— Но откуда вам все это известно, Владимир Львович? — все еще не хотел верить услышанному Ло-пухин.
— Вы, Алексей Александрович, конечно же, знаете Савинкова и его близость к Азефу? — не отступал Бурцев. — Так вот, он сообщил мне все это в одном из наших разговоров. Не верить ему в таком деле я считаю невозможным!
Лопухин опустил голову. А Бурцев начал рассказ о роли Азефа в убийстве великого князя Сергея Александровича, о руководимой им охоте боевиков на царя и великого князя Николая Николаевича.
Лопухин, подавленный обилием фактов, обрушенных на него собеседником, уже не мог не верить рассказу Бурцева. Но главное было то, что со смертью Плеве рухнула и вся карьера его протеже — Лопухина. Рачковский, Трепов и другие позаботились о том, чтобы директора Департамента полиции отправили в отставку. И выходило так, что сделано это было с помощью Азефа: убийство Плеве лишило Лопухина высокого покровительства, а убийство великого князя Сергея Александровича послужило непосредственным поводом для того, чтобы разгневанный царь выразил директору Департамента недовольство его работой. За этим же последовало неизбежное в подобных ситуациях — отставка!
Ярость охватила Лопухина: ведь его врагам помогал Азеф, тот самый, которого они с Плеве так поддерживали и на которого так надеялись, которому так хорошо платили... А этот мерзавец предавал не только революционеров полиции и полицию революционерам, но и своих благодетелей их врагам-интриганам! Нет, дольше Лопухин не мог отмалчиваться: предатель должен получить по заслугам и за все сразу! И если он, Лопухин, рассчитаться с ним бессилен, пусть это сделают революционеры!
— Вы, будучи директором Департамента полиции, не могли не знать этого провокатора, — продолжал звучать взволнованный голос Бурцева. — В Департаменте полиции он был известен, как Раскин, Виноградов, были у него и другие клички. Как видите, я его теперь окончательно разоблачил, и я еще раз хочу попросить вас, Алексей Александрович, позвольте сказать вам, кто скрывается под псевдонимом Раскина?
— Никакого Раскина я не знаю, а инженера Евно Азефа я видел несколько раз!
И громко повторив перед судьями эту фразу, произнесенную Лопухиным, Бурцев, словно стараясь смягчить удар, наносимый им эсерам, добавил:
— Когда я рассказал обо всем этом за несколько дней до начала суда Савинкову, то услышал от Бориса Викторовича:
— Лопухин лжет! Он подослан к вам! Ему надо скомпрометировать вас и выслужиться! Азеф выше всех обвинений Лопухина!
И опять я возвращаюсь к воспоминаниям Бурцева, к тому, как он описывает этот момент, самый драматический в своей жизни и роковой для Азефа, положивший конец пути, пройденному сыном местечкового портного к вершинам богатства и власти над людьми.
«...все враз заговорили и встали со своих мест.
Взволнованный Лопатин со слезами на глазах подошел ко мне, положил руку мне на плечи и сказал:
— Львович! Дайте честное слово революционера, что вы слышали эти слова от Лопухина...»
Все это произошло в первый же день работы суда, но понадобился еще почти целый месяц допросов Бурцева и представленных им свидетелей, чтобы принять решение. В ходе заседаний припоминалось, что еще в 1903 году Крестьянинов сообщал в ЦК ПСР, что Азеф — провокатор. Сообщения об этом поступали и в 1905 году (письмо Меньшикова об Азефе и Татарове, письмо от саратовских революционеров). Выяснилось: в ЦК знали, что Азеф был в 1906 году арестован и через несколько дней почему-то очутился на свободе. Но когда Бурцев напоминал об этом, Натансон и Чернов всячески старались его дискредитировать и обвинить в провокаторстве. Один драматический момент сменялся другим, но Бурцев твердо стоял на своем. Отвечая на патетический вопрос Савинкова, знает ли он «в освободительном движении других стран более блестящее имя, чем Азеф», Бурцев, научившийся за целый месяц судебных заседаний держать себя в руках, твердо и решительно ответил:
— Нет! Я не знаю в русском революционном движении ни одного более блестящего имени, чем Азеф. Его имя и деятельность более блестящие, чем имена и деятельность Желябова, Сазонова, Гершуни, но только... под одним условием, если он — честный революционер. Но я убежден, что он — провокатор, агент полиции и величайший негодяй! — И, помолчав, добавил: — Вот, товарищи, какое положение! Мы с вами горячо несколько недель подряд рассуждаем о том, первый ли человек в революционном движении Азеф или это первый негодяй, и не можем убедить друг друга, кто из нас прав! Что касается меня, то я по-прежнему твердо убежден, что прав я: Азеф — провокатор!
В конце концов было решено сделать в заседаниях перерыв. От имени судей Кропоткин объявил о необходимости тщательно проверить рассказ Лопухина. Решили поручить проверку Аргунову как одному из самых уважаемых членов ПСР.
Все это время Азеф, что называется, кружил вокруг суда. Нет, он не являлся на него и даже демонстративно уехал из Парижа в Пиренеи, где находились его жена и дети, заявив, что хочет отдохнуть, восстановить силы и ему, конечно же, «противно купаться в грязи, которую поднимает Бурцев». Демонстрируя товарищам по партии оскорбленную невинность, он даже прервал на время сладостный роман с госпожой Н., с которой последние несколько месяцев проводил время в кутежах по различным европейским столицам, осыпая расчетливую алчную диву кафешантана богатыми подарками и драгоценностями, приобретенными на деньги из партийной казны. Но обвинители Бурцева явно держали Азефа в курсе всего, что происходило на суде, и по мере того, как развивалось дело, нервы его сдавали, сдавали...
Любовь Григорьевпа Менкина (Азеф) рассказывала потом Судебно-следственной комиссии ПСР:
«...может быть, у него тогда уже было очень такое подозрительное отношение ко мне, он боялся меня. Он думал, может быть, что я что-нибудь знаю и что я хочу его убить, что ли. Что-нибудь в этом роде.
Ночью спрашивает — ты не спишь? Почему ты не спишь?
Подойдешь к нему, он с ужасом вскакивает, иногда с ним были будто бы припадки.
...знал, что если я что-нибудь узнаю, то я действительно могу что-нибудь подстроить. Он страшно пугался тогда... очевидно, что на самом деле боялся, что они могут его убить...»
Но это было уже к концу судебных заседаний, продолжавшихся почти весь октябрь. В первые же дни Азеф был абсолютно уверен, что «грязная процедура судебного разбирательства» завершится очень быстро и его полным триумфом. Он знал, что на 7 октября назначен царский смотр на «Рюрике», что Авдеев и Каптелович убьют царя — и тогда уже никто не посмеет поверить ни единому слову обвинений, выдвигаемых Бурцевым, тем более, что у Азефа было «предсмертное письмо Авдеева и его фото, доказательства организаторской роли Азефа в этом деле. Но смотр состоялся, а цареубийство — нет.
Есть разные версии того, почему ни Каптелович, ни Авдеев не стреляли в царя, хотя были с ним совсем рядом, а один из них даже подал Николаю II бокал шампанского. Но так или иначе надежды Азефа рухнули. Не могла избавить его от животного страха и реакция на происходящее верных членов БО. Карпович, например, пригрозил, что если с головы Азефа упадет хоть один волос, он лично перестреляет и судей и весь ЦК. Товарищ Белла (Эсфирь Лапина) угрожала Бурцеву. Она верила в Азефа до такой степени, что после того, как он был окончательно разоблачен, застрелилась.
И что из того, что Аргунов, выделенный для расследования «рассказа Лопухина», написал перед отъездом в Петербург дружеское письмо Азефу, в котором не скрывал, что считает его невиновным — ужас буквально душил Азефа, лишая его способности принимать правильные решения. Он бросил все и в панике помчался в Россию, чтобы, опередив Аргунова, заставить замолчать Лопухина с помощью Герасимова. Из этого, как мы знаем, ничего не получилось, Аргунов получил возможность встречаться с Лопухиным.
«Вечером 18 ноября, — вспоминал он, — я был у Л.
Явился Лопухин. Нас познакомили. Я жадно впился в эту фигуру. Передо мною стоял человек, мало напоминающий полицейского. Скорее, это дворянин-помещик, не лишенный во внешних манерах, голосе, жестах интеллигентности. Первые мои впечатления от Лопухина были в его пользу, и они все росли в эту сторону помимо моей воли и вопреки рассудку по мере того, как шло наше свидание. Только глаза Лопухина не мирили меня с ним — серые, холодные глаза, столь обычные у прокуроров, бюрократов, сановников. Но и эти неприятные глаза не были глазами полицейского, жандарма, сыщика. Они не бегали, не щурились, а смотрели прямо и выдерживали мой упорный, пристальный взгляд. Казалось — они не лгали.
Держался Лопухин свободно, просто. Говорил не торопясь, излагал факты в том виде, как они ему приходили на память, делая дополнения и отвечая на все вопросы без интервалов, которые могли бы навести на мысль, что он явился с подготовкой, с определенными планами.
Я слушал молча, не прерывая Лопухина. Развертывающаяся картина азефовщины давила на мозг своей тяжестью. Хотелось поймать рассказчика на одном каком-нибудь фальшивом пункте, чтобы, ухватившись за него, отбросить всю эту мистификацию, всю хитроумную сеть его доказательств. Но я не находил ни одной фальшивой ноты в его изложении, ни одной несообразности, нелепости.
Все дышало правдой. Я попросил его описать фигуру Азефа. Лопухин несколькими штрихами обрисовал все характерные особенности Азефа: его толстые губы, скуластое лицо, уши, нос, отметил его манеру сидеть, вобрав голову в плечи; даже отдельные части туалета...»
Следует добавить ко всему этому, что встреча с Аргуновым хоть и не была для Лопухина неожиданной, о теме предстоящей беседы ему заранее ничего известно не было. И другое: как видно из воспоминаний Аргунова, Лопухин вызвал в нем определенную симпатию, несмотря на то, что именно в бытность Алексея Александровича директором Департамента полиции Аргунов был арестован и осужден на восьмилетнюю ссылку в Сибирь.
Не успел Аргунов покинуть Петербург, как появилось уже известное нам письмо Лопухина Столыпину, рассказывающее о визите к нему Азефа (11 ноября — Азеф все-таки опе