Важное и срочное дело, по которому Ратаева поспешили отправить в Париж, могло быть и выходом на отряд Савинкова — Каляева, то есть и на инженера Раскина.
Эта мысль пришла в голову Азефа ночью, в номере «Англетера». В комнате было по-февральски промозгло и сыро, топили почему-то плохо. И Азеф, вставший по малой нужде около четырех часов утра, вдруг всей своей кожей почувствовал приближение опасности. Сначала непонятной, необъяснимой, надвигающейся неизвестно откуда, потом прояснилось — пришла мысль о срочном возвращении в Париж Ратаева. И сразу же его прошиб холодный пот, все тело обмякло, руки и ноги словно парализовало, он не мог двинуть ни одним мускулом. С трудом повернув голову набок, он вцепился зубами в подушку и глухо застонал, цепенея от звериного ужаса.
«Лисий Нос», «Лисий Нос», — стучало в холодеющем мозгу название уединенного местечка под Петербургом, где в последние годы вершились казни политических преступников — через повешение...
Ужас терзал его до позднего февральского рассвета.
Утро наступало медленно и долго. Азеф то и дело смотрел на циферблат своего «Павла Буре», но с часами словно что-то случилось: стрелки, казалось, застревали на каждом делении, чуть ли не цепляясь друг за друга. Чего только инженер Раскин не делал, чтобы убить время, долго брился, долго лежал в ванне, перемеривал свои многочисленные костюмы, словно собираясь на любовное свидание, заказал к себе в номер завтрак: по-европейски скудный — кофе, тосты, кубик масла и джема. Джема — тройную порцию, сладкое он обожал еще со времен своего нищего, голодного детства, когда до суши в горле мечтал о том, чтобы съесть всю гору слипшихся, засиженных мухами леденцов-ландрин, пылящуюся на полке в убогой лавчонке соседа Мейеровича, такого же неудачника, как и его приятель портной Фишель Азеф.
Джем за завтраком он обычно ел не спеша, намазывая на теплый тостик и смакуя, растягивая удовольствие. Но теперь смакования не получалось, даже сладости он не чувствовал...
У дома Лопухина он был около девяти, рассудив, что раньше этот аристократ встать с постели не изволит.
— Инженер Раскин к его превосходительству по срочному делу, — объявил он молоденькой горничной, открывшей дверь на его решительный, требовательный звонок. Его новое, сшитое по последней парижской моде дорогое пальто, изысканного фасона шляпа, трость черного дерева с головой негра вместо набалдашника, высокомерный взгляд и требовательность в голосе — все это произвело на горничную нужное впечатление. И уже через несколько минут инженер Раскин сидел в похожем на выставку антиквариата домашнем кабинете директора Департамента полиции, дожидаясь появления самого Алексея Александровича.
Лопухин вышел по-барски, в персидском халате, в красном турецком торбуше с кисточкой, в восточных туфлях с круто загнутыми вверх носами.
— Доброе утро, ваше превосходительство, — встал при его появлении Азеф.
— Бонжур, господин Раскин, — холодно ответил Лопухин, и Азеф всем своим существом сразу почувствовал, что его громоздкая, тяжелая фигура почти физически неприятна этому подтянутому, породистому аристократу, не скрывающему, что он лишь по службе снисходит до разговора с плебеем.
Лопухин, словно боясь запачкаться и держась подальше от Азефа, прошел к своему столу и уселся за него, сразу раздавшись в плечах и развернув грудь. Теперь, за рабочим столом, он казался гораздо массивнее, величественнее, как и подобает быть человеку в его высокой должности.
— Слушаю вас, господин Раскин, — сухо и высокомерно произнес он, не глядя на сидящего напротив (на краешке старинного стула) Азефа. И губы его скривились откровенной брезгливостью.
Азеф сдержался: искусство владеть собою в таких ситуациях он за годы пребывания в роли секретного сотрудника постепенно освоил.
— По имеющимся у меня сведениям, — перешел он прямо к делу, словно не замечая гримас директора Департамента полиции, — социалисты-революционеры готовятся поставить теракт в Петербурге.
Его выпуклые, как у жабы, глаза уставились на Лопухина.
— Да? — холодно отреагировал Алексей Александро-вич. — Так неужели же сведения эти настолько срочные, что вы явились, чтобы сообщить их ко мне домой?
Но выговор начальства Азефа не смутил.
— Покушение ставится на вас, Алексей Александрович, — многозначительно понизив голос, продолжал он. — Боевики мадам Клитчоглу, из тех, кого господин Зубатов не сумел взять, поклялись отомстить вам за своих товарищей.
Лопухин смотрел на него уже с интересом.
«Подожди, — подумал Азеф, — сейчас ты запоешь у меня по-другому!»
И он принялся излагать детали плана покушения на Плеве, разработанного вместе с Савинковым несколько дней назад:
— У здания Департамента на Фонтанке вас будут ждать бомбисты. Ваши маршруты по городу и привычное для вас расписание дня установлены.
И выжидающе замолчал.
— Это все? — не изменившись в лице и лишь слегка побледнев, спросил Лопухин.
— Пока все, — почти выдохнул Азеф, злорадно отмечая про себя, что побледнеть заносчивого аристократишку он все-таки заставил. — Ни намеченного дня, ни имен бомбистов и сигнальщиков я пока не знаю. Теракт ставится не нашей Боевой Организацией, это местный, а не центральный террор.
— Так надо узнать, — просто и как нечто само собой разумеющееся, совершенно пустяковое, приказал ему Лопухин, — и доложить Зубатову. Впрочем... вы же из его ведомства выведены в заграничную агентуру, в подчинение господину Ратаеву... Ладно, я сам позабочусь о дальнейшем. А вам, господин Раскин... — Он встал из- за стола и сразу потерял свою почти монументальную величественность: — От лица вверенного мне Департамента... объявляю благодарность!
И покровительственно улыбнулся. И тут словно черт дернул Азефа: тот самый нищий, который поселился в его душе с голодных детских лет, вдруг заговорил его, теперешнего Азефа голосом, но по-нищенски униженно и вульгарно:
— Из одной благодарности штанов не сошьешь, ваше превосходительство... — Азеф увидел, как Лопухина передернуло, но остановиться был не в силах: — Жизнь с каждым днем дорожает, расходы растут, а жалование у меня все прежнее. На работу приходится тратиться из собственного кармана, а у меня — дети, во Владикавказе — больная мать. И неужели же я за десять лет честной и беспорочной службы не имею права на благодарность финансовую — повышение оклада жалования?
И опять поморщился Лопухин.
— Хорошо, господин Раскин. Мы снесемся по этому вопросу с вашим начальником, посмотрим, как отнесется к этому Ратаев. До свидания!
И взялся за изящный бронзовый колокольчик, вызывая горничную — проводить Азефа из квартиры.
В Двинск Азеф не поехал и дожидаться там 4 апреля — дня, на который была назначена встреча с Савинковым, не стал. По его расчетам, предупрежденный о готовящемся покушении Лопухин поставит на ноги все Охранное отделение, и наблюдатели из отряда Савинкова, все эти «извозчики», «разносчики» и мелкие торговцы, обязательно станут добычей филеров, ведь директору Департамента инженер Раскин выложил, в сущности, весь план предстоящего покушения на Плеве — и место планируемого теракта, и способ его осуществления. То, что вместо Плеве объектом предстоящего акта был назван Лопухин, должно было бы, по мысли Азефа, лишь удесятерить решимость директора Департамента выследить и схватить боевиков.
Произойди это, упавшие было акции инженера Раскина вновь будут высоко котироваться. Надо было лишь позаботиться о том, чтобы в случае провала отряда Савинкова остаться во главе Боевой Организации.
И уже через несколько дней после утреннего визита к Лопухину Азеф (с разрешения директора Департамента) отправился за границу — к своему непосредственному начальнику Ратаеву. В Париж он поехал через Женеву, где навестил все хуже и хуже чувствующего себя Гоца. Поговорили о партийных делах, о БО, о Савинкове и его «походе на Плеве», вспомнили о провале Савинковым предыдущей операции. Гоц призывал не судить Савинкова слишком строго — молод еще и неопытен. Зато предан делу, энтузиаст террора...
Иван Николаевич соглашался, Савинкова не ругал, но... осторожно сомневался. Рассказал о том, что перед отъездом из России предостерегал боевиков против поспешности, говорил, что атаковать Плеве рядом с самим Департаментом полиции не следует — охрана там усиленная, филер на филере, могут загрести прежде, чем дело дойдет до бомбометания. Они же настаивали, рвались в дело, и больше всех Савинков, желающий смыть с себя позор проваленной им предыдущей попытки покушения.
А через несколько дней, уже в Париже, от Ратаева он узнал, что ни о какой прибавке жалования речи не идет. Выяснил заодно, что не произведено в Петербурге а никаких арестов. Выходило: либо Лопухин посчитал его предупреждение своего рода вымогательством, либо охранники бездарны настолько, что не могут разоблачить и выследить крутящихся вокруг здания Департамента мнимых «извозчиков» и их сотоварищей по группе слежения.
Когда же ничего не произошло и 31 марта, Азеф забеспокоился: неизвестность угнетала, он слишком хорошо знал Зубатова, способного затеять самую неожиданную, самую тонкую игру. Пока не поздно, надо было самому отправляться в Россию.
Ратаев разрешил ему срочно выехать, чтобы навестить «тяжело больную маму» во Владикавказе. Гоц одобрил поездку — на помощь молодежи, которая опять что-то, вероятно, напутала. И вот — в первой декаде апреля — Азеф опять в России. Сначала — в Двинск, на условленную явку, там — никого. Из Двинска в Петербург... И лишь по пути, случайно встретив Покотилова, узнал: опять все провалил Савинков!
Когда бомбисты — Сазонов, Покотилов и Боришанский и те, кто их должен был обеспечивать наблюдением, сигнализацией — словом, прикрытием, — уже заняли позиции перед Департаментом, откуда на доклад к царю должен был, как обычно, выехать Плеве, Боришанский запаниковал. Ему показалось, что вокруг сжимается кольцо филеров. Бегство Биришанского вызвало панику и среди остальных — поспешно ретировались Сазонов и Покотилов, скрылись наблюдатели и сигнальщики, р