— Хорошо, а суд? Азеф пишет, что готов явиться на суд товарищей и согласиться с их приговором!
— Один суд над ним уже состоялся. В конце девятьсот восьмого года. Тогда он отказался предстать перед лицом судей и бежал, как только понял, что разоблачен. И приговор тогда был — смерть. Так неужели же вы, господин писатель, верите, что он почти два года метался по Европе, меняя адреса и фамилии, чтобы вдруг раскаяться и сдаться своим бывшим товарищам, знающим, вернее — узнавшим за это время всю его подноготную?
— И все же он пишет жене, просит ее помочь ему получить возможность явиться на суд...
Никольский поморщился. Он не сразу ответил мне. Аккуратно поправив бумаги, разворошенные было, когда он искал в папке письмо Азефа к Любови Григорьевне Менкиной, он принялся завязывать своими старческими, плохо гнущимися пальцами тесемки картонных обложек, сосредоточившись, казалось, только на этом. И, только хорошенько завязав их, решил ответить на мой вопрос.
— В первые месяцы после разоблачения Азефа эсеры были настолько потрясены и деморализованы, что долго не могли прийти в себя. Они создали специальную следственную комиссию, чтобы разобраться в случившемся и понять, как такое могло произойти...
Никольский встал, намереваясь отнести папку в соседнюю комнату. Лицо его было бледным, на серой, пергаментной коже выступили капельки пота. Было видно, что он устал и его одолевает слабость.
— Вам нехорошо, Лев Александрович? — поспешил я к нему.
Он виновато улыбнулся:
— Ничего... это со мною бывает... возраст!
И, отстранив меня, скрылся за дверью.
В комнате он появился лишь минут через пять. Лицо его порозовело, видимо, принял какое-то лекарство. И сразу же поспешил закончить наш разговор ответом на мой вопрос о суде над Азефом.
— Любовь Григорьевна Менкина, тоже член партии эсеров, давала письма, получаемые от мужа, на прочтение в Центральный комитет. Там приняли решение — дать Азефу возможность встретиться с представителями ЦК. Как я понимаю, с надеждой все-таки захватить провокатора. Но Азеф, как известно, никогда не был простаком и сколотил себе крупный капитал совсем не для того, чтобы после исполнения своей мечты погибнуть от браунинга Савинкова, Карповича или еще кого-нибудь из своих бывших соратников. Там... (Никольский кивнул на дверь между стеллажами)... есть кое-что и об этом.
Он стоял, держась обеими руками за спинку стула, па котором перед этим сидел, и я понял, что ему трудно продолжать наш разговор.
— Спасибо, Лев Александрович. Честно говоря, к Азефу вы меня теперь привязали. Накрепко. Но еще один вопрос... на сегодня последний.
По лицу Никольского я видел, что он доволен моим признанием, глаза его блеснули, и он согласно кивнул.
— Я догадываюсь, что историей Азефа вы занимались, наверное, многие, может быть, очень многие годы и, вероятно, собрали о нем интереснейшие материалы. Во имя чего все это?
И опять в его глазах я увидел победоносный блеск добившегося своего человека.
— Во имя чего я почти всю свою жизнь занимаюсь делом Азефа? Коротко ответить не просто, к тому же, вы заметили, мне сегодня что-то неможется. Вчера мы с вами выпили слишком много кофе и крепкого чая. Так что поговорим в следующий раз. А вот о документах по делу Азефа, вы правы — у меня, я думаю, самая большая и самая полная коллекция в мире. И жаль... но я не смогу уже сделать то, о чем мечтал всю жизнь, написать по ним книгу.
— Ну что вы! — стараясь быть искренним, возразил я, но он словно не расслышал.
— Обидно будет, если все пропадет напрасно, — сказал он вполголоса, уже для самого себя.
Мне показалось, я понял, к чему он клонит.
— Если у меня будет возможность работать с вашей коллекцией, я напишу книгу об Азефе! — вырвалось у меня. — И, конечно же, расскажу о том, кому я обязан этой темой...
Он нахмурился и отвернулся.
— Продайте мне вашу коллекцию, — шуткой решил я смягчить свою напористость.
— Нет, — в тон мне ответил Никольский.
— Тогда подарите...
— Нет, я вам ее завещаю... — последовал неожиданный ответ, и пока я оторопело хлопал глазами, он смотрел на меня и наслаждался произведенным эффектом.
ГЛАВА 11
Профессор поморщился и поскреб свой тяжелый, по-бульдожьи выставленный вперед подбородок. Щетина недельной давности противно трещала.
«Надо бы все-таки побриться, — подумал он, — не отращивать же бороду как у фанатика».
И скривился в саркастической улыбке: докатились! На весь мир кричим о своих демократических идеалах, а политические убеждения человека определяем по растительности на его лице: бритый — значит либерал, отрастил бороду и не стрижет висков — пошел к ультраправым. А что делать, если у тебя раздражение, экзема и тебе не до бритья? Да и как тут не быть экземе, нервы сдают все больше и больше — политиканы грызутся за власть, интригуют. Правительство на грани падения, и тогда...
Что будет тогда, хорошо известно, так бывало уже неоднократно: новый премьер приведет с собою собственную команду, уволив всех, на кого опирался сваленный им соперник. Сначала чиновников второстепенных, потом тех, кто попривлекательнее, в том числе и руководителей спецслужб.
Нет, он, Профессор, этого не осуждает. Таковы правила игры, и он сам в свое время занял кресло именно таким образом — его предшественник ушел в большой бизнес и (есть сведения!) пишет мемуары...
Да, великое это дело — уйти вовремя и с честью, остаться уважаемым человеком, личностью, ценность которой определяется не должностью, не занимаемым постом. И он, Профессор, позаботится, чтобы все было именно так: он всего себя посвятит истории, прошлому, тому, где нет неожиданностей, где давно устоявшиеся оценки можно лишь уточнять и обогащать.
Впрочем, так ли это?
Он опять саркастически улыбнулся.
А тема, которой он сейчас занимается? Тема Азефа? Казалось бы, что в ней нового, История давно уже вынесла свой вердикт — и в то же время, сколько в ней может оказаться неожиданного! Ведь если Герасимов все же сохранил... для себя списки своих лучших агентов, тех, кто не оказался разоблаченным, как Азеф, а продолжал работать в российских революционных партиях, поднимаясь с годами на все более и более высокие посты... И если эти имена вдруг всплывут сегодня... сколько революционных кумиров может пасть, оказавшись вдруг платными агентами охранки! И тогда уж историю революционной России придется переписывать заново, таких разоблачений она не выдержит! И весь мир заговорит о нем, о человеке, имя которого все эти годы так тщательно скрывается, будто этого имени и вовсе не существует. Профессор. И только Профессор.
На панели интеркома зажглась зеленая лампочка. Он коснулся одной из кнопок.
— Господин Профессор, — послышался из аппарата бархатистый, завораживающий голос секретарши: — Господин Дэвид пришел...
— Пусть войдет, — разрешил он.
Появившийся на пороге Дэвид по-военному вытянулся, щелкнул каблуками и чуть ли не собрался рапортовать о своем прибытии, но Профессор, поморщившись, махнул рукою:
— Ну, ну, ну, молодой человек... Вы же знаете, я не люблю солдафонства. Садитесь и рассказывайте. Что вам удалось раздобыть в Бейруте?
— Пока ничего... господин Профессор, — смутился Дэвид.
— Ничего? — В голосе Профессора прозвучало искреннее удивление: — Ведь еще в прошлую вашу поездку в Бейрут вы вышли на нужного нам человека. И до сих пор — ничего?
В его словах слышалось раздражение.
Дэвид выпрямился и вскинул голову:
— Я считал своей задачей изучение объекта и его ценности в связи с поставленной вами задачей. И я...
— Ну и что же? — еще раздраженнее перебил его шеф.
— Это пожилой, очень пожилой человек, — заторопился Дэвид. — Работает хранителем библиотеки русских эмигрантов. Крайне нуждается и, если бы не подачки баронессы Миллер, наверняка давно бы оказался в приюте для бедных.
— А коллекция? Есть ли у него коллекция бумаг, которая нас так интересует?
— Мне кажется... — И, уловив недовольство во взгляде шефа, Дэвид поспешил поправиться: — Скорее всего — да.
В глазах Профессора вспыхнул насмешливый огонек:
— Но... почему же это вам... только кажется?
— Сейчас он наладил дружбу с одним советским и подолгу рассказывает ему о каком-то Азефе и русских жандармах начала нынешнего столетия.
В последнюю их встречу в библиотеке, которую мне удалось прослушать и записать, речь шла о ценных, по словам библиотекаря, документах. Николаев, так зовут советского, он журналист и писатель, просил дать ему возможность поработать с этими документами. Он даже готов купить их...
— И библиотекарь, конечно, отказался расстаться со своей коллекцией? — рассмеялся Профессор. — Да и как иначе? Откуда у советских деньги, да еще в валюте. О покупке Николаевым коллекции даже смешно говорить — библиотекарь знает ей истинную цену. Кстати, кто он?
Не поняв вопрос шефа, Дэвид недоуменно пожал плечами.
— Я спрашиваю, удалось ли вам узнать, кто он по убеждениям? Ну, просоветский, как это сейчас модно у эмигрантов первой волны. Монархист, тоскующий по убиенному большевиками царю-батюшке Николаю Кровавому? Или...
— По сведениям, которые мне удалось собрать в Бей-руте, он — националист. Русский националист...
— Такие себя называют патриотами, молодой человек! — назидательно поправил своего подчиненного Профессор. — Это общая болезнь русских эмигрантов первой волны — ностальгия, тоска по российским снегам, по звону колоколов на храмах, которые уже давно разрушены, по всяким там елочкам-березкам. Примитивное чувство примитивных, выживших из ума существ!
Дэвид с удивлением смотрел на шефа, потерявшего было над собою контроль. Но это продолжалось всего лишь несколько мгновений.
— Итак, молодой человек, — продолжал он уже совсем другим, спокойным и деловым тоном, — наш библиотекарь... кстати, у него же есть имя... что это мы все — библиотекарь да библиотекарь...