер Иван Домогацкий издал «Хлебный эдикт». Отныне всякий крестьянин обретал свободу, получал землю, защиту и деньги. Знай работай, добывай, главное, северное золото – хлеб. На московские земли потянулись агенты, убеждать и сманивать крепостных мужиков. В 1619 году в Новгород утекли триста семей, в 1620-м – шестьсот, а в следующем – сразу тысячи полторы. В Москве всполошились, выставили кордоны, беглецов ловили и до полусмерти секли. Ничего не помогало. Новгород на требования выдачи беглых крестьян прикидывался невинным, искренне обижался на обвинения и грозился всенепременнейше допустить к себе для проверки московских сыскарей. Однажды и верно пустили, показали две деревни, населенные природными новгородцами, напоили сыскарей до беспамятства и отправили восвояси. Потом поговаривали, дескать, главный над теми сыскарями, думный дьяк Федоров, через пару месяцев неожиданно разбогател и купил терем на Неглинной в два этажа. Наследство получил, а может, клад на огороде нашел.
Дошли до края делянки, и Семен весело скомандовал:
– Отдых!
– Устал, бать? – Ванятка развернул Везунка.
– Есть чутка. – Семен рукавом утер пот, размазав пыль по лицу.
– Ты посиди, я попашу.
– Мал еще, – усмехнулся Семен. – Воды принеси, горло спеклось.
Раздосадованный Ванятка убежал к ракитам в тенек и вернулся с пузатым кувшином. Семен шумно напился, отфыркиваясь и проливая на грудь. Ух, хорошо!
Вернул кувшин сыну и увидел идущего к ним мужика. Афанасий Клыч, не последний в деревне человек, обошел поле, чтобы не вступить на распаханное, и сказал:
– Бог в помощь.
– Бог спасет! – отозвался Семен. Ванятка промолчал, не приученный лезть во взрослые разговоры.
– Заканчиваешь, Семен Кузьмич?