– Завтра, с божьей помощью, управимся, – отозвался Семен, немало удивленный уважительным обращением.
– Погодка какая, а? Почитай, с 1615-го такой теплыни не видели.
– Погодка что надо, – согласился Семен, гадая, чего понадобилось Клычу. Жучара знатный, без интереса в жизни не подойдет.
– Дождь к вечеру будет. – Афанасий кивнул за спину. Далеко к северу небо чернело косматыми тучами.
– Дождя надо, – не спорил Семен.
– Ты, Семен Кузьмич, помог бы мне допахать. Работник мой, Прошка, сукин сын, запил с утра, лыка не вяжет, а денечки вон какие стоят.
– Можно и помочь, – степенно кивнул Семен.
– Ты меня знаешь, не обижу, – сдвинул кустистые брови Клыч. – Хочешь, зерном, хочешь, деньгой. Харчей подкину на пахоту, сала фунта два. Уважь, Семен Кузьмич.
– Сколько осталось земли?
– Две десятины.
«Два, ну, три дня работы», – прикинул Семен. Алтын с десятины – добрая цена. Настюшке сарафан нарядный, жене иголок и бус, Ванятке сладкого петуха.
– По рукам, с послезавтрева и начнем.
– Вот спасибо, – расплылся улыбкой Клыч. – Я не забуду, завсегда отслужу. Новости слышал?
– Какие?
– Дозоры, видел, пропали?
– Видел.
– Возле Порошино банда объявилась, сплошь душегубцы-головорезы, а за главного у них натуральнейший вурдалак.
– Так уж и вурдалак, – усомнился Семен.
– Истинный крест. Мне ямщик знакомый сказал, а ему полковник один. Полковник разве будет брехать? Упырь атаманом в банде, людей, как кур, бьет и кровь тянет из жил. И звать его, дай бог памяти… Буркос или Барчула, хер его разбери, поганое имя, только вампирюге проклятому и чета. Шуточки, говорят, любит шутить. Две деревни пожгли, побили народ, никого не сжалели, даже малых детей. На Старом тракте разметали обоз, с купчишек кожу заживо сняли. Вот все дозоры туда и стянули, будут банду ловить.
Семен глянул на Ванятку. Сын слушал жадно, весь подавшись вперед и сжав кулаки. Глазенки горели. Знамое дело – представлял себя в погоне за бандой, в красном мундире, высокой шапке, с саблей в руке. Давно приметил Семен, не лежала к крестьянству у Ванятки душа. Работал исправно, слова не говорил, во всем помогал, но без задора, без огонька. Ванятка загорался, если через деревню проходили войска. А вместо сказок любил Ванятка отцовские байки про Куницынскую смуту, про жаркие сечи и про героев турецкой войны. Справившись с делами, убегал Ванятка за старый амбар и до темноты рубил палкой чертополох. Пройдет время, уйдет сын от хозяйства за славой и длинным рублем. Жене Семен ничего не сказал, бабе такое не объяснишь.
Семен с тревогой посмотрел на небеса, наливавшиеся пепельной чернотой. Вдали погромыхивало. Банды озоровали в округе, и прежде их всегда загоняли, как бешеных псов, а изуродованные, покрытые кровью и пылью тела волокли бравые новгородские рейтары за собой на веревках по улицам селений и деревень. Мол, глядите, вы под защитой и всякого посягнувшего на свободный народ Новгородской республики ждет лютая и скорая смерть. Три лета назад промышляла рядом ватага каторжника Прошки Литомина, даже пыталась Семкину деревню атаковать, но, потеряв двоих, быстро поумерила пыл и убралась, а через неделю вся легла в Черном логе под саблями налетевших драгун. Прошлым летом анчутки взялись озоровать, убили трех дровосеков, но на этом и кончили. Бунтовщиков выдали свои.
– Ванька?
– Че, бать?
– Выпрягай Везунка, хватит на сегодня, идем домой.
– Бать…
– Я сказал.
Пахота млела в лучах вечернего солнца, по комьям земли прыгали трясогузки, свежей прохладой тянуло с реки. Семен Галаш, Ванятка, Афанасий Клыч и довольный окончанием работы Везунок ушли с поля, еще не зная, что никогда не вернутся назад, а оставленный плуг заржавеет и обрастет сорной травой. Закат в тот день был алый, как кровь.
Пепел надежд
– Вы чего рано как? – охнула выскочившая на крылечко Аксинья. Красивая, взволнованная, руки по локоть в муке.
– Хватит, наработались, – откликнулся Семен, заводя в ворота коня. – Ванька сказал, не будем боле пахать, надоело пуп задарма надрывать. Пущай, говорит, или мамка денег платит, или будем на печке лежать.
– Не говорил я такого! – взвился Ванька.
– Ага, мамку увидел и разом заднюю дал, – подначил Семен. – Испужался ремня. А на поле меня, дурака, на мятеж подбивал. А я уши развесил.
– Сейчас я вам мятеж покажу! – Аксинья придала лицу строгости, едва сдерживая заливистый смех.
– Где мятеж? – Из-за мамки протиснулась Настюшка в сиреневом сарафане.
– Тута мятеж, – топнул лаптем Семен. – Супротив мамки и порядков самовольных ее. Ответствуй, девка, с нами ты или нет?
– Я с мамой, наверно, – подумав, ответила дочь. – Мятежников-то, дед Николай сказывал, без пощады батогами секут.
– Ах так! – Семен выставил руки. – Сейчас тогда поймаю тебя и съем!
– Не надо! – Настенка соскочила с крыльца и попыталась сбежать. Не тут-то было. Семен сцапал дочь, подкинул в небеса, поймал и принялся щекотать.
– Пойдешь в мятежники? Кому говорю?
Настенька отпихивалась и хохотала.
– Ванятка, айда девицу красную выручать! – Аксинья упала сверху, подскочивший Ванька потащил за ногу. Семка зарычал медведем, схватил в охапку всех троих и повалил на траву, счастливый, довольный, смеющийся. Позволил себя побороть и растянулся плашмя, Настенька уселась на живот, Ванька с Аксиньей прижали руки.
– Все, все, не хочу больше супротив законной власти вставать, – взмолился Семен. – А все, Ванька, ты виноват.
– Грешно, батюшка, врать, – откликнулся раскрасневшийся, тяжело дышащий Ванятка.
– Хватит, намятежились, – сказала жена. – Так я не поняла, чего рано пришли? Ведь не могли допахать.
– Немного осталось, – объяснился Семен. – Завтра доделаем, а потом Клычу будем пахать. Прошка у него сызнова пьет. Один я не пью, как дурак. Пил бы, горя не знал, лежал под забором, сопли пускал.
– Золотой ты у меня. – Аксинья нагнулась, и Семен почувствовал вкус ее теплых бархатных губ. – Клычу не верь, пройдоха, каких поискать. Горы наобещает, а и половины не даст.
– Тебя тогда на него натравлю, лиха вдоволь хлебнет, не все же мне одному, – рассмеялся Семен и добавил: – В стражу я сегодня иду.
– Вчера же ходил, – удивилась жена.
– Ходил. И сегодня пойду. И завтра пойду. Меня хлебом не корми, дай ночью из дому сбежать. Банда в округе шалит.
– Банда! – ужаснулась Настенька.
– Да пустяки, – утешил Семен. – Чего мы, банд не видали? Шуганем, они и откатятся. Батька-то знаешь какой у тебя боевой!
– Меня возьми! – загорелся Ванятка.
– И возьму, – согласился Семен.
– Щас же, – погрозила Аксинья. – Спать будешь, вояка.
– Ну мам…
– Не мамкай! – Аксинья вдруг взвизгнула и всплеснула руками. – Боженька милостливый, у меня же пирог в печке стоит. Сгорел, сгорел! Настька, ты смотрела куда?
Жена вскочила и опрометью кинулась в дом, Настька за ней. А Семен обнял Ванятку и долго смотрел в небеса. Он был счастлив. В последний раз на этом миру…
Ночка выдалась холодная и темная, воровская. В такую ночь надо у жены под боком спать да похрапывать. Семен, прогуливаясь по помосту за тыном, зябко поежился. В прорехах лохматых туч изредка проглядывала раздувшаяся исковерканная луна, заливая окрестности безжизненной синевой. Семка боязливо перекрестился. Недаром луну после Пагубы Скверней зовут. Ночное светило с той поры покрылось паутиной черных прожилок и уродливыми наростами, похожими на вскрытые гнойники. Отныне лунный свет нес безумие, помешательство, болезни и мор. Оттого по ночам ходят, закутавшись с головой, и вверх стараются не смотреть, закрывают ставни в домах, а застигнутые в дороге прячутся в укромных местах. На Семеновой памяти, еще в московскую бытность, был у них в деревне Фролка-дурак: мыкал, гунькал, слюни пускал, безобидный совсем, с детишками возиться любил. И как-то пристрастился Фролка на Скверню смотреть. Залезет ночью на крышу и сидит до рассвету, задрав в небо нечесаную башку. Отговаривали его, стращали, упрашивали, а дураку все нипочем – на то и дурак. Через неделю стали пропадать собаки и кошки. Никто особо не всполошился, как будто мало собак. Сбежали поди на приволье или кости закапывать, молясь своим непонятным песьим богам. С кошек вообще спросу нет – где хотят, там и шляются. И все бы ничего, но следом за животиной пропал Нечайка Корытин, мальчишка неполных шести годков. Тут – ясное дело – вся деревня на поиски поднялась. Кто-то видел дите с полоумненьким Фролкой. Побежали к дураку, жившему в старой заброшенной бане, дверь распахнули и обомлели: посреди бани высился алтарь из мертвых кошек, собак и курей, сверху увенчанный головой пропавшего Нечайки. Окровавленный Фролка стоял на коленях, вытянув руки, и невнятно гундосил на чужом языке. Дурака схватили, на допросе Фролка плакал, смеялся и тыкал пальцем в уродливую Скверню на небесах. До суда Фролка не дожил, той же ночью озверевшие сельчане вытащили его из поруба [5] и забили чем под руку попало кому. И так и осталось неясным, что же шептала несчастному дураку зловеще ухмылявшаяся Луна.
Ветвистые молнии полосовали черные небеса. Погромыхивало. Отброшенный от деревни на полверсты лес высился угрюмой стеной. Семен заступил в третью стражу, с часу после полуночи и до рассвета. С ним сосед Фома Святов и подслеповатый дед Митрич. Третья стража самая трудная, тьма густеет, звуки становятся глуше, с болот наползает сизый туман, источая дурманящую сладковатую вонь.
– Все спокойно! – донесся с другой стороны деревни голос Фомы.
– Спокойно! – от ворот надтреснутым фальцетом отозвался дед Митрич.
– Все спокойно! – закончил перекличку Семен.
Залаяли и завыли деревенские псы. Скулеж прокатился волной и затих. Поскрипывал и прогибался под ногами настил. Семен вглядывался в темноту, пока не заболели глаза. Пустая затея – войско мимо проскочит, и не заметишь! Одна надежда на слух и трехсаженной высоты частокол. Фомка не подведет – хваткий мужик. Митрич, хоть и пень старый, а свое дело знает: три войны прошел, руки крепкие, любого молодого укоротит. Вооружена ночная стража до зубов, здесь, в отличие от Москвы, власти разрешали простому мужику оборонять себя и семью всем чем угодно, кроме пищалей. Были в деревне рогатины, топоры, заржавленный меч и самое чудо – три самострела, купленные на ярмарке в складчину. Били прицельно на сотню ша