Семен пошатнулся и едва не упал, слабость накрывала его с головой. Зачем банде дети, размышлять не хотелось, мысли в башку лезли самые черные. Явно ведь не пряниками кормить… По Новгородчине и раньше ходили слухи о душеловах, о торговцах людьми, о странных бродягах и о пропавших детях, чьи кости потом находили в остывших ритуальных кострах. Может, люди и врали, да дыма без огня не бывает. А тут разом и дым, и огонь. Невинные души – лакомая добыча для колдунов, большую силу дают в чародейских делах. Оттого и стоят целое состояние.
Семен еще сам дитем был, когда в неурожайный год соседи продали скупщику душу своего младшенького, Алешки. Грех великий, а куда деваться, если жрать нечего, а дома по лавкам восемь голодных плачущих ртов? Это Семен спустя многие годы понял, а тогда… Был Алешка веселый, хулиганистый, озорной, вместе рыбу ловили, играли в «стрижа» и лапту, к бабке Матрене на огород ходили в набег, мечтали, как вырастут, пойти в солдаты и дальние края повидать. А после отъема души стал Алешка другим: тихеньким, потерянным, заморенным, будто бы не в себе. Да почему будто бы? Не в себе. Человек без души – уже и не человек, живет, но без жизни, без любви, без тоски, без надежды. Ест, пьет, дышит, заводит детей. Только вот ради чего? Счастья отныне не ведает, в горе не плачет, в радости не смеется, мается, пока не помрет. Так и Алешка, закадычный Семкин дружок, промыкался в бездушье до шестнадцати лет, и очередной весной увидели люди, как идет Алешка по талому апрельскому льду, дальше и дальше, без всякой опаски. Спасать дураков не нашлось, покричали, посуетились на берегу. Алешка даже не обернулся и ничего не сказал. Махонькая темная фигурка брела через реку, пока вдруг не исчезла в обжигающей полынье. Был Алешка и нет…
И вот теперь Семен, словно неприкаянный, сам себе ненужный Алешка, плелся по узкой дороге, порой забывая, кто он и по кой черт куда-то идет. Внутри поселилась звенящая черная пустота. Непомерное горе выжгло душу дотла, спалило мечты и желания, пепел развеялся и смрадной пылью укрыл прах сгоревших надежд. Башка раскалывалась, перед глазами плыло. Он падал, и тьма принимала его бездонной ледяной полыньей. Бездна обещала умиротворение и покой, бездна звала. И он был готов поддаться зову, утонуть в сладко-кислом небытии, но в кромешном мраке вставали неясные истертые из памяти образы, и тогда Семка приходил в себя, поднимался на ломкие ноги и упрямо волочился навстречу судьбе.
В полубреду не сразу сообразил, что следы убегающей банды исчезли, на дороге вихлялся лишь старый отпечаток тележных колес, оставленный еще по распутице. Семен упал на колени и слепо зашарил руками по укатанной земле. Не могли же отрастить крылья и – фьють! – улететь? Он вскочил и, шатаясь, бросился обратно, отмахал саженей двести и едва не разрыдался, отыскав утерянный след. Разбойники свернули с проезжего тракта на неприметную лесную дорожку, явно намереваясь затеряться среди дремучих чащоб и непроходимых трясин. Оно и понятно – нарываться на жандармский разъезд или армейский патруль резону им нет.
Колея под ногами заросла бурьяном и сорной травой, обочины зажимали мелкие хилые елки, а по сторонам угрюмо хохлился пахнущий грибницей и размокшим валежником бор. Ни жилья, ни стука топора, ни печного дымка, ни людей. Так везде в Новгородчине: деревушки и села жмутся к редким проезжим трактам, а чуть свернул в сторону – и лешакам на прокорм. Насколько хватает глаз – черные ели, подпирающие вершинами небесные потроха, непреодолимые буреломы, склизкий лишайник да оконца стоячей воды. И дорога, ведущая в никуда.
Семен поскользнулся на влажной коряге и снова упал, ткнувшись мордой в жидкую грязь. Встать сил уже не было, так что дальше он пополз на карачках, сдирая в кровь колени и локти и волоча топор за собой. Минул получас, а может быть, год, прежде чем тяжелое покрывало сгустившихся туч вдруг прорвал яркий режущий всполох. Солнце вспыхнуло в открывшейся прорехе, и набухшие влагой черные облака поползли грязными лохмами, открывая безбрежно-синие небеса. Семен всем телом подался навстречу ласковому теплу и вдруг сдавленно зашипел – острая боль полоснула ножом. Кожа на ладонях полыхнула огнем, на глазах надуваясь желтыми пузырями. Пузыри тут же лопались, разбрызгивая жидкую сукровицу. Твою ж мать! Семен всхлипнул и пополз в сторону зарослей. Сука, совсем забыл, как утром копался в пепелище и порядочно обгорел. Ожоги до поры не ощущались, а тут солнышко напомнило, припекло. Руки горели огнем, на лицо словно капали расплавленным дегтем. Семен рывком добрался до деревьев и заполз в полутьму. Благословенная тень приняла измученное обожженное тело, боль притупилась, приходя резкими рывками и отпуская. Пальцы нащупали пустоту, и Семен свалился во влажную ямину, укрытую скользкими корнями и мхом. На дне скопилась лужа грязной воды, и он с наслаждением опустил в прохладу пылающее лицо, а потом долго пил мутную жижу с привкусом болота и стухших яиц. Хлебал, пока обратно все не пошло. Лишь тогда пришло облегчение, и Семен скорчился, подтянув колени к бурчащему животу. Боль ушла, превратившись в беспокойное жжение, кожа с предплечий облезала тонкими лоскутами, открывая багровые пятна. Семен утробно всхлипнул и погрузился в зловонное небытие, чернильную тьму, полную призрачного шепота и бесформенных холодных теней. И ничего не стало…
Безымянный и нагой, ни мертвый и ни живой, тонкая оболочка от самого себя, тень от тени, ни плоти, ни сознания, только ломкие кости да прах, парил он в густой темноте, погружаясь все глубже в жадную бездну пламени и искрящегося льда. Казалось, у той бездны не было дна, а может, время остановилось или побежало назад. Или падал в бездну вовсе не он, безумно пялясь во тьму чужими глазами без глаз. Ни мертвый и ни живой…
Вечность перетекала в миг, столетия замедляли и ускоряли размеренный бег, и было не ясно, когда рядом появился кто-то другой. Невесомая зыбкая полутьма в темноте. Будто кто есть, а будто и нет. Пустота в пустоте. Клубящийся мрак, щедро разбавленный чернотой.
– Как твое имя? – спросили из темноты.
– Я не знаю. Забыл.
– Так вспомни.
– Не могу.
– Семка ты, Семка Галаш.
Воспоминания пришли обжигающей вспышкой, и Семена скрутила острая боль. Он завыл, но крик жадно пожрала окружившая его пустота.
– Семен? – вновь позвала темнота.
– Чего? – прохрипел Семка.
– Дурак ты, Семен.
– Может и так, – не стал спорить Семен, боль отступила, гулко постукивая в висках. – Ты, что ли, умный?
– Был бы умный, с тобой, дураком, не сидел.
– Где мы?
– По ту сторону всего.
– Кто ты?
– А какая разница? Я есть и меня нет. Я везде и нигде. Говорю, а слов нет.
– Шел бы ты в жопу загадки загадывать, – обиделся Семка. – Не до тебя.
– Торопишься?
– Жену надо сыскать.
– А ну как хуже будет, если найдешь?
– Пущай так.
– Вдруг это Господа знак? Что, если Бог выбрал тебя?
– Бог выбрал меня? Зачем? – удивился Семен.
– Ты нужен ему, он возлагает на тебя большие надежды. Через мученичество к Богу придешь. Делай, что должен.
– Что должен?
– Умирать и убивать, умирать и убивать. И так без конца. Целую вечность.
– Поганое будущее, – скривился Семен.
– Этого хочет Бог.
– Нахер такого Бога.
– От Господа не уйти, и от себя не уйти. Подумай, Семен, не ошибись.
Семен нутром почуял, что загадочный собеседник исчез. Развеялся, словно туман. А и был ли? На этот вопрос ответа Семен не нашел, в голове полыхнуло, и он снова провалился в черную бездну без дна.
По грязно-алому небу медленно текли зловещие тучи, подсвечиваясь изнутри мутными всполохами ледяного огня. Небо стонало и выло раненым, исполосованным порезами зверем, душераздирающие звуки туманили разум и сводили с ума. Солнце, красное, чужое, нездешнее, с надтреснутыми краями и паутиной черных прожил, висело так низко, что казалось, можно дотянуться рукой. Солнце не давало тепла. Не давало света. Не рождало теней. До самого горизонта лежала мертвая, спекшаяся ноздреватыми наплывами, оплавленная земля. Зловонный ветер мел по пустошам невесомую пыль. Серая взвесь мешала дышать, застилала глаза и набивалась в рот, оставляя соленую жижу на языке. От лютого холода дробно прилязгивали зубы. Впереди, саженях в полуста, застыл человек, а может, камень, похожий на человека. Рассмотреть мешали искажающий все вокруг красный свет и летящая пыль.
– Эй, человече! – робко позвал Семен.
Человек не отозвался, не обернулся, просто стоял. Недвижная черная фигура среди праха и бесформенных скал. Может, не услышал среди зловещего воя багровых небес. Или не хотел слышать…
– Эй! – Семен двинулся к человеку. Каждый шаг давался с неимоверным трудом, словно идти приходилось по густому вязкому тесту. Темная фигура дернулась и поплыла, не касаясь ногами земли.
– Подожди! – Семен заторопился и побежал, спотыкаясь, хромая и падая. Незнакомец продолжал медленно стелиться навстречу клубящимся на горизонте пыльным воронкам. Семка бежал, но расстояние не сокращалось. Полста саженей, не больше, не меньше, хоть тресни. Семка пытался догнать, сам не зная зачем. Наверное, просто не хотел остаться один среди древних, залитых мутным багрянцем камней. Под босыми ступнями взлетал хлопьями черный пепел и трещали мелкие, похожие на рыбьи, острые кости. Справа, чуть в низине, лежала рухнувшая, разлетевшаяся кусками исполинская статуя: воин в необычных шипастых доспехах с огромным мечом. Рука, когда-то указывавшая вдаль, отлетела и валялась далеко в стороне. С лица, с отчетливыми звериными чертами, слепо уставились пустые глаза.
– Стой уже, черт! – крикнул Семка, выбившийся из сил. И незнакомец вдруг замер, застыл на краю обрыва искрошенных ветром и временем скал.
Семен сбавил шаг и приблизился медленно, осторожно. Мало ли что. В таком поганом месте самого херового только и ожидай… Человек был одет в длинную запыленную хламиду до пят, ветхую и разодранную понизу на дымные лоскуты. Воздух вокруг человека дергался и мерцал, переливаясь всеми оттенками окровавленной тьмы.