— Никольский, — поспешил уточнить Дэвид, — Лев Александрович Никольский. Окончил перед самой Октябрьской революцией Пажеский корпус в Петрограде, в звании подпоручика. В эмиграции в Париже занимался журналистикой, был близок к генерал-лейтенанту жандармерии Александру Васильевичу Герасимову...
Профессор останавливающе поднял ладонь:
— Не пересказывайте мне то, что хранится в памяти наших компьютеров, молодой человек. Пойдем дальше. Вы говорите, что коллекция Никольского, видимо, существует. Что там — нам пока неизвестно. Товарищ Николаев неизвестно с какими намерениями тоже, как и мы, интересуется коллекцией и даже хотел бы ее приобрести, но наш библиотекарь на это пока не идет.
— Он обещал ее Николаеву... завещать! — вдруг вырвалось у Дэвида, будто он только что вспомнил последние слова разговора в бейрутской библиотеке.
— Да?
Лохматые брови Профессора сошлись на переносице и приподнялись:
— И вы упустили такую важную деталь? Это уж, молодой человек, непозволительно. Совсем непозволительно. Скажу больше — непрофессионально! И не делайте виноватое лицо, у нас работают не кающиеся грешники. Но я вас особенно и не виню — профессионализм приходит со временем, вот только время это было бы покороче. Ладно, подумаем лучше, как нам использовать вашу информацию...
...У Профессора было твердое правило: подчиненных не распекать ни в коем случае, ибо это парализует волю сотрудника и лишает его инициативности. Вот и теперь Дэвид покинул его кабинет полным желания действовать: ему опять предстояла поездка в Бейрут — решающая и, значит, последняя.
Едва дверь за Дэвидом закрылась, Профессор позволил себе расслабиться. Лицо его расплылось в широкой улыбке, которую никогда не видел у него на лице никто — ни из подчиненных, ни из начальства. Так улыбаться он позволял себе лишь наедине с самим собою.
Жил на свете Старый Лис,
Старый Лис, Старый Лис.
Очень хитрый Старый Лис,
Хитрый Лис, Хитрый Лис... — замурлыкал он песенку, сохранившуюся в его памяти с самого дальнего детства. В песенке говорилось, что Старый Лис жил в норе, у которой было несколько потайных выходов, и, когда охотники с глупыми собаками обкладывали нору, Старый Лис всегда уходил от них через какой-нибудь из потайных выходов, каждый раз оставляя преследователей с носом.
И сколько Профессор себя помнил, он всегда следовал примеру этого Старого Хитрого Лиса: что бы он в жизни ни предпринимал, он всегда готовил на всякий случай запасные выходы из любой ситуации. И «Операция А» (так он закодировал про себя акцию, порученную Дэвиду) была одним из очередных таких выходов. Это была его, только его одного собственная, личная операция. Впрочем, в такого рода делах, не имеющих особой государственной важности, он не был обязан давать кому-либо отчет, даже премьер-министру или президенту. Относительно же того, что подведомственные ему люди и деньги использовались им в своих, можно сказать, приватных целях, сомнения его не мучили — он слишком хорошо знал, что поступает так не первым и не последним.
— Как и Азеф, — пришло ему на ум, и его вдруг с неудержимой силой потянуло вновь — в который раз! — окунуться в жизнь человека, о котором поэт-футурист писал: «Ночь, черная, как Азеф».
Набрать личный шифр на панели компьютера и вызвать на экран дисплея дьявольские зеленые знаки нужной программы было минутным делом. И вот в глубине экрана бесшумно побежали фосфоресцирующие строки, вызванные из глубин бесстрастной электронной памяти компьютера:
«Действуя в двух мирах — в мире тайной политической полиции, с одной стороны, и в мире революционной террористической организации, с другой, — Азеф никогда не сливал себя целиком ни с одним из них, а все время преследовал свои собственные цели и соответственно с этим и предавал то революционеров полиции, то полицию революционерам».
И ниже источник цитирования: название книги, ее автор, выходные данные, страница, абзац по счету сверху.
Еще одно касание пульта управления. И по экрану побежали строки другого высказывания современника об Азефе:
«Этот «суровый террорист» и «непреклонный революционер», этот «азартный игрок» человеческими головами, как рисовала, а порой и теперь еще рисует творимая легенда, — в глубине души был жалким, физиологическим трусом, влюбленным в маленькие радости жизни и судорожно за них цепляющимся».
Снова касание клавиш на пульте — и новый текст на экране дисплея:
«...именно Россия дала миру и тот конкретный пример провокации, которому суждено войти в историю в качестве классического примера провокации вообще». Профессор усмехнулся — на сегодня хватит.
Ничего нового, кроме того, что он сам заложил в электронную память, экран ему не расскажет. Ведь это он и только он месяцами копался в архивах, готовил и составлял электронную программу, радуясь каждой находке, каждому новому найденному им документу. Конечно, он не мог убивать все свое драгоценное время в архивах. Но в его распоряжении были люди, специалисты, натасканные на поиск, тщательный, скрупулезный, методичный... Они привыкли держать язык за зубами и не задавать вопросов. Приказ есть приказ, его надо выполнять четко и быстро. Может быть, кто-нибудь в глубине души и удивился теме, над которой они работали по приказу шефа, но разве что лишь в глубине души, ведь им приходилось готовить для своей организации и не такое. Кто знает, какую на этот раз операцию готовит шеф, этот неутомимый генератор самых дерзких и неожиданных идей.
Профессор ожесточенно поскреб щетину на подбородке. Кожа назойливо чесалась, так бывало всегда, когда он начинал нервничать.
Но теперь-то, спросил он сам себя, почему он нервничает теперь, ведь все идет хорошо: объект операции установлен, какие-то нужные ему, Профессору, документы у Никольского есть. Так что же его беспокоит?
И тут же пришел ответ: Николаев! Журналист, который вдруг так неожиданно сблизился с Никольским, а может быть, и вошел уже к нему в доверие! Эти впадающие на старости лет в патриотизм русские эмигранты способны на все. Одни переводят в Россию свои миллионы, если они у них, конечно, есть. Другие завещают Москве недвижимость, третьи...
И все, видите ли, желают загладить свою вину перед русским народом! Кто знает, что может сделать со своей коллекцией этот старый дурак Никольский. Живет в нищете, почти на милостыню, на подаяние какой-то там баронессы Миллер, а ведь мог бы продать свою коллекцию — хотя бы через Лондон, на аукционе Сотбис, старые документы сейчас в хорошей цене. Так нет, держит их при себе и ждет, когда их сожрут крысы. Эх, никогда из русских ничего толкового не получится, нет в них предприимчивости, нет коммерческой жилки. Оттого-то и наживается на них каждый, кто половчее...
И опять мысли вернулись к Николаеву: нет, это не соперник, пальцем не шевельнет, чтобы заполучить коллекцию. Так вот и будет ждать неизвестно чего.
И сразу вспомнилось: а ведь Никольский обещал завещать этому советскому...
Профессор нахмурился: что ж, получается, что Николаев не такой уж и простак. Наберется терпения и будет охаживать старика, пока тот и в самом деле не составит завещание в его пользу. А потом все будет гораздо сложнее — из советского посольства коллекцию уже не выцарапаешь. Что-что, а уж о системе безопасности русские заботиться умеют.
И сразу же мысли заработали с привычной четкостью, как всегда бывало, когда он, приняв решение, переводил его в план конкретных действий.
Первое. Немедленно прослушать привезенную агентом запись разговора библиотекаря с Николаевым и самому разобраться в ее содержании.
Второе. Изучить досье на Николаева. Раз он работает на Ближнем Востоке, такое досье наверняка ведется.
Третье. Ускорить заброску агента в Бейрут и поручить ему добыть коллекцию Никольского любыми средствами.
Он мысленно подчеркнул любыми средствами!
Конечно, если бы старик уступил документы по сходной цене, было бы лучше. Они бы стали его, Профессора, законной собственностью и в будущем, когда он уйдет в отставку, «уйдет с холода», как говорят англичане об уходящих в отставку разведчиках, и станет частным лицом, ученым, историком, никто не посмеет усомниться в его законном праве на коллекцию Никольского. Кстати, заплатить можно и щедро — отчета в расходовании специальных фондов с него никто не спрашивает. И тут же подвернулась мысль:
— Вот так и Центральный комитет партии социалистов-революционеров никогда не спрашивал финансовых отчетов с Азефа, руководителя эсеровской Боевой Организации (БО). И кто знает, сколько десятков тысяч франков (Азеф предпочитал французскую валюту) осело в бездонных карманах Евно Фишелевича!
Профессор помотал головой, чтобы отогнать наваждение. Образ этого человека все навязчивее преследовал его. О чем бы он в последнее время ни думал, Азеф обязательно всплывал вдруг из его подсознания, вызывая странные аналогии, навязывая свои решения. Да, похоже, что он, обладая гипнотическим даром внушения, мог навязывать окружающим свою волю, но ведь он давно мертв и похоронен в безымянной могиле второго разряда. Так почему же он действует так убеждающе, почти диктаторски теперь? Или его неприкаянная, погрязшая в кровавых грехах душа до сих пор бродит по свету, отыскивая себе подобных и заставляя их продолжать свое дело?
Чертыхнувшись, Профессор сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, это входило в его систему восстановления душевного равновесия. Нет, он не был религиозным человеком, он не верил ни в Бога, ни в черта, ни в бессмертие, ни в переселение душ. Все это — обскурантизм, мракобесие! Он просто переутомился. Просто слишком долго жил мыслями об Азефе, сжился с ним, с этим неординарным человеком, дерзко поставившим себя над всем — над общепринятой моралью и человеческими законами, над жизнью и смертью, над людьми и государствами, из ничтожного, нищего местечкового мальчишки ставшего демоном!
И опять пальцы скользнули на пульт дисплея. И опять по экрану побежали зеленые дьявольские огоньки.