На одном из многочисленных колониальных собраний в Париже, где Чернов давал отчет о лондонском конгрессе, он с негодованием говорил о распространяемой клевете против наиболее видного члена их партии и о том, что до последнего времени она была неуловима, но теперь удалось поймать «ужа за хвост» и клеветник скоро будет разоблачен и пригвожден к позорному столбу. «Не все знали, кого обвиняют в провокации, но все знали, что в клевете Чернов обвиняет меня. Своими нападками на меня Чернов сорвал тогда у своей аудитории много бурных аплодисментов».
Можно только посочувствовать Бурцеву, оказавшемуся в полном одиночестве в своем «походе» против Азефа.
— Надо принять меры и усмирить Бурцева, который направо и налево распространяет слух, что Азеф провокатор! — кричал разъяренный Марк Натансон.
По-другому повел себя Савинков, относившись к Бурцеву куда с большим уважением и считавший, что этот старый революционер, редактор «Былого», просто поддался на дезинформацию, подброшенную ему полицией, поверил в нее и искренне заблуждается. Надо лишь объяснить Бурцеву истинную роль Азефа в ПСР, рассказать ему о полной опасностей героической жизни Ивана Николаевича — и дело будет улажено, считал Савинков, веривший «генералу БО» больше, чем самому себе.
Привыкший действовать решительно, Савинков договорился с Бурцевым о встрече и явился на нее уверенный, что ему удастся убедить Владимира Львовича изменить отношение к Азефу.
Разговор был долгий, откровенный и, пожалуй, даже дружеский. Говорил больше Савинков, Бурцев в основном молчал — так он привык держаться много лет, общаясь с теми, кто был для него источником ценных и в то же время опасных сведений.
Кое-что из услышанного от Савинкова было для Бурцева внове, например, рассказ о подготовке покушения на царя, которое должно было через несколько недель совершиться на крейсере «Рюрик».
В запальчивости Савинков приписывал Азефу и террористические акты, совершавшиеся либо помимо воли «генерала БО», либо вопреки ей.
Конечно же, он искренне верил при этом во все, что сейчас говорил Бурцеву.
— А у вас... у вас есть хоть что-нибудь подтвержденное документально, доказывающее, что ваши обвинения в адрес такого человека, как Азеф, не клевета? — перешел он в наступление, закончив «парад подвигов» своего кумира.
Бурцев молчал, и в глазах Савинкова светилось торжество.
— Молчите, вам нечего сказать, нечего возразить, вы ничего не можете опровергнуть, — торжествовал Савинков.
И вдруг Бурцев поднял бледное лицо. Глаза его были полны холодной ярости.
— Хорошо, — почти шепотом заговорил он наконец, — если вы дадите мне честное слово, что никому до тех пор, пока я не разрешу, не расскажете то, что я вам сейчас сообщу...
— Клянусь! — с готовностью перебил его Савинков, уверенный, что никакие аргументы не смогут опровергнуть то, что он только что излил в своем горячем, идущем от всего сердца монологе.
— Тогда слушайте...
ГЛАВА 41
Профессор уходил. Правительственный кризис разразился, разрешился и жизнь входила в обычную, рутинную колею. У руля теперь стали новые люди и новые метлы принялись по-новому мести давно не проветривавшиеся коридоры власти.
Но пока Профессор работал. Будучи педантом, он пунктуально продолжал выполнять свои служебные обязанности, как будто ничего и не предвещало его ухода, и сотрудники следовали его примеру, не позволяя налаживавшемуся годами механизму ни малейшего сбоя.
Вот и в это утро, войдя в свой кабинет как обычно в шесть часов — ни минутой раньше, ни минутой позже — и усевшись за стол, он привычно придвинул к себе папку с агентурными сообщениями, поступившими за минувшую ночь, и принялся изучать их, делая время от времени на полях отметки разноцветными карандашами.
На одни бумаги ему хватало лишь беглого взгляда, другие заставляли задумываться. Но слишком долго он не задерживался ни на одной и переворачивал их так, как будто что-то искал. Так оно и было: бейрутская резидентура докладывала, что...
Он прочел две тонкие, почти прозрачные странички, полные плотных строк, составленных из крупно отпечатанных, похожих на телеграфные слов. Потом принялся читать все заново, медленно, останавливаясь на каждом знаке препинания и все больше темнея лицом и хмурясь.
Бейрутская резидентура сообщала, что операция, на которую она была недавно нацелена руководством Системы, была проведена, но ожидаемых результатов не при-несла.
Ее объект оказал неожиданное сопротивление, в результате чего в группе, проводившей операцию, имеются потери: погибли члены группы Ф. и X., тела которых будут в ближайшие дни доставлены морем для почетных похорон. Сам объект в перестрелке погиб. В его сейфе, увезенном группой с места операции, не оказалось ничего, кроме двух тысяч ливанских фунтов, тысячи американских долларов и папки с квитанциями к бухгалтерскому отчету по содержанию корпункта за прошлый месяц. На письменном столе в рабочем кабинете были найдены листки, судя но содержанию, рукописи, над которой работал убитый, неоконченная страница была заправлена в пишущую машинку. Обнаруженные тексты, по мнению резидентуры, никаких ценных сведений не имеют и будут переправлены Профессору, как только для этого представится возможность. Тут же, на столе, находился длинный желтый конверт, вскрытый. В конверте короткое письмо, обращенное к объекту операции и подписанное Л. Никольским. Текст письма сообщался.
«Милостивый государь, Петр Николаевич! — медленно, слово за словом читал Профессор равнодушные печатные строки. — Конечно же, вскрыв конверт и прочитав мое письмо, вы будете разочарованы, ибо оно ничего не добавит к той книге, которую вы, я надеюсь, уже написали, осуществив мою тщеславную мечту. Надеюсь, что доставшиеся вам от меня — по праву законного наследника — документы были вам при этом полезны. Но дело, собственно, даже не в этом. Кроме определенной архивной ценности, эти бумаги особой цены не имеют, хотя некоторые из них будут опубликованы в вашей книге впервые.
Но те, кто охотится за ними (вы были свидетелем известной вам сцены), интересуются не архивной пылью. Не ведаю, как они узнали или, как говорят современные борзописцы, «вычислили», что у меня находились списки виднейших революционеров — агентов Александра Васильевича Герасимова, благородно отпущенных им в свое время от службы на пользу Российской империи и спасенных тем самым от расправы в 1917-м и последующих годах.
Среди этих лиц я нашел многих, кто поднялся высоко наверх после февральского и октябрьского переворотов. Тот, кто имел бы сейчас в своих руках эти списки, имел бы возможность употребить их во зло нашей стране. Я считаю, что можно поссориться с правительством, но нельзя поссориться со своим народом, с Родиной. И не хочу, чтобы те, у кого Родины нет, наносили вред моей стране, моей России.
Конечно, списки Александра Васильевича Герасимова, если бы они попали в руки честных людей, истинных патриотов, могли бы послужить нашей истории, помогли бы моим соотечественникам разобраться во многом и не блуждать в потемках, в которых мы сегодня невольно оказались. Но ведь могло бы все получиться и иначе?
Может быть, я поступил неправильно, чего-то не понимал в сегодняшнем нашем дне, но списки, доставшиеся мне когда-то от моего старшего друга и покровителя Александра Васильевича Герасимова, я уничтожил, и теперь никто не сможет воспользоваться ими ни во имя зла, ни во имя добра. Пусть наша история остается такой, какой мы ее знаем. Россия достаточно настрадалась от того, что с ней делали столько лет. Будем же к ней милосердны!
Прощайте и не поминайте лихом.
Лев Никольский.
P. S. Бумаги, которые я вам завещал, отвезите в Россию и подарите какому-нибудь архиву. Все-таки и в них есть крупинки нашей многострадальной истории!»
Профессор откинулся на спинку кресла и задумался. Что ж, вот и конец операции, на которую он возлагал столько надежд. Единственно, что могло бы послужить слабым утешением, — это то, что он в своих предположениях оказался прав: дальновидный Александр Васильевич Герасимов не уничтожил списки своих самых ценных агентов в революционных партиях. Эти списки сохранились, дошли до наших дней, еще совсем недавно были у Никольского. А раз они были у Никольского, кто осмелится исключить возможность, что копии их могли быть и у кого-нибудь еще, храниться у кого-нибудь из тех, кто был близок к Герасимову в годы его жизни в эмиграции, в Париже? Значит, можно предположить, что еще не все потеряно, что в Бейруте закончилась не вся операция, а лишь только часть ее! И даже, в конце концов, само письмо Никольского могло быть лишь отвлекающим маневром, попыткой сбить охотников с верного следа! А потому охоту следует продолжать, как бы ни было мало шансов на удачу.
Он опять склонился над папкой с донесением бейрутской резидентуры и принялся перечитывать его скрупулезно, тщательно, словно стараясь вычитать что-то между строк. Так... так... оказал вооруженное сопротивление... убиты...
Профессор всегда жалел своих погибших сотрудников. Вот и теперь — нет больше в живых Фелиции, вместе с нею погиб Саша.
Он тяжело вздохнул: а ведь какие способные были агенты! Вот только молодость с присущей ей самоуверенностью! Недооценили противника, ринулись напролом, как герои американских фильмов. А это ведь только в фильмах герои не гибнут!
Он осторожно закрыл лежащую перед ним папку — работать сейчас он не мог, надо было собраться, прийти в себя...
...Я открыл глаза и не сразу сообразил, где я. Надо мною плыл высокий голубой потолок, с которого свисала на бронзовой цепи хрустальная, под старину, люстра, а я лежал на просторной кровати, к спинке которой была прикреплена металлическая стойка капельницы. Пластиковая трубочка тянулась от капельницы к кисти моей левой руки и скрывалась под широким пластырем, фиксирующим толстую иглу, введенную мне в кровеносные сосуды на тыльной стороне ладони. Левое плечо ныло, придавленное тупой, тяжелой болью, и было плотно и надежно перебинтовано.