– Что ты видел? – нарушила молчание Любава.
– Не знаю, – признался Семен. – Витязей на конях, ушли за шерстью, вернулись стрижены.
– Дедушка говорит, мороки прошлое показывают и будущее, и то, чего нет, – сказала Любава. – С этими видениями не разберешь. Но царевну-то жалко… Ой, дедушка!
По тропе, со стороны, откуда только что пришла призрачная армия, шлепал Драган. Ковыляющая походка, посох и сгорбленная фигура, подсвеченная луной, не оставляли сомнений. Семен утробно сглотнул, лишь сейчас поняв, что неосознанно пытался оттянуть момент появления колдуна. Теплые чары разговора с Любавой рассеялись. Осталось страшное место, страшные люди, маленькая девочка и страшное дело, для которого они собрались.
– Отдыхаете? – недовольно буркнул Драган и как-то странно посмотрел сначала на внучку, потом на Семена. Будто другого чего ожидал.
– Дедушка, мы такое видели, такое видели… – всполошилась Любава.
– После расскажешь, – оборвал колдун. – Полночь близится. Яму выкопал?
– Выкопал. – Семен указал на раскоп.
– Ого, как для себя копал, – погано пошутил Драган и сбросил с плеча тяжелый мешок. – Времени мало, шевелитесь. Любава, расставляй свечи вокруг могилы, а ты, рожа страшная, зажигай. Быстро!
Любава опрометью кинулась к мешку, совладала с завязками и вытащила толстенную связку черных свечей.
– Ого, зачем столько, дедуль?
– Для нада. – Драган взял мешок и всучил Семке кресало с огнивом. – Сорок свечей из человечьего жира надо зажечь. И – не дай бог – потухнет одна. За дело!
Любава втыкала тонкие длинные свечи в землю, а Семка трясущимися руками высек пламя, запалил одну, а от нее остальные, и скоро вокруг ямины замигало кольцо багровых огней. Колдун приготовил три туеска и книгу в кожаном переплете.
– Так, Скверня на месте. – Драган заглянул в могилу, убедившись, что луна освещает дно. – Ну, чего стоишь? Рубаху сымай, полезай и ложись.
Поганая шутка оказалась не шуткой. Семка послушно кивнул, спрыгнул в яму и лег. Колдун, покряхтывая и матерясь, слез следом и присел сбоку, держа в руках книгу.
– Молчите, что бы ни случилось, – предупредил Драган, откашлялся, нашел нужную страницу и заговорил нараспев:
– Откажусь от Иисуса Христа, от царя земного, от Бога вышнего, от веры православной. Предаюсь нечистому духу, взываю к окаянной силе за помощью. – По знаку Любава подавала открытые туески, колдун черпал содержимое горстью и бросал Семену в лицо. – В темном лесу погост заброшен, сорок черных свечей горят, зола из семи печей, соль из семи углов, земля из семи проклятых могил. Помоги, сила нечистая, прах из праха поднять, плоть с плоти содрать, кровь с кровью согнать.
Они словно оказались внутри огромного бычьего пузыря, наполненного запахами свечной гари и свежей земли. Все стихло: ветер, небесный шепот и лес. Звуки исчезли, тишина нестерпимо резала по ушам. В руке колдуна блеснул хищно изогнутый нож. Семка дернулся, но Драган приложил палец к губам, заставив притихнуть.
Боли не чувствовал. Лезвие обожгло кожу холодом, и Семен, скосив глаза, увидел, как нож оставил разрез на груди, прочертив линию от ключиц до самого брюха. Бледная нездоровая кожа раскрылась пластом. Кровь пошла странная, липкая и тягучая, в темноте оттенок было не разобрать. Точно не алая. Драган с превеликой осторожностью выудил из-под одежды стеклянную бутылочку, внутри плескалась и играла абсолютная, кромешная темнота. Хлопнула пробка. Колдун перевернул склянку, и в рану пролился густой, похожий на деготь, вязкий кисель.
– Прими душу проклятую, злобою напоенную, – зашептал Драган. Лицо колдуна менялось и дергалось. – К кому перейдет, того изведет. Так заведено, черной печатью закреплено. Губить, в могилу сводить, слезы лить, души в омуты бесовские волочить. Отныне и ввек. Была одна душа, станут две, вместе сплетутся, горя напьются. Горят сорок свечей, летит зола из семи печей.
Семен выгнулся дугой под хруст и скрип зубов и костей. В грудь словно навалили горящих углей, резанула яркая, дикая, нестерпимая боль. А ведь казалось, боли Семка-то повидал… Он то ли потерял сознание, то ли нет, на миг погружаясь в кровавое забытье и тут же выскакивая назад, в свет сорока черных свечей и сине-зеленый мерзкий свет ухмыляющейся Луны.
Повинуясь жесту Драгана, Любава протянула руку, и острый клинок вспорол тоненькое предплечье, направив струйку крови в Семкин жадно подставленный рот. Невинная кровь… Семен захлебнулся, закашлялся, поток иссяк, кровь теперь лилась на рану в груди, чужая черная душа кипела, впитываясь под ребра.
Колдун отпустил руку Любавы, и девочка упала, судорожно заматывая разрез куском приготовленного холста.
– Встану, на полночь обратясь, духу нечистому поклонясь, – продолжил Драган, достав кривую иглу с продетой нитью. Пальцы колдуна дрожали. Первый стежок получился неряшливый и кривой. Семка дергался и скулил. – В темной ночи солнце не светит, люди не видят, Зверь, владыка подземный, услышь раба своего, прими в землю и обратно отдай. Возьми мертвеца, верни мертвеца, тебе на радость, в горе живым. Слово мое по горькой слезе, по черной земле, где гроб несут, за упокой поют.
Нить оборвалась, и на Семена обрушилась непроглядная темнота, раздавила, расплющила, прожевала, разорвала. Куски плоти разлетелись по сторонам, перемешались и были грубо слеплены заново. Не осталось ничего, кроме полосующей боли и тьмы. Тьма была вокруг и внутри, заполняя Семена злобой, гнилью и пустотой. Тьма выла, тьма пела, и Семка, словно паяц на веревочках, пел и плясал вместе с ней. Пустая оболочка, набитая ненавистью, прахом и горячей золой. Веревочки оборвались одна за другой, и Семен кувырком полетел в стылую бездну: падал или парил, пока далеко внизу не вспыхнула багровая точка. Точка стремительно разрасталась, превращаясь в оранжевый шар, излучающий палящий, ослепительный свет. Свет, который не давал света и не рождал тепла, сливаясь с чернильной давящей темнотой. Рядом с Семеном падали бесформенные серые тени. Сотни, тысячи, тысячи тысяч. Порой из тьмы выныривали огромные силуэты, хватали серые тени и уносили куда-то прочь, в пустоту, оставляя после себя могильный холод и запах старых костей. Семен резко завис, будто его схватили за шиворот, а поток серых теней продолжал падать, питая огромный пылающий шар. Густая тьма отхлынула по сторонам, выпуская длинные щупальца, осторожно трогая и прикасаясь. Тьма удивленно изучала его. А потом Семка услышал бесплотный тихий голос. Голос позвал:
– Вернись, неупокоенный. Вернись.
Семку трясло. Голос был одновременно похож на голос Анисьи, голос Ванюшки, голос Настеньки, голос Драгана, голос Любавы, голос матери и отца. Они звали его.
– Вернись, безымянный, – голос напоминал ему всех и одновременно никого. За голосом прятался кто-то чужой, пожравший все, что было дорого Семке.
– Вернись, – быть может, голос принадлежал и ему.
– Вернись, твое время еще не пришло.
Оранжевый шар взорвался, и Семена, словно пушинку, швырнуло наверх, подбросило и вбило в прозрачную твердь. Мрак взорвался всеми оттенками тьмы, и тьма породила свет. Семка родился заново и, как всякий новорожденный, заорал, но крика не получилось, рот был забит вязким скрипучим комком. Перед глазами стояла все та же непроглядная тьма. Тьма не отпускала, тьма явилась следом за ним – он принес в себе эту тьму. Он забился и заворочался, придавленный чернотой. Рыхлой, неплотной, странно знакомой на вкус… Как тогда, на братской могиле… Господи! Семка рванулся что было сил, выхаркивая землю, и чернота неожиданно поддалась. Он был закопан в проклятой яме на древнем погосте. Страха не было, Семен крутился и рыл, отбросывая землю по сторонам, выцарапывая и трамбуя ногами. Только что раскопанная земля рассыпалась, словно песок. Правая рука вдруг провалилась в пустоту, и в открывшуюся дыру хлынул прохладный воздух. Сладкий и свежий. Семен рывком вытянул себя из могилы и сел среди потоков осыпающейся земли, отплевываясь и протирая глаза. Над ним застыло бескрайнее черное небо, усыпанное россыпью холодно сверкающих звезд и увенчанное зловеще оскаленной Скверней. Темный лес шумел взволнованно и тревожно. Рядом с могилой на камне сидел Драган, похожий на мертвеца. Лицо колдуна болезненно белело в ночной темноте, глубоко ввалившиеся усталые глаза смотрели на Семку.
– Здорово, – вяло кивнул Драган. – А я и не чаялся. Живучая ты падла, Семен. Я говорил, что шансы на успех и неудачу примерно равны?
– Говорил, – еще не придя в себя и не понимая, что случилось, отозвался Семен.
– Так я наврал, – вымученно улыбнулся колдун. – В книгах сказано, шанс один на тьму и на тьму тем. А тебе повезло. Не знаю как, но повезло. То ли Господь сжалился, то ли Сатана пошутил. Позже поймешь. Теперь ты вурдалак, оживший мертвец, вурдалачьим зовом поднятый из могилы и проклятый во веки веков.
– Вурдалак, – неверяще выдохнул Семка, попытался выползти из могилы, но что-то мешало – он продрал слезящиеся глаза и сдавленно захрипел. На холмике, насыпанном Драганом, лежала Любава. Маленькая, красивая, мертвая. В застывших глазах отражались звезды и черные облака.
– Зачем? – засипел Семен. Его повело.
– Невинная кровь, – едва слышно отозвался Драган. – Да только мало ее. Невинная кровь, а еще жизнь, разменянная на смерть. Ты ожил, она умерла. И грех этот мы с тобой поделим напополам. Ты запомнишь жертву маленькой девочки. Когда захочешь сделать худое, закроешь глаза, и она будет стоять перед тобой. Как напоминание, как совесть, как крест. И если все пойдет по задуманному, жизнь одной спасет тысячи.
– Как? – простонал Семен.
– Отныне ты будешь молить Бога о прощении, – голос Драгана был страшен. – Он будет глух, но ты будешь молить, каждый день, каждую ночь, помня о своих детях, что были убиты, помня о чужих детях, что убил ты. Помня о Любаве и остальных. Все это не должно быть зря. Помнишь, я сказал, что этот мир полон чудовищ?
– Помню, – отозвался Семен.
– А знаешь, чего боятся чудовища? Чудовища боятся чудовищ страшнее себя. А ты теперь чудище мерзкое и ужасное, на зависть другим. Я не просто так выбрал тебя: в тебе остались жалость и сострадание, их не смогло выжечь даже перерождение в упыря. И теперь ты, вурдалак, тварь без чести и жалости, печалишься над маленькой девочкой. Значит, я не ошибся. Ты станешь Заступой, как я и подобные мне. Пусть чудовища боятся, Семен.