Дымный запах становился все гуще, осязаемей, стелясь в прелой лесной тишине почти по самой земле. Тропка бежала затейливыми изгибами, ныряя во влажные, заросшие папоротником овражки и обходя ямины со стоячей водой. Огромные вековые елки, покрытые плесенью и лишаем, застилали серое небо над головой. Впереди обозначился белесый просвет, и Семка остановился, замер настороженным зверем. На рожон переть не привык, мало ли что впереди, может, пряничный домик с милой хозяйкой-старушкой, а может – разбойничье логово. И неизвестно, что хуже. Он с превеликой осторожностью опустил Аксинью возле приметной высоченной сосны. Жена застонала, открыла глаза и прошептала:
– Ты куда?
– Осмотреться надо, – ответил Семен. – Я мигом.
– Хорошо. – Аксинья закусила губу, не привыкнув спорить с супругом.
– Оглянуться не успеешь, я уже тут, – подмигнул Семка и нырнул в сумрак подлеска. Заложил дугу саженей в полста, держа просвет на виду, продрался сквозь бурелом и припал на одно колено на краю небольшой округлой поляны с раскоряченной аккурат посередке почерневшей избой. Низенькой, скособоченной, ушедшей в землю по единственное крохотное окно, с крышей, заросшей мхом и мелкими кривыми березами. Для полного счастья не хватало курьих ножек, потому как Баба-яга там тоже была. Возле двери ковыляло, переваливаясь с лапы на лапу, чудище, тощее, узловатое, косматое, с крючковатым носом и едва различимыми глазками. Семка невольно перекрестился. Чудище обрядилось в драный сарафан и к пущему омерзению пыталось заниматься насквозь человеческими делами: дотащило ведро воды, брякнуло под ноги, уселось на деревянный чурбан возле сколоченного из кривых досок стола и принялось что-то неуклюже толочь в деревянной, покрытой грязью и копотью ступке. О случившемся с хозяевами лесной избушки лучше было не думать. По хребту пробежала противная дрожь. Уйти, пока не поздно? Но ведь какая-никакая, а крыша над головой, может, припасы какие остались. Семка решился и, пригнувшись, перебежал поляну, прижался спиной к иссохшему срубу. Ладонь на топорище вспотела, сердце билось пойманным зайцем. Он осторожно выглянул за угол. Страшилище горбилось спиной к Семену, продолжая исступленно брякать в ступке и чуть слышно ворчать. Человека не чуяло, и это внушало надежду. Семен подкрался вплотную и что есть сил саданул топором по шишковатой, обросшей редкой сальной шерстью башке. Слабость в руках подвела, и удар пришелся вскользь, чиркнув по черепу, срубив острое мохнатое ухо и увязнув в плече. С треском лопнула кость. Чудище взвыло и повалилось на стол, ступка отлетела, разбрызгивая вонючую дрянь. Сдохни уже! Семка вырвал топор и принялся остервенело колотить по чему попало, не давая твари опомниться. Лезвие входило как в тесто, хлестала черная кровь. Чудище оборвало дикий вой и обмякло, бесформенной грудой упав на траву. Только задние лапы подергивались. Вблизи тварь оказалась страшней: косматая, покрытая наростами, клочковатой шерстью и редким пером. От жуткой вони слезились глаза. Семен пошатнулся на ослабевших ногах и чуть не упал. И тут же резко обернулся, уловив надсадненький скрип. Дверь в избушку отворилась, на пороге застыло второе уродище, ряженое в человеческие обноски, до мелочей схожее с первым, разве размером поменьше. Пугало изумленно выкатило глазища, издало перепуганный вопль и бросилось обратно в избу. Семка рванулся следом, с грохотом сшиб подвернувшуюся под ноги бадью и оказался в теплой, пропитанной запахами полыни и жженого волоса полутьме. Тварь привалилась к перекошенной печке и кричала, закрывая морду когтистыми лапами. На миг показалось, что в жутком крике проскальзывают человеческие слова. Удивляться времени не было, Семка подскочил в два громадных прыжка и саданул топором прямо в лоб. Череп треснул, чудище охнуло и завалилось назад, сметая с полок вдоль стен крынки и глиняные горшки. Семен, не полагаясь на удачу, рубанул еще дважды, пока уродливая башка не повисла на тоненьком ремешке. Вскинулся, тяжело дыша, весь взмокший, готовый ко всему, и устало опустил извозяканный в крови, скользкий топор. В избе больше никого не было, и спрятаться негде: от стены до стены сажени три, две лавки с ворохом одеял, стол с приставленными чурбаками да сложенная из булыжников пузатая печь. Земляной пол утрамбован и присыпан соломой, под потолком густо навешены сушеные веники. Жить можно. Семка Галаш обрел новый дом. Прогнивший, окровавленный, заваленный трупами, но, видимо, к этому стоило привыкать.
Аксинья, охваченная жаром, метавшаяся в бреду, пришла в себя рывком, взмокшая, расхристанная, дико вращая налитыми кровью глазами и жадно хватая воздух перекошенным ртом.
– Тихо, милая, тихо, все хорошо. – Семка, бдящий рядом, как пес, перехватил жену за плечи.
– Семушка. – Аксинья притихла. – Семушка. Где это мы?
Она не помнила, как Семка вернулся и отнес ее в избу на поляне.
– Дом ничейный нашел, – сообщил Семен. – Страшилища хозяев убили, а сами тут свили гнездо.
– Страшилища? – испуганно шепнула Аксинья.
– Победил я их, – похвастался Семка. – Вон валяется, только не пужайся. Нельзя пужаться тебе.
Аксинья глянула на дохлую тварь и ойкнула, вжав голову в плечи.
– Господи, спаси и помилуй, страх-то какой.
– Ниче, я с ними живо управился. Еще один за дверью лежит. А этого хотел вытащить, да слаб я совсем.
– Герой ты у меня, Семушка, богатырь.
– Ага, – усмехнулся Семен, – богатырь, на жопе волдырь. Воды хочешь? Колодец тут есть.
– Жутко хочу, – кивнула Аксинья и схватила протянутую деревянную кружку.
– Не торопись, ледяная, – предупредил Семен.
Аксинья пила долго, отфыркиваясь, пристукивая зубами по краю и проливая на грудь. Вернула кружку и робко спросила:
– Покушать ничего нет? Давненько не ела.
– Покушать? – растерялся Семен, сам ничего не жравший с тех пор, как разбойники разорили родное село. От горя и боли забыл про еду. А теперь вдруг понял, что голоден до тошноты и рези в сосущем потроха животе. – Обожди, сейчас погляжу.
Он вскочил и заметался по избушке, заглядывая в корзинки и короба. Съестного не было, даже распоследней крошечки хлеба, даже луковки подгнившей и той не нашлось. Оно и понятно, на хрена чудищам человечья еда? В последней надежде загремел печной заслонкой и заметил в топке, полной раскаленных углей, ведерный горшок. Вытащил, не чувствуя жара, грохнул об стол и счастливо рассмеялся, увидев в посудине варево из репы, моркови и каких-то корней. От дурманящего запаха голова пошла кругом, рот наполнился вязкой слюной. Вот так удача! Семен нашел более-менее чистую щербатую миску и деревянную ложку, навалил еды и метнулся к жене.
– Глянь, какое богатство!
Аксинья привстала, потянулась к миске и тут же отпрянула, брезгливо прикрыв рот рукой.
– Семушка, ты чего? Ты зачем?
У Семки словно колдовские чары упали с очей. Он опустил взгляд и с трудом подавил испуганный крик. Посудина упала и перевернулась, выплеснув содержимое на пол: зеленые сгнившие сгустки, размокшие волокна и кишащих в жиже червей. Из кошмарного месива с укоризной поглядывал небесно-голубой человеческий глаз.
– Да что со мной? – ахнул Семен. – Помутилось в башке.
– Устал ты, Семушка. – Жена притянула к себе. – Измотался весь. Отдохнуть тебе надобно. И поесть. Без еды пропадем.
– Где ж я возьму? – сжал кулаки Семен. – Охотник из меня и прежде хреновый бывал, а теперь и вовсе ног волочь не могу. А на одной траве не протянем.
– А и не надо травы, – согласилась жена. – Помнишь, еще когда голод последний был, соседка Прасковья детишек лебедой кормила да сосновой корой. Довольная была, мол, гляньте, какие ребятишки пузатенькие у меня. Так они быстренько померли, а уж кричали так, что не приведи Господь Бог. Помнишь?
– Помню, – склонил голову Семка. Как тут не помнить, ведь нет для крестьянина ничего хуже голода. Сами в тот злой год выжили случаем. Повезло Семену устроиться на маслобойню к помещику Иволгину, так тот от щедрот разрешал каждый день фунт льняного жмыха с собой забирать. Тем и спаслись. Навсегда запомнил Семен, как возвращался в темную, закопченную курную избу и совал в жадно протянутые руки детей кусочки еще теплого влажного отжима.
– Не надо травы, – повторила Аксинья. – У нас и без травы еда есть.
– Нету у нас ничего, – возразил Семен.
– Много еды. – Аксинья оторвала его от себя, взяла руками мужа за голову и повернула к печи.
Там ничего не было, только сорванные со стены полки, глиняный бой и… туша дохлого чудища. Господи…
– Нет. – Семен перехватил руки жены. – И не вздумай.
– Так помрем, Семушка, и детишки без нас перемрут, – виновато улыбнулась Аксинья. – Думаешь, я сама хочу тварь проклятую есть? Не хочу. А надо. Потом замолим грехи, Боженька добрый, простит.
Семка молчал. Знал, Аксинья права. И от этой правоты становилось только страшней.
– Помрем, Семушка. – Аксинья заглянула в глаза. – А не хочется помирать. Ты глянь на уродика, шерсть на ём и перьюшки всякие. Значит, зверь он, а зверей есть не воспрещено. Не хочется, Семушка, помирать.
Семен отстранился и, пошатываясь, двинулся к дохлому чудищу, на ходу прихватив топор со стола. Руки тряслись, в горле встал противный горький комок. «Не хочется помирать», – набатом звенело в ушах, разрывая душу напополам. Бог простит. А нет, значит, так тому и бывать. Кто без греха? Господи, Отец наш небесный, помилуй раба божьего Симеона… Топор упал отвесно, разрубая толстую шкуру, кость поддалась лишь с третьего удара, свежее мясо призывно алело, упрашивая отрезать и положить на язык сырые куски. Мясо как мясо, ничего необычного, едали и хуже. Семка оттяпал заднюю лапу, отрубил лишнее и притащил дичину на стол. Если не знать, откуда богатство, можно подумать – оковалок дикого кабана. И шерсть похожа, такая же черная, жесткая. Вид немножко портили перья и наросты, похожие на чешую, да ничего, главное, не думать много о том.
Мясо, приправленное кровью, манило попробовать. Семка протянул руку, зажмурился и только каким-то чудом опомнился, отдернувшись в последний момент. Нет, нет, нельзя уподобляться зверям…