– Уф, еле догнал. – Семен на всякий случай подобрал острый камень с земли.
– Не надо меня догонять, – тихонечко отозвался человек. Семен подавился хрипом. Голос был знакомый, чарующий и родной.
– Аксинья? – выдохнул Семка и чуть не упал. Колени ослабли.
– А ты, что ли, не за мною бежал? – Жена повернулась, посматривая сурово и осуждающе. Под одеждой горбом торчал налитый ребенком живот.
– За тобой, милая, за тобой, – зачастил Семка и вытянул руки. В собственное счастье не верилось. – Думал, все, не увижу боле тебя.
– Не трогай. – Аксинья зло скривила губы. – Противен ты мне и всегда таким был.
– Ты чего? – опешил Семен. На лице жены играла неподдельная ненависть.
– Думала, избавилась наконец от него, а он, ишь, и здесь отыскал. Прилипчивый ты, Семка, спасу нет от тебя.
– Аксинья.
– Заладил, Аксинья, Аксинья, – передразнила она. – На кой ты мне сдался?
– Спасать тебя я пошел…
– А оно надо? – зло хохотнула жена. – Дурья башка. Сбежала я, опостылел ты мне. Живет в нищете, дальше носа не видит, землю роет, как крот, и этому рад. А с меня хватит – другой жизни хочу. Богатой и вольной.
– А дети? – тихонько спросил Семен, как-то сразу поверив словам вновь обретенной жены. Было в ее голосе что-то, заставляющее поверить. В голосе и в печальных глазах.
– А что дети? – прищурилась Аксинья. – Первые двое, надежа и опора мои, не от тебя. А ты и не заметил! Слеп ты, Семка, и глуп. Думаешь, почему они такие умненькие и красивые родились? Не в тебя, дурака.
– А этот? – Семка указал дрожащей рукой на вздутый живот.
– Этот от тебя, – с отвращением кивнула жена. – Не уследила, от дрянного семени понесла. Хотела вырезать поганца, да повитуха сказала, сама могу через то помереть.
– Мой, мой, – Семка обрадовался, его затрясло.
– Твой. – Аксинья оцепенела на миг, глаза налились темнотой. – А раз твой… знаешь, на, забирай.
Не успел Семка опомниться, как она, безумно оскалившись, запустила руку в живот. Плоть под пальцами разошлась, темным потоком хлынула вязкая кровь. Аксинья сосредоточенно покопалась в потрохах и с хлюпаньем вырвала окровавленный плод. С треском оборвалась пуповина. Все оборвалось. Оборвалась горемычная Семкина жизнь. Аксинья смеялась. Ребенок, крохотный, синий и сморщенный, беззвучно открывал крохотный ротик и тянул руки к отцу. Семен заорал исступленно и страшно. У ребенка было два лица, а вместо ножек – ком пупырчатых щупалец. Багровое солнце взорвалось всполохами переливающегося огня. Умерло солнце, умер свет, умерли вопящие небеса. И Семен умер. По крайней мере, этого в тот момент он хотел больше всего…
– Да не подох ты, – насмешливо сказал голос из тьмы спустя тысячи лет. Голос казался похож на того, с которым Семка уже говорил в темноте, но впечатление было обманчиво. Похож, да не тот.
– Лучше б подох, – отозвался Семен, вновь паря в кромешном мраке, полном шепота, предостережений и снов.
– Кому лучше? – хохотнул голос. – Хотя с какой стороны поглядеть. Зачем ты живешь?
– Не знаю, – признался Семен. – Раньше знал, а теперь не знаю… забыл. Просто живу.
– Просто свиньи живут, Семен. Горя не знают.
– А чем я лучше свиньи? – возразил Семен. – Ем, сплю, а как напьюсь, так хрюкаю на зависть соседскому поросю. Того порося зарежут зимой, а я, видать, помучаюсь маленько ишшо.
– Надо жить, Семен.
– Не хочу.
– Не хочешь? А зря. Сейчас самое время начать. Действуй, иди вперед, ничего не бойся, плюй в рожу судьбе. Смейся над неудачами, не оставляй ничего на потом, никогда не оглядывайся назад.
– Мои дети… – простонал Семен.
– Будут еще, – безжалостно отрезал голос. – Дети, бабы, деньги, слава. Просто начни снова жить. Раньше у тебя крылья подрезаны были. Теперь вновь отросли. Лети.
– Нет. Нет…
– Лети. Коршун должен летать. В клетке его ждет только смерть. Действуй, иди вперед, ничего не бойся, плюй в рожу судьбе. Смейся над неудачами, не оставляй ничего на потом, никогда не оглядывайся назад. Лети, коршун, лети…
Тьма разжала хищные когти, и Семка Галаш вывалился на белый свет с диким воплем, во вспышке слепящей боли. Сломанный, истерзанный, смятый. Коршун, как же, мать его так! Из тех коршунов, которые сдохли и полетели, только получив пинка под заросший жидкими перьями зад. И то недалече.
Семка лежал на спине, раскинув руки по сторонам, на дне грязной промоины, среди скользких корней и подгнившей травы. Где-то близко чирикали птицы. Расчирикались, бляди, в такое-то время… Сверху дырчатой крышей нависали ветки искривленных осин. С серого неба накрапывал дождь. Холодные капли падали на лицо, копились в глазницах и стекали по бороде. Он перевернулся, чуть отдохнул и попытался подняться на подламывающихся руках. В животе булькнуло, и Семен проблевался. В мутной, разбавленной алым жиже белели непонятные, размером меньше ногтя, куски. Вроде не жрал вчера ничего… Пригляделся и почувствовал дурноту – в блевотине лежали выпавшие зубы. Семка запустил пальцы в рот и застонал, нащупав болезненно пульсирующую пустоту. Зубов убавилось вполовину, оставшиеся шатались и дергались. Хрустнуло, и на ладони остался траченый коричневым зуб. Ну, сука…
Идти, надо идти. Жену спасать. Хер ли лежишь? Семен замотал головой, стряхивая черную пелену, и полез из ямы наверх, цепляясь за корни, срываясь и сползая назад. Выбрался попытки с десятой и тяжело навалился грудью на край. Сил не было, измордованное тело налилось застывшим свинцом. Ночная прохлада и мелко подсекающий дождь остудили ожоги, кожа почернела и завилась берестой, жуткие раны мокли зеленистым гноем и желтой водой.
Он встал только страшным усилием воли, под щелканье окаменевших суставов и невыносимую боль. Каждый шаг давался с огромным трудом. Семка подобрал сучковатую палку и побрел, опираясь на кривую клюку. Лес встретил его как доброго знакомого, бросив под ноги заросшую стежку. Семка не сразу сообразил, откуда пришел и куда нужно идти. Вспомнив, поглубже вздохнул и продолжил свой путь. Грязный, изодранный, окровавленный, похожий на ожившего мертвяка. Чувствуя себя мертвяком. Внутри поселилась свербящая пустота, оставив лишь тупую покорность судьбе. Идти, надо идти… И Семен шел, забывая, кто он, и зачем, и откуда идет. Падал, подолгу лежал, поднимался и упрямо шел, окруженный притихшим лесом и серым дождем. Боль приходила вспышками, и тогда он кричал подстреленным зверем, выхаркивая зубы и кровь. Всякий раз поднимаясь и продолжая свой путь. Ничего не осталось, только размокшая лесная дорога, лютый страх и слепящая боль.
Заброшенный тракт вильнул, как дворовая собака хвостом, и Семка снова упал, ткнувшись рожей в мелкую лужу. Машинально, сам не зная зачем, утерся рукой и долго и отупело пялился на пятерню, не сразу сообразив, что вместе с грязью свез одним махом полбороды. Волосы налипли на пальцы мерзким спутанным колтуном. Кричать уже не было сил, Семен обтер склизкий ком об траву, прополз саженей двадцать, взгромоздился на ноги и поперся дальше, не удивляясь уже ничему. Только сейчас до него стало доходить, насколько страшно он обгорел.
Шаги складывались в сажени, сажени считали версты, и не было им конца. Вымокший лес тонул в сизом тумане, из зыбкого марева безобразными чудищами выползали выворотни и похожие на гигантских многоножек, обросшие мхом поваленные стволы. Краем глаза Семен видел, как деревья вытаскивали корни из скудной земли и шли следом за ним. Но стоило взглянуть на них прямо, и деревья замирали, насмешливо шелестя редкой весенней листвой. Порой в лесу что-то вздыхало, слышался отдаленный плачущий стон. В зарослях мелькали горбатые тени. Пару раз Семке чудилось, будто его окликают по имени: он всякий раз останавливался и слушал, но зов не повторялся, оставаясь призрачным эхом тумана и льющейся с неба воды.
А потом он увидел человека. На обочине, под развесистой елкой, почти не различимого в клочьях тумана и каплях дождя. Семен заторопился, забарабанил клюкой, подошел вплотную, хотел окликнуть, но слова застряли в высохшей глотке. Он увидел жену. Аксинья скорчилась среди узловатых корней, неловко подогнув под себя ноги: грязная, измызганная, исхудавшая. Одежда превратилась в рубище, волосы, прежде такие красивые, выцвели и сбились в неопрятный клубок. Глаза закрыты, руки безвольны, но – о чудо! – грудь едва заметно вздымалась.
– Аксинья! – Семен отшвырнул клюку и рухнул на колени, не чувствуя уколов опавшей хвои. Осторожно, словно боясь, что рассыплется, дотронулся до жены. – Аксиньюшка!
Веки затрепетали и медленно приоткрылись, на Семена смотрели такие знакомые и родные глаза. Зеленые, задумчивые, с колючей искоркой, живущей где-то внутри.
– Семушка? – Посиневшие искусанные губы тронула едва заметная улыбка.
– Я, милая, я. – Семен не знал, куда деть трясущиеся руки.
– Знала, что придешь. Сыскал ты меня.
– Сыскал, любимая, сыскал! – Семка, охваченный радостью, обнял жену. Припал всем телом, скуля молочным щенком. И тут же отпрянул. Аксинья сдавленно застонала. Стон перешел в хрип.
– Поранили меня, – выдохнула жена и с трудом повернулась спиной. Семка ахнул. От правого плеча к пояснице, располосовав сарафан, тянулся узкий, запекшийся черной кровью порез длиной вершка в два. Края вздулись и посинели, натянув бледную кожу.
– Ладно, живая, – сквозь слезы прошептал Семен и бережно коснулся надутого живота. – И дите живое.
– Думала, скину, – тихонько сказала Аксинья. – Тати нещадно нас гнали, отдыху не давали. Упырь, который за главного у них, все торопил. Ох, и страшный, а все шутки шутил. А оттого еще было страшней. Тати его Хозяином кликали, а имя – то ли Бурчила, то ли Букос ему. Меня в телегу закинули, а не то б померла. Целый день бежали, а тати, знай, плетками хлещут. Только как стемнело, остановились, полон в кучу собрали, сторожей выставили, а сами спать завалились. Костров не жгли, боялись солдат. Со мной рядом девка была, из Баранихи, Иринкою звать, так она под платьем прятала нож. Я, говорит, убегу, а если не убегу – горло перехвачу, не отдамся на поругание. И принялась веревки пилить. Ну и мне заодно, и еще бабам многим. Как забрезжил рассвет, в бега и ударились, все в разные стороны. Тати спохватились, кинулись нас ловить, многих похватали, а многих и посекли, чтобы другим неповадно было бежать. Тут мне и досталось. – Аксинья поморщилась. – А кругом темнота и лес, я в траву упала и под коряги заползла. Тати побегали, поорали, скоренько собрались и повели полон дальше. Я в чаще дотемна просиде