ла, боялась, что вернутся. Потом к дороге выползла и сижу, помираю.
– Теперь не помрешь, – впервые за последние дни рассмеялся Семен.
– Теперь не помру, – слабо улыбнулась Аксинья и тут же встрепенулась. – А дети, дети где?
– Дети? – Семен замешкался, подбирая слова. Сердце сжалось. Неужели забыла о случившемся? Или от горя повредилась в уме? Или не видела, как убивали детей? И сказал, сам не понимая зачем: – Дома они, ждут.
Знал, что делает хуже. Знал, что правда откроется, и тогда все будет страшней. Все понимал, но по-другому не мог. Или мог… Просто не захотел, из последних сил цепляясь за призрачный шанс на миг оказаться в навеки утерянном дне. Где был счастлив, где все были рядом, где надежды еще не рассыпались в пыль.
– Значит, спаслись. – Аксинья обмякла.
– Спаслись, родная, спаслись, – зачастил Семка. – Схоронились под старым амбаром. Тати искали, а не нашли. Оставил я их с Петром Лукичом. Помнишь соседа-то нашего?
– Помню, – кивнула жена. – Хороший он, только старый, не уследит за детьми. Они у нас неугомонные, Ванька-то вообще пострелок. Голодные поди, немытые. Хватит, Сема, сидеть, надо до дому идти, помоги.
Аксинья попыталась встать, охнула и осела на бок, Семен едва успел подхватить и сказал:
– Окрепнуть тебе надо, от раны оправиться. Я и сам еле ноги волочу. Видишь, весь погорел? Если сдохнем по дороге, кому с того толк?
– Никому, – покорно согласилась жена.
– Ну вот. – Семен тонул в омуте сладостной лжи. – Пару деньков обождем, я тебя подлечу, и сразу к детям махнем. Ничего с ними без нас не случится, чай не титьку сосут. Да и Петр Лукич приглядит, он старый, да шустрый.
– Оно так. – Аксинья сомлела. – Дышать совсем нечем.
– Ты не помри у меня, слышишь? Я не для того последние ноги стоптал. – Семен встал, пошатываясь, заткнул за пояс топор, бережно поднял жену на руки, почти не чувствуя веса, и пошел по лесной дороге, сам не зная, куда и зачем.
Путем мертвецов
Солнце не смогло прорвать пелену затянувших небо пепельных туч и повисло над головой расплывчатым нездоровым пятном. К полудню Семен отмахал версты три, прижимая обмякшую Аксинью к груди. Иногда казалось, что жена переставала дышать, и тогда Семен, охваченный ужасом, бережно опускал ее на траву. Прижавшись ухом, улавливал слабые вдохи и плакал, роняя соленые слезы. Жива, жива… Убедившись, снова вставал, унося дорогую ношу дальше и дальше в недобро нахмуренный лес. В стороне остался чахлый малинник и край болота, заросшего багульником и мертвым березняком. Придорожные заросли неуловимо дрогнули, и в пяти саженях впереди возникли две размытые тени. Семка шумно затряс головой, прогоняя с глаз туманную пелену. В чаще разве кого хорошего встретишь? Ждал чего угодно – страха не было, хватит, отбоялся свое. Одно хреново – жену не выручил, а сам пропал, как дурак…
Зрение обрело худо-бедную четкость, и Семен подавился хрипким смешком. Ну еб твою мать! Нет, ну все правильно, дивно паскудный день должен был закончиться именно так. На обочине застыли два болезненно худых человека в одежде из дубленой кожи, повадками и обличием напоминавшие пауков. У одного лук, у другого хищно изогнутый зазубренный клинок на длинной ухватистой рукояти. Головы вытянутые, узкие меловые лица, словно обтянутые кожей голые черепа, покрытые костяными отростками, с дырами вместо носа и рта. Длинные волосы цвета паутины стянуты ремешками. С виду люди, да не они. Глазища уж больно приметные, огромные, вытянутые к вискам, совсем без радужки и зрачка, окруженные сеточкой черных вздувшихся жил. Ничего не выражающие жуткие бельма. Семен обреченно вздохнул. Чудь, чудь белоглазая, колдовское поганое племя, до сих пор скрывающееся в бескрайних лесах. Ваарами их кличут еще. Убийцы, живодеры и людоеды. Попасться к ним в руки значит принять самую жуткую смерть.
Ну, значит, Господу так угодно. Семка тяжело уселся, исподлобья поглядывая на чудь. Бесовы дети, исчадия самого Сатаны. Начиная с послепотопных времен, чудь владела землями от Волхова до самого Студеного моря, подчинив все окрестные угорские племена. Порядок наводился огнем и мечом, непокорные вырезались под корень, тысячи рабов умирали на стройках и в шахтах, умножая сказочные богатства вааров. Армии белоглазых ходили в набеги во все стороны света, раздвигая границы и сокрушая врагов. Так длилось, пока с заката не пришли первые люди славянского языка. Гордые, смелые, вольные. Ожиревшая империя чуди рухнула, уцелевшие остатки великого народа растворились в чащах и неприступных горах. В напоминание о былом величии остались стершиеся предания, развалины диковинных городов, огромные могильники и мощенные камнем дороги. И лютая ненависть, скрытая под сенью черных лесов.
Ваары приблизились – движения были мягкие и плавные, – они словно плыли во влажном воздухе, пропитанном прелью и терпким запахом гниющего дерева. Мужики или бабы, хер его разберет. Чудь вся на одно лицо: тощие, высокие, безобразные. Семен инстинктивно отвел взгляд. Каждый ребенок в Новгородчине с молоком матери впитывает истину – смотреть в глаза ваарам запрещено. Белесые зенки обладают колдовской силой, запросто подчиняя своей воле людей. Зыркнет такое пугало в глаза – и пропал человек, превращаясь в послушного перепуганного раба. И вроде терять уже нечего, а страх тот на веки вечные вбит. Семен тяжело вздохнул и опустил жену на пружинистый мох. Думал, вырвал у судьбы долечку счастья, а оно вона как вышло… Аксинья в себя не пришла. И хорошо, без мучений умрет…
Над ними нависли корявые тени, ваары заговорили между собой на протяжном, напевном, совершенно не сочетавшемся со страшными харями языке.
Один подступил ближе и небрежно пихнул человека ногой.
– Ноис улос, лиеро, – в голосе слышалось презрение.
– Олемме уставалиса, синулле, коир, – добавил второй, и оба рассмеялись смехом, похожим на перестук стеклярусных бус.
– Весело, падлы? – обиженно буркнул Семен. – Ну-ну, веселитесь, скоро бошки вам откромсают.
– Зачем ты тащишь с собой мертвеца, грязная тварь? – спросил по-русски ваар, непривычно коверкая и растягивая слова.
– Живая, живая она, не трогайте. – Семен попытался закрыть Аксинью собой, но беспомощно завалился на бок и шумно проблевался ваару на украшенные костяным бисером и янтарем сапоги.
– Ликанен ротта! – выругался облеванный под смех сотоварища и вскинул непривычное оружие – зазубренный клинок на длинной рукояти – над бедовой Семкиной головой. Ну вот и конец. Кончился раб божий Семен…
– Одорта. – Ваар вдруг оборвал смех. – Викаа ханесса он итаин.
Смертоносный клинок застыл, словно лесной воздух вдруг уплотнился и удержал острую сталь. Ваар, остановивший собрата, гибко присел на корточки и потянул носом, принюхиваясь к Семену.
«Ну вот, значит, сожрут», – обреченно подумал Семен. Всякому ведомо, чудь на подобные пакости – огромные мастера. Нет у них ни жалости, ни чести, ни стыда. Падальщики по сравнению с ними – божьи овечки. Набег вааров подобен всепоглощающему пожару. Застарелая ненависть вспыхивает негасимым огнем: вспарывают животы, сжигают живьем, рубят на части, насилуют всех без разбора, упиваясь воплями жертв, оставляя после себя лишь пепел и горы обезображенных тел.
– Хён он эпакуоллут, – выдохнул чудин и отшатнулся от Семки.
– Эпакуоллут? – неверяще переспросил второй.
– Капиналлинен, си йока эн куаллут. Эт вои каскеа.
Семен не поверил глазам. Ваары, богомерзкие твари, созданные лишь пытать, убивать и разрушать, пятились от них, опустив оружие и упершись взглядами в сырую траву.
– Вы чего, мурла поганые, брезгуете? – ошеломленный Семка пополз следом за ними. – Стойте, суки!
Но ваары уже исчезли в подлеске. Были и нет, даже ветки не дрогнули – словно туман сдуло налетевшим ласковым ветерком. Семен подавился хриплым смешком. В тот момент он еще думал, что сам Господь отвел от него в тот час большую беду. Семка верил. Хотел верить. И лишь много позже понял, что лучше бы тогда, на заросшей лесной дороге, чудь убила странного человека с женщиной на руках. Идущего подальше от Бога навстречу терпеливо ждущему Сатане.
Обжитые места начались верст через пять после встречи с ваарами. Сначала Семка приметил на обочине старый рассохшийся поклонный крест-голубец. Такие ставят в местах, где божьей помощью удалось избавиться от напасти, или над могилами путников-христиан, если нет возможности увезти на погост. А еще такие кресты подальше от людских глаз ставят раскаявшиеся убийцы. Когда-то давно Семка сам вкопал такой на старом языческом капище. Десять верст пер на хребте, сквозь болота и лес. Хотел прощение через искупление получить. Вышло совсем хреново, видать. Вот и этот голубец напоминал о былом. Доски крыши растрескались и поросли влажным мхом, грубо вырезанный распятый Христос почернел и утратил человеческие черты. Совсем недавно возле креста кто-то был: на заляпанной восковыми подтеками перекладине торчал огарок тонкой свечи.
Чуть дальше по дороге встретилась вырубка – пни еще белели свежими спилами и сочились липкой пахучей смолой. Бревна увезли, в подсохшей грязи остались глубокие следы тележных колес. Хворост прибран и сложен огромными кучами. Совсем скоро люди вернутся, и тогда вырубку охватит огонь, золу и пепел вобьют в землю летние проливные дожди, а следующей весной мертвая гарь расцветет изумрудным ковром сочной травы. Темный лес, полный страхов и нечисти, отступит на еще один крохотный шаг.
Семка повеселел – где-то рядом было человеческое жилье. Деревня, а может, и вовсе село. Там накормят, обогреют и приютят. Авось даже сыщется лекарь. А если не лекарь, то бабка-знахарка точно, живо на ноги поднимет настоями, отварами да молитвой. Себя не жалко, как на собаке все заживет, волосы и зубы – не главное, не был красавцем, нечего и начинать. А вот за Аксинью страшно, вместе с дитем. Ничего у Семки не осталось, только они. Если сгинут, останется только в омут шагнуть. Он резко остановился, в воздухе плыл горьковатый запах печного дымка. Семка принюхался, аки пес, закрутил головой. Запах был слабенький, почти неуловимый, но Семен чуть не запрыгал от радости. Где дым, там и люди. Он заметался по дороге, едва не упал и вдруг увидел неприметную тропку, убегавшую в нахмуренный лес. Дымком явственно тянуло оттуда, и Семен не раздумывая свернул на тонкую стежку. Больше всего боялся, что не дойдет, что силы закончатся, он уронит жену, упадет сам и уже никогда не поднимется. И останутся они лежать на поживу лесному зверью, опосля и малой косточки не найдут. Обжигающая жажда вырвать у смерти жену и единственное дитя заставляла Семку идти, с трудом переставляя одеревеневшие ноги, все больше сгибаясь под тяжестью ноши и роняя алую от крови слюну.