– Ну нет, – поперхнулся Семен. – Ошалел, чароплет?
– Не пожрешь, ничего не выйдет у нас, – пожал плечами Драган. – Сдохнешь, я время и черную душу потрачу напрасно. А я дурацких вложений не делаю. Тебе выбирать. Савва, между прочим, ради тебя и пришел. Думаешь, для чего рубаху смертную нацепил? Все одно хотел, если доживет до зимы, в лес уйти, как деды его уходили и прадеды, избавив дом от лишнего бесполезного рта. Старики еще помнят Старый обычай. Я ему все рассказал, а он и в радость помочь. Для тебя стараемся, а ты еще кочевряжишься, скотина неблагодарная! Да, кровь не лучшая, жиденькая и на вкус так себе, но разве до привередства сейчас? Пей давай, я тя как девку уговаривать не собираюсь.
– Может, разбудить? – Семен приблизился к деду.
– Время не тяни, – пригрозил Драган.
– Не могу. – Семен замер, глядя на покрытую темными пятнами дряблую шею.
– Ну и хер с тобой, я пошел. Счастливого перерождения! – Колдун демонстративно встал, опираясь на посох.
Семка молниеносно вцепился Савве под торчащий кадык, все случилось как-то само… Новый рот открылся с влажным хлопком, непривычно широкий и гибкий, приспособленный плотно охватывать и прилипать, не упуская ни единой капли драгоценной живительной влаги. Только начавшие отрастать новые зубы с легкостью вскрыли мягкую плоть, Семка языком ощутил открывшийся узкий разрез, лопнула жила, в рот пролился горячий сладкий поток. Старик дернулся и обмяк. Семка пил торопливо, взахлеб, шалея от запаха и пряного соленого вкуса. Говорят, кровь напоминает железо, но это было не так. Кровь напоминала крепкий перебродивший мед с полынным дурманом и горечью дубовой коры. Перед глазами плыл багровый туман. Вдоль хребта волной прошла судорога, мышцы окоченели и напряглись, в ушах зазвенело.
– Ну буде, буде, – голос Драгана пришел откуда-то издалека. – Хватит, я сказал!
Семен почувствовал хлесткий удар по спине, оторвался от Саввы, зарычал и оскалил окровавленные клыки.
– Я те, блядь, порычу! – Колдун саданул концом посоха прямо в лицо. – В себя приди, слышишь? По первости нельзя много пить, окончательно сбрендишь. Меру знай, меру!
Семка опомнился, с глаз упала багровая пелена, и он в ужасе отшатнулся от Саввы. Старик упал наземь и трясся, сухенькими ручками царапая поваленный ствол и траву. Из разорванного горла толчками била темная кровь.
Семена пробрала мелкая дрожь, в хмельной голове все плыло, внутри разливалось умиротворяющее тепло, измученное тело оживало и наливалось силой, скрипели суставы. Казалось, прыгни и полетишь.
– Убей, чего встал? – приказал колдун. – Я Савве вечный покой обещал, негоже и его обращать в упыря. Кончай, я сказал!
Семен послушно упал на колени и обхватил голову старика. Савва пытался что-то сказать, но изо рта выходили только сдавленное сипение и красные пузыри. Семка отвернулся и резко потянул вбок и на себя, с хрустом ломая слабую безвольную шею. А потом просто сидел, плавно раскачиваясь и баюкая на руках обмякшего мертвеца, с ужасом понимая, что нет ни раскаянья, ни жалости, ни тоски. Все сгорело и рассыпалось в прах, исчезло, утонуло в Саввиной горячей крови…
– Пошли, – сказал наконец Драган. – Неча высиживать тут.
– Обожди, – чужим голосом попросил Семен.
– Ну чего?
– Должок у меня очередной, надо отдать. – Семен бережно опустил старика, провел пальцами по лицу, закрывая слепые, затянутые мутной пленкой глаза, ушел к братской могиле и выдернул заступ из кучи влажной земли. Где одна яма, там и вторая…
Рождение
Второй ямой дело не ограничилось. Солнце, вспыхнув напоследок, скатилось за зубчатый край еловых лесов, раскрасив небо багрянцем и пурпуром, а Семен все копал, только в другом месте и другую могилу. Ага, заделался могильщиком, ишь твою мать. Из гнилого черного бора подтекала вечерняя полутьма, пока еще робкая, неспешная, будто готовая убраться назад, в сырые овраги и глубокие бочаги. Полутьма стелилась по самой траве, отрезая огромные елки от могучих корней, заставляя пушистых красавиц парить над землей. Полутьма мягкими невесомыми струями топила пологий холм, превращая его в остров среди туманных морей, заросший чахлыми кривыми деревьями и усеянный бесчисленными кругами обомшелых могильных камней. На многих камнях читались полустертые надписи угловатыми незнакомыми буквами. Сюда Семена привел Драган. Сказал, раз любишь копать – копай. Зачем не сказал. И ушел, сукин сын, обещав вернуться к полуночи и оставив в компанию внучку Любаву. Девчонка, пристроившаяся рядышком на пригретом солнцем булыжнике, стрекотала без умолку.
– Меня дедушка сюда и прежде водил. – Она таинственно понизила голос. – Кроме нас, сюда не ходит никто, люди говорят, проклято тут. А по мне, страшного нет ничего, па-адумаешь, кладбище старое. Тишина и покой, цветочки красивенькие растут, таких нигде больше нет. Они не появились еще, липец месяц настанет, тут все красное будет – ух, красота! Самый лучший веночек сплету. Хоть дедушка и не велит, мол, это покойничий цвет. А я все равно нарву, пока он с мертвыми говорит.
– Узнает, попадет тебе, егозе, – усмехнулся Семен, кидая землю через плечо. Ему нравился этот разговор обо всем и одновременно ни о чем, какой-то тихий, умиротворенный, домашний, пробуждающий теплые воспоминания в исполосованной, разорванной в лохмотья душе.
– Дедушка добрый, – возразила Любава. – Когда и ругается, мне смешно, удержу нет, а он еще больше ругается, а я еще больше смеюсь. Так он грозится розгами высечь, а я не боюсь.
– Мне он добреньким не показался, – буркнул Семен. Полутьма налилась чернотой и накрыла древний могильник бархатной шалью. С темного неба злобно уставилась Скверня.
– Со злыми – злой, с добрыми – добрый, – пожала плечами девчонка. – Он знаешь какой? Он… он… Заступа он, людей бережет, оттого бывает и злой. Говорит, люди такие есть, что не хочется их и беречь.
– Я сам из таких. – Семен разрубил попавшийся корень. – Которых не нужно беречь.
– Дедушка сказал, ты хороший, – поделилась Любава. – Только дурак, и горе у тебя большое, и собой страшный ты.
– Прямо страшный?
– Ужасненький, – кивнула Любава. – Жаль зеркальца нет, я бы показала тебе. Покойничек вылитый.
– А ты прямо покойников видела.
– Да уж навидалась. – Девчонка гордо задрала острый нос. – Дедушка меня частенько с собою берет. А Заступу знаешь когда зовут? Ага, когда покойничек есть. Дедушка хочет лекаркой меня обучить, а для лекаря покойники полезней всего, по ним все раны и болезни можно узнать. Только я не хочу.
– А чего хочешь?
– Колдовать, как дедушка, – призналась Любава. – Ведьмою быть, на метле летать и вокруг кострища плясать. Ага, все веселее, чем чирьи лечить. Только дедушка мне колдовать не дает. Я просилась, так он сказал: нет, и не думай о том. А я с той поры только еще больше думать и начала. Ты, может, замолвишь словечко?
– Так он меня и послушал. – Лопата звякнула, выворотив из боковины серебристую рукоятку меча с торчащим куском проржавевшего лезвия. Раньше бы от радости козленком запрыгал. Теперь было плевать.
– Ну вдруг… – вздохнула Любава и спохватилась: – Эй-эй, хватит, дедушка велел по пояс копать.
– Точно, – одумался Семен и вылез из ямы, осыпав края. Отряхнул руки и уселся рядом с Любавой. – Теперь-то чего?
– Будем дедушку ждать, – сказала Любава. – Осталось недолго. Глянь, Скверня сегодня какая.
Ночное светило таращилось с неба, словно огромное зловещее око, опутанное сетью тоненьких жил и разбухшее понизу ноздреватой болезненной опухолью.
– Дедушка говорит, есть люди особые – лунознатцы, так они по узору будущее предсказывают, голод, войны и мор.
– Брешут поди, – предположил Семен.
– Может и брешут, – согласилась Любава. В темном лесу зародился и умер протяжный воющий крик, и девочка прижалась к Семену.
– Не бойся, – приободрил он, чувствуя живое тепло.
– Да я не боюсь, – пискнула Любава. – Ну, разве чуть-чуть.
– Зачем Драган оставил тебя со мной? – спросил Семен. Эта мысль беспокоила его уже много часов.
– Чтобы ты не скучал. Со мной-то повеселей?
– Веселей, – кивнул Семен и замер с открытым ртом. Холм окутался синим туманом, и из тумана выросли высоченные стены и острые башни мрачной крепости, опоясан-
ной рвом. Ворота открылись, и из крепости в полной тишине выехали призрачные латники на закованных в железо конях, и не было им числа. Семену показалось, будто он слышит гудение сотен рогов, стук копыт и бряканье стали. Развевались знамена с вздыбленным хищным зверем о трех головах. Во главе кавалькады ехал гордый воин в полном доспехе, с короной на шлеме. Ряды воинов двигались так близко, что можно было дотянуться рукой. Семен чувствовал ледяной холод и неуловимый запах древних могил.
– Ты это видишь? – прошептал он и испуганно замер. Проезжавший мимо всадник в вычурном, прежде невиданном панцире и рогатом шлеме с поднятым забралом прислушался и повернул голову, посмотрев куда-то сквозь Семена в черную пустоту.
– Вижу, – шепнула Любава. – Дворец красавенный и башню, а в башне царевна плачет. Красивая. И грустная.
– А конных не видишь? – уточнил Семен. Войско иссякло и исчезло в лесу, вместе с ним исчезла и дивная крепость.
– Конных не вижу, – подтвердила Любава. – Дедушка говорит, тут мороки очень редко бывают и каждый видит свое. А я не верила. Ой-ой!
– Ты чего? – всполошился Семен.
– О господи! – Любава забилась Семену под бок. – Царевна поплакала-поплакала, достала ножик и горло перехватила себе. Кровушки – жуть! Жалко-то как.
Семен не ответил. На холме снова выросла призрачная крепость, огромные ворота дрогнули и опустились в ров. Из чащи возвращалось конное войско. Малая часть. От былого величия не осталось следа: доспехи на израненных всадниках порублены, изорванные знамена поникли, усталые лошади с трудом переставляли копыта. Последним на телеге везли мертвого короля. Видение задергалось, пошло рябью и истаяло в ночной темноте.