— Мы взяли Крафта, — как ни в чем не бывало сообщил он.
— Знаю, — отрезал Азеф, чувствуя, что все в нем напрягается к предстоящей схватке.
— Мы взяли Мельникова, — продолжал подчеркнуто монотонно Зубатов.
— Знаю, — еще раз отрезал Азеф, тут же переходя в контратаку. — И еще вы взяли множество людей, с которыми я встречался в поездках по России. Вы взяли фельдшерицу Ремянникову, на квартире которой я часто бывал, и тех, с кем я с ее помощью поддерживал контакты. Вы делаете все, чтобы провалить меня, господа. Лишь Гершуни удалось ускользнуть от вас и в этот раз — и то из-за ваших неумех-филеров. — Голос его набирал силу, становился все резче: — Мы же договорились, что без моего согласия вы не будете производить аресты, а вы, я вижу, задались целью погубить меня и делаете для этого все, что только можно. Нет, господа! Так дальше дело не пойдет, так мы с вами не договаривались. Брошу все к чертям собачьим, уеду в Австралию, в Южную Америку, а вы катитесь к... матери!
И вдогонку этой фразе загнул такое рыночно-ростовское, что аристократ Лопухин брезгливо скривился, а интеллигент Зубатов от удивления невольно открыл рот.
— Ну вот, вы уже и обиделись, господин Раскин, — после короткой паузы заговорил Зубатов уже гораздо мягче, — нервишки расшалились, понимаю, трудно. А тут еще этот дурачок Крестьянинов с его разоблачениями вылез...
— С Крестьяниновым я разберусь сам, — продолжал грубить Азеф. — А вы лучше разберитесь с вашим идиотом Павловым. Тоже... раскаявшийся грешник: надоело, видите ли, ему быть собакой-провокатором, к «честной жизни», мол, вернуться хочет... А все потому, что старший филер его обидел, пятерку за службу недодал!
Он теперь уже не рычал, как вначале, а скорее ворчал, и ворчание его постепенно переходило в брюзжание, как бы открывая путь к перемирию.
Первым ступил на этот путь Лопухин.
— Мы арестовали группу террористов, ставивших покушение на его высокопревосходительство фон Плеве, — как о чем-то будничном, рутинном сообщил он вдруг, и опять, как при первой встрече, Азеф увидел в его глазах откровенный интерес.
— Григорьев и его невеста госпожа Юрковская рассказывают очень интересные вещи, о которых мы до сих пор не знали, — как бы продолжил мысль Лопухина Зубатов, отходя наконец от окна и располагаясь в свободном, рядом с Азефом, кресле.
— Больше того, что сообщал в Департамент о них я, им рассказать нечего, — изобразил Азеф изумление. — И дату теракта, и как он будет ставиться. Вот их, я понимаю, не брать вы уже не могли. Это, правда, нужно было сделать еще раньше, так, чтобы и в этом случае на меня не пало ни малейшей тени...
— Вы опять об этом, — досадливо поморщился Зубатов. — Признаю, мы частенько совершаем ошибки — то поспешим, то опоздаем, то не того возьмем, то ну-ного... как, к примеру, Гершуни, — упустим...
— Кстати, Евгений Фишелевич...
От удивления густые брови Азефа изогнулись крутыми дугами: аристократ Лопухин впервые назвал его по имени-отчеству, пусть даже не по-настоящему, а назвал!
А Лопухин, умело пользуясь замешательством собеседника, продолжал уже с нажимом:
— Из показаний арестованных, я имею в виду Григорьева и госпожу Юрковскую, нам стала понятнее роль Григория Андреевича Гершуни, так сказать, командующего Боевой Организацией Партии социалистов-революционеров, генерала БО, которого вы, Евгений Фишелевич, если верить поступившим от вас сведениям, принимали за второстепенное лицо... Ошибочно!
Последнее слово было произнесено жестко и в то же время так, что за него можно было при желании ухватиться как за спасательный круг.
«А топить все-таки не хотят, сволочи», — понял Азеф.
— Вы же знаете, господа, какой Григорий Андреевич опытный конспиратор и какой он бывает... неожиданный! Эти взлеты фантазии, бесконечные импровизации, принимаемые в самый последний момент, неожиданные решения... И если уж, как вы признаете, ошибки допускает даже такая опытная организация, как наш Департамент, то уж мне, одиночке, окруженному врагами, находящемуся постоянно под угрозой смерти, ошибиться-то и не самый страшный грех...
Лопухин и Зубатов многозначительно переглянулись, словно Азеф подтвердил какую-то их общую, невысказанную и неизвестную ему мысль.
— Так вот, Евгений Фишелевич, хочу в связи с этим вас и позабавить, — продолжал снисходить до разговора с проштрафившимся секретным сотрудником директор Департамента. — Его высокопревосходительство Вячеслав Константинович заявил нам с господином Зубатовым, что будет держать у себя на столе фотографию убийцы Сипягина Гершуни до тех пор, пока этот господин не будет наконец арестован.
— И еще к вашему сведению, Евгений Филиппович, — дружелюбно продолжил Зубатов, — получено распоряжение разослать приметы господина Гершуни по всем розыскным учреждениям империи и к этому обещание — за арест преступника пятнадцать тысяч рублей премия!
На лице Азефа появилась издевательская улыбка.
— Ну вот, господа хорошие, доигрались! — не стал скрывать он злорадства. — Дважды выводил я вас уже на Гершуни, и каждый раз вы его упускали, хотя могли получить совершенно бесплатно, так сказать, по долгу службы...
— Бесплатно? — иронически оборвал его Зубатов и, слегка наклонившись в сторону Азефа, заговорил актерски наигранным шепотом:
— А не с вами ли мы, дорогой Евгений Фишелевич, не так давно не сошлись в цене относительно Григория Андреевича? Вы, помнится, заломили за его выдачу пятьдесят, напоминаю, пятьдесят, а не пятнадцать тысяч рублей! Или не изволите припомнить?
Но теперь уже взять Азефа было не так-то просто.
— Эх, господа, господа! Речь идет о столпах империи, может быть, даже о самой особе государя императора, а вы торгуетесь, как местечковые евреи на ростовском базаре! Да будет вам, Гершуни, будет! — быстро перешел он от снисходительного тона к надрывно-клятвенному, заметив, как нахмурились в ответ на его слова Лопухин и Зубатов...
Расстались в конце концов по-хорошему. Зубатов еще раз попенял Азефу на некоторые его «странные умолчания» в сообщениях в Департамент, Азеф, в свою очередь, опять упрекнул Департамент в том, что охранники играют его жизнью и совершенно его не берегут. Но кое-что обговорили и по-деловому, без эмоций. Правда, расставаясь со своим полицейским начальством, Азеф уносил ощущение, будто что-то в их отношениях изменилось, появился ледок, что ли...
Зубатов же в те дни, а именно 1 марта 1903 года, писал Ратаеву, которому суждено было очень скоро стать начальником Азефа в заграничной агентуре:
«...он был нам полезен, но меньше, чем могли ожидать, вследствие своей конспирации, — к тому же наделал много глупостей, — связался с мелочью, связи эти скрывал от нас, теперь эту мелочь берут, а та, того гляди, его провалит. Он теперь все время около провалов, ходит по дознаниям, и не будь прокуратуры, с которой мы спелись, скандал давно произошел бы».
Но Сергей Васильевич, собираясь отправить за границу поставленного под сомнение секретного сотрудника и передав его известному бонвивану Ратаеву, сообщал об Азефе далеко не все.
Разве мог он рассказать, например, как бесцеремонно инженер Раскин заткнул ему рот в кабинете Лопухина всего лишь несколькими фразами о каких-то совершенно вроде бы незначительных особах — Крестьянинове и Павлове?
Студент Николай Крестьянинов, идеалист, решивший посвятить жизнь борьбе против самодержавия, с Азефом встретился в конце 1902-го или в начале 1903 года, когда тот в единственном числе представлял весь Петербургский комитет социалистов-революционеров. Кроме него, в комитете никого не было, а вести партийную работу в Петербурге заграничный «общепартийный центр» требовал.
И Азефу, и Департаменту полиции волей-неволей такую работу пришлось ставить, благо, что у Зубатова уже был накоплен опыт организации разного рода «подпольных» кружков и групп, отправки и получения транспортов нелегальной литературы и т. п.
Как бы там ни было, но судьбы Азефа и Крестьянинова в определенный момент соприкоснулись: перед Иваном Николаевичем оказался бледный молодой человек с пылающим взглядом, порывистый, весь куда-то устремленный. И с первых же минут встречи он страстно заговорил о своей готовности принести жизнь на алтарь Свободы, о решимости пожертвовать собою во имя Революции.
Азеф слушал его молча, не сводя тяжелого взгляда своих темных, гипнотизирующих глаз с лица идеалиста-романтика. То, что перед ним был не провокатор, он не сомневался — Зубатов такого наивного юнца ему бы для проверки не подсунул, да и зачем Зубатову было теперь проверять инженера Раскина на таких мелочах?
Оставалось только правильно использовать порывы молодого человека и его романтические устремления.
«Но только не в терроре, — размышлял про себя Азеф. — Для этого он еще не созрел. Слишком интеллигентен, изящен... Бледное, благородное лицо... И все же в будущем может пригодиться».
— Революция — это тяжелая и неблагодарная работа, — заговорил он голосом мэтра-учителя. — И право войти в ряды героев-революционеров надо заслужить, пройдя не одно испытание, господин Крестьянинов... Так ведь вы назвались? Настоящее ваше имя я пока не спрашиваю...
— Но у меня одно, Иван Николаевич, настоящее, — пролепетал Крестьянинов, не сводя восторженного взгляда с первого увиденного в своей жизни настоящего профессионального революционера и пытаясь разобраться в охвативших его противоречивых чувствах. Эта встреча, как потом вспоминал он, запомнилась ему навсегда.
— Так вот, Николай, — уже другим, без всякой высокомерной снисходительности голосом заговорил вдруг Иван Николаевич, и лицо его осветилось дружеской улыбкой. — Для начала попробуем вас в работе с массами... С них, именно с них надо начинать всю работу, готовить из них взрывчатую смесь, а там — искра, хорошо поставленный теракт — и взрыв!
Крестьянинов, готовый заранее на все, что ему прикажет сейчас этот необычный, хладнокровный и сильный человек, согласно кивнул.
— Итак, Коля, — совсем уже по-товарищески продолжал Иван Николаевич, — сейчас я вам дам один адресок, вы его запомните, а послезавтра по нему и отправитесь. Познакомитесь с кружковцами — они все рабочие, поймете, чем дышат, а потом уже, со следующего раза и приступите к занятиям...