Лопухин, опять не удержавшись от гримаски брезгливости, сухо кивнул.
«Э-э, — подумалось о нем Азефу, — да этот барин, этот аристократ — просто чистоплюй! А дело, на которое его поставили по протекции Плеве, ему омерзительно и глубоко противно...»
На душе у него полегчало: нет, Лопухин и не думал унижать его, Азефа, своими брезгливыми гримасами и полуулыбками — это был просто его обычный стиль, его манера держаться — уверение самого себя, что, копаясь в грязи, он в ней не пачкается, не пятнает свое древнее происхождение.
«Самовлюбленный дурак, павлин, — припечатал Лопухина про себя Азеф беспощадной характеристикой. — Ну, ничего, когда-нибудь мы с тобой еще посчитаемся».
— Не буду повторять некоторые догмы нашего охранного дела, — продолжал Зубатов, — напоминать о некоторых моральных анахронизмах, доставшихся нам со времен незабвенной памяти графа Дубельта. Новые времена требуют новых песен. И вот... — Он торжествующе посмотрел на Азефа: — Его высокопревосходительство Вячеслав Константинович одобрил наши с Алексеем Александровичем предложения — делать отныне ставку на усиленное развитие секретной агентуры, развязать наконец руки нашим самым надежным и проверенным сотрудникам...
Последние слова Зубатов подчеркнуто адресовывал не кому-нибудь вообще, а лично ему, Евно Фишелевичу Азефу. Азеф взглянул на Лопухина, взгляды их встретились, и в глазах Лопухина он увидел теперь не брезгливость, а... любопытство.
— Его высокопревосходительство господин министр внутренних дел поддержал наше предложение, чтобы вы, Евгений Филиппович, постарались войти в самую верхушку Партии социалистов-революционеров, подойти к самому центру ее Боевой Организации. Это не только пожелание министра и Департамента полиции, Евгений Филиппович, это прямой приказ, — торжественно отчеканил последнюю фразу Зубатов и тут же, по-деловому, поспешил добавить: — При этом предусматривается, разумеется, и соответствующее финансовое вознаграждение...
...Я вчитывался в записи Никольского, в документы, аккуратно подложенные к ним в качестве доказательств излагаемых им фактов, и строки, прочитанные мною, оживали у меня перед глазами, слагались в сцены. Герои тех лет вели передо мною диалоги, произносили монологи, мыслили, действовали. События почти вековой давности оживали и разыгрывались в моем воображении, погружая меня в тот далекий, навсегда ушедший в прошлое мир.
...Теперь, когда прямой поддержкой самого всесильного Вячеслава Константиновича фон Плеве Азефу были развязаны руки, Гершуни, стоящий во главе созданной им Боевой Организации эсеров мешал все больше и больше. Да, создателем ВО был именно Гершуни. Где бы он ни бывал в России, какими бы партийными делами (организационными, агитационно-пропагандистскими) он ни занимался, везде и всегда он подбирал энтузиастов-добровольцев, готовых участвовать в терроре и ценой собственных жизней создавать в стране революционную ситуацию. Гершуни умел зажигать людей, умел подчинять их своему влиянию. И в то же время этот «художник в деле террора» умел с помощью проникновенных и задушевных бесед тщательно проверять каждого добровольца — а выдержит ли, будет ли безоговорочно подчиняться приказам, не дрогнет ли в решающий момент, как поведет себя на следствии и суде, если останется жив после теракта, и пойдет ли бестрепетно на виселицу или на каторгу, если выпадет ему этот жребий?
После таких бесед и тщательного сбора информации о добровольце Гершуни принимал решения.
«Первый состав БО, в сущности говоря, случайного характера, — заявлял несколько лет спустя Борис Викторович Савинков судебно-следственной комиссии ЦК ПСР. — Съехались из разных концов России одиночки, которые в одиночестве, у себя в ссылках решали для себя личный, индивидуальный вопрос о терроре. Приехал Покотилов с Юга, приехал Швейцер из Сибири, приехал Сазонов с Урала, приехал я с Вологды. Нас собралось несколько человек, и, мне кажется, сколько я знаю, кроме нас, даже не было желающих в то время»...
Так считал вступивший в БО с первых же дней ее существования Савинков, которому опытнейший конспиратор Гершуни, конечно же, не раскрывал свои планы и не сообщал о своих действиях. Хотя в дальнейшей морально-психологической оценке своих сотоварищей Савинков, видимо, более близок к реальности:
«Естественно, что состав получился случайный. Я бы сказал, что к этому периоду, к периоду дела Плеве, до окончания его (Плеве был убит в июне 1904 года Егором Сазоновым, бросившим 12-фунтовую бомбу в карету министра близ Варшавского вокзала), в сущности, нельзя говорить о менталитэ нашей организации: это все были очень молодые люди, которые недостаточно разбирались во многих партийных вопросах».
Азефа все это не интересовало — надо было поскорее убирать со своего пути Гершуни. Расчет был прост до примитивизма. Кроме Гершуни, ближе других к руководству Боевой Организацией стояли тяжело больной Михаил Гоц и сам Азеф, которому Гершуни доверял как никому больше. Случись что с Гершуни, и на его место во главе БО, кроме Азефа, заступить было бы просто некому.
...Отдавал он Гершуни не сразу, постепенно, стараясь при этом не продешевить.
Еще до приезда в Петербург на встречу с Лопухиным и Зубатовым из-за границы он стал потихонечку освещать причастность Гершуни к БО, ссылаясь на информацию, якобы получаемую от Михаила Гоца. Правда, старался при этом держать свое полицейское начальство в уверенности, что Гершуни в БО фигура все же второстепенная, а наиболее опасные террористы — все те же Крафт и Мельников.
В результате почти ежедневных поездок в Финляндию, в Гельсингфорс, ему удалось убедить Гершуни и его соратников по БО съехаться в Киев для обсуждения и координации будущих террористических акций. Крафт, Мельников и Азеф прибыли в условленное время, Гершуни — с задержкой на неделю. Одной из важнейших обсуждавшихся акций было покушение на министра внутренних дел Плеве. Гершуни привлек к его подготовке и осуществлению двух кавалерийских офицеров — Григорьева и Надарова. Один из них, а именно Григорьев, был задействован вместе со своей невестой Юрковской еще в дни покушения па Сипягипа: во время похорон Сипягина Григорьев должен был застрелить Победоносцева, а Юрковская, воспользовавшись возникшей суматохой, стрелять в Клейгельса, петербургского генерал-губернатора.
Покушение на Плеве Гершуни планировал совершить куда более театрально. 21 февраля 1903 года во время назначенного на этот день военного парада с присутствием царя, Григорьев и Надаров должны были атаковать карету Плеве, одному поручалось убить лошадей, другому застрелить министра. О покушении на самого царя речи пока не шло, по крайней мере об этом в донесении Азефа в Департамент не говорилось. Но Лопухин и Зубатов встревожились не на шутку, помня, в какую ярость пришли двор и правительство после так эффектно поставленного Гершуни расстрела Степаном Балмашевым Сипягина.
Лучшие филеры, которых Азеф привез с собою в Киев и которым показал террористов, участвовавших в октябрьском совещании БО, сразу же взяли след злоумышленников, установив за ними самое тщательное наблюдение. Однако Зубатов был верен своей тактике — с арестами не спешить, подождать, пока они «назреют», тем более, что единственный в Петербурге представитель «общепартийного центра» социалистов-революционеров инженер Раскин был под рукою и держал каждого из «освещаемых», как говорится, на «коротком поводке». Лишь через некоторое время после киевского совещания были арестованы Крафт и Мельников, а Григорьев и Надаров были взяты под арест в самый канун намеченного парада. Через Григорьева вышли на Юрковскую... Зубатов применил при допросах излюбленный им прием — на фактах убедил, что охранке известно об их деятельности и о деятельности их товарищей абсолютно все. Первой сломалась Юрковская, за ней — Григорьев... Показания они давали полные, исчерпывающие. Не умолчали и о Гершуни и его истинной роли в БО.
«Дело» наблюдал лично Плеве...
...Азеф из очередной поездки по России, а он в последнее время довольно часто выезжал по партийным делам в Москву, Харьков, Саратов, был срочно вызван к Лопухину, в кабинете которого и на этот раз его ожидал Зубатов.
Уже входя в кабинет директора Департамента полиции, Азеф каким-то особым, выработавшимся у него в недавние годы чувством понял, что разговор предстоит тяжелый. И сразу же внутренне собрался, ощетинился, готовясь перейти в наступление.
ГЛАВА 22
И опять был мрачный, полутемный кабинет директора Департамента. И опять холеное, породистое лицо Лопухина в мертвенном свете настольной лампы казалось зеленым. И опять Зубатов стоял у окна, разглядывая что-то из-за пыльной шторы на темной петербургской улице. Но на этот раз объятий навстречу Азефу он не распахивал и не устремлялся к нему навстречу.
— Вы опять опаздываете, господин Раскин! (Не дружеское, почти ласковое «Евгений Филиппович», как обычно, а сухое, казенное — «господин Раскин».)
— Насколько я помню, господин Зубатов, вы однажды учили меня этому, как одному из правил конспирации, — не остался в долгу Азеф. — А теперь осмеливаетесь мне выговаривать...
Он стоял почти у самого порога, лишь перешагнув его и прикрыв за собою тяжелую, обитую войлоком и кожей звуконепроницаемую дверь. Судя по встрече, садиться сегодня в кресло ему никто предлагать не собирался.
Ну ничего, господа хорошие, сейчас вы у меня получите за все сразу, давая волю давно поднимающейся в нем ярости, решил он про себя, не дожидаясь приглашения и демонстративно топая, подошел к креслу, стоящему напротив стола директора Департамента и развязно плюхнулся в пего так, что под тяжестью его громоздкой фигуры, жалобно застонали пружины.
При этом он бросил вызывающий взгляд на побледневшего от такой наглости Зубатова, затем точно такой же взгляд на хранящего невозмутимое спокойствие Лопухина.
Несколько секунд прошло в гробовом молчании. Первым, так и не отходя от окна, скрестив руки на груди, заговорил овладевший собою Зубатов: