Никольский сделал плавный жест, указывая рукою в сторону приоткрытой двери. Я поднял взгляд и увидел над дверью объектив телекамеры.
— У баронессы стоят телекамеры, она любит видеть, что происходит у ее дома. И конечно же, с моих слов, узнала вашу машину...
Миловидная смуглая горничная (похоже — филиппинка), взявшая у Никольского книги, провела нас по широкой, устланной коврами лестнице на второй этаж, кивком попросила подождать и скрылась за дверью драгоценного черного дерева. И почти сразу же вернулась, пропуская нас в жарко натопленную, ярко освещенную, пахнущую сандалом просторную комнату.
Первое, что бросилось мне в глаза, был большой нарядный камин, в котором багровели догорающие угли. На мраморной каминной доске между двух старинных бронзовых канделябров стояли такие же старинные часы с лукавыми амурами. По обе стороны камина грозными башнями громоздились рыцарские доспехи, собранные в фигуры грозных стражей с опущенными забралами и тяжелыми крестообразными мечами.
— Прошу, господа, прошу, — услышал я хрипловатый, надтреснутый голос: навстречу нам шла высокая, стройная женщина неопределенного возраста, в подчеркнуто строгом длинном черном платье. Седые серебряные волосы, уложенные в высокую прическу, открывали высокий лоб, тронутый легкими морщинами. Спокойные серые глаза были в ироническом прищуре, твердые губы приветливо улыбались.
— Здравствуйте, господа, — подошла она к нам и величественно протянула руку для поцелуя, сначала мне, потом Никольскому. Рука была холодная, холеная, пахла дорогими духами.
— Ах, господин писатель, — услышал я укоризненный голос. — Как же вам не стыдно? Вы у нас здесь, в Бейруте, так давно и за все это время не нашли времени, чтобы сделать мне визит.
Она улыбнулась мне одними губами, кроме них, ни один мускул не дрогнул на ее застывшем, словно маска, лице.
— Конечно, полвека назад, когда я была помоложе, вы бы и не подумали манкировать моим домом. А теперь баронесса Миллер уже никому не нужна, кроме горстки старых и верных друзей...
Она перевела иронический взгляд на уважительно склонившего голову Никольского и благосклонно ему кивнула:
— Разве я не права, Лев Александрович?
— Ради Бога, Ольга Николаевна! Господин писатель и думать не смел... манкировать... Прошу вас... не сердитесь на него, он...
Никольский запутался в словах, смешался и умолк, почтительно заглядывая в холодные серые глаза баронессы.
— Ах да, — великодушно пришла она ему на помощь. — У советских ведь все по-другому. Их нельзя винить за это...
И опять улыбнулась мне только одними губами, будто кожа ее лица была так натянута, что не позволяла шевельнуться ни одному мускулу:
— Я не сержусь на вас, господин писатель. И в самом деле — какой интерес вам, молодому человеку, убивать время с нами, обломками Российской империи!
Последние два слова она произнесла подчеркнуто гордо, почти высокомерно, и глаза ее при этом блеснули.
Я растерянно развел руками, не находя слов для ответа. Никогда, никогда в жизни мне не доводилось еще общаться с настоящими русскими аристократами, а то, что баронесса Миллер была именно такой аристократкой, я не сомневался.
— Но что ж мы стоим у двери, господа? — сменила гнев на милость баронесса. — Прошу...
И сделала величественный жест в сторону ломберного столика, из-за которого встала при нашем появлении. На столике в неоконченном пасьянсе лежали новенькие атласные карты, рядом стоял жесткий стул с неудобной прямой и высокой спинкой. Тут же теснились пуфы, обтянутые темно-синим бархатом и обшитые витыми шнурами.
Баронесса подошла к столику и величественно, словно на трон, опустилась на стул, приказав нам взглядом занять пуфики по обе от нее стороны. Когда мы уселись, она подняла стоявший на столике бронзовый колокольчик и небрежно качнула его раз, другой.
Дверь сейчас же растворилась, и горничная-филиппинка вкатила столик на колесиках с серебряным чайным сервизом и небольшим, тоже серебряным, самоваром. Осторожно подкатив столик к баронессе, горничная сделала книксен и бесшумно удалилась, предоставив хозяйке самой руководить церемонией чаепития...
ГЛАВА 6
— Премьер-министр поручил мне передать вам его личную благодарность за операцию в Бейруте!
Невысокий пожилой человек встал из-за письменною стола, обошел его и по очереди пожал руки — сначала Фелиции, затем Дэвиду. Седые волосы его были коротко острижены и торчали серебряной щетиной над узким упрямым лбом, из-под густых, взлохмаченных бровей смотрели бархатные — навыкат — блестящие глаза. Тяжелый, выдвинутый вперед подбородок я короткий широкий нос делали его похожим на старого боксера.
Бледное лицо Фелиции вспыхнуло, залилось густым румянцем.
— Мы выполнили наш долг, господин Профессор, — скромно ответила она и сразу же перевела взгляд на Дэвида, навытяжку стоящего рядом с нею.
— Долг перед нашим народом! — отчеканил тот и щелкнул каблуками.
Профессор поморщился:
— Все правильно, только не надо патетики! Наша с вами профессия зиждется на скромности...
Переваливаясь на коротких ногах, он вернулся за стол.
— Прошу садиться...
На столе, слева от Профессора, красовался дисплей персонального компьютера. Рядом — длинная металлическая коробка, заполненная картотечными бланками, и стопка исписанных листков бумаги.
— Ну вот, — с удовлетворением продолжал Профессор. — Теперь имя Абу Асафа отправится в самый дальний угол нашей памяти...
Он кивнул на экран дисплея, потянулся было к его клавиатуре, но передумал.
Фелиция и Дэвид с почтением взирали на него, осмелившись присесть лишь на кончики предложенных им кресел.
— Что ж, будем считать, что с официальной частью у нас покончено, — ласково улыбнулся им Профессор, — вы, дорогие мои коллеги, честно заслужили награды, отпуск... ну и все, что полагается у нас за блестящее выполнение задания. Но...
Он предостерегающе поднял указательный палец правой руки, заметив, что сидящие перед ним сотрудники при этих словах хотели было вскочить...
— Но, как мне помнится, я просил вас еще об одном. О совсем маленькой, лично для меня, услуге... Повторяю: лично для меня и только для меня. И...
Теперь в его колючем взгляде было ожидание, и смотрел он на побледневшего вдруг Дэвида.
— Извините, господин Профессор! — все-таки вскочил тот с места и виновато развел руками: — Пока что просьбу вашу мне выполнить, к сожалению, не удалось. Мы вышли на след, как мне кажется, нужного нам человека, но уже накануне «дня Икс», и побоялись поставить под угрозу главную операцию...
Профессор грустно улыбнулся и вздохнул.
— Главную операцию? Что ж! Ликвидация Абу Асафа, который числился в нашем списке как «террорист номер один», действительно была очень важной операцией. Но лично для меня... — Он помедлил, подбирая выражение, и продолжал: — И для нашей страны... то, что я просил вас сделать, может оказаться куда более важным.
Дэвид виновато потупился, губы Фелиции надулись, как у обиженного ребенка.
— Мы... — начала было она фразу, явно нацеленную на оправдание.
Но Профессор опять предостерегающе поднял указательный палец.
— Но не будем об этом сегодня. К тому же речь идет всего лишь об услуге лично мне, услуге, которая в ваши служебные обязанности отнюдь не входит
— Но, Профессор, — опять начала было Фелиция. — Мы постараемся... — ...все-таки оказать вам эту услугу, — закончил неоконченную ею фразу Дэвид.
Професор кивнул и встал, давая понять, что аудиенция окончена.
Оставшись один, он поудобнее устроился в кресле, отодвинул матерчатую шторку, закрывающую экран дисплея, положил пальцы на клавиатуру и задумался.
О, если бы молодые люди, только что покинувшие его кабинет, знали всю ценность услуги, которую они не смогли оказать ему там, в Бейруте! Впрочем, как они могли это знать? Ведь никто, никто, кроме него самого, не додумался до... Он попытался мысленно подобрать определение того, до чего он додумался. Гипотеза? Идея? План? Пожалуй, и то, и другое, и третье. И в самом ли деле он додумался?
Нет, это скорее была неожиданная, шальная и дерзкая мысль из тех, что внезапно, как молния, вспыхивают в мозгу, разряд перенакопившейся энергии, тот самый взрыв, которым количество переходит в качество! Другое дело, что мысль эта появилась не случайно, что появлению ее предшествовали многие годы труда, тяжелого, кропотливого и часто неблагодарного. Копание в архивах, в подшивках старых газет, в чудом сохранившихся документах давних лет — словом, настойчивый и кропотливый поиск, на который обречен каждый серьезный ученый, а он, Профессор (даже наедине с самим собою, даже мысленно он не назвал себя по имени, а только так, как называют его в возглавляемой им организации — Профессор), он действительно ученый. И что из того, что судьба толкнула его на иной, далекий от настоящей науки путь. Он был уверен — его время придет и коллеги-историки будут ссылаться на его открытия, будут цитировать его работы, сокрушающие всеми признанные авторитеты и заставляющие переосмысливать целый период новейшей истории. И ключ ко всему этому, если он существует, может храниться там, в Бейруте, так близко и в то же время так далеко...
Сердце его учащенно билось, и, чтобы унять волнение, он проглотил таблетку, которую достал из верхнего ящика своего просторного стола: лекарств там было множество, он привык неукоснительно исполнять все предписания медицины, а она с каждым годом ставила диагнозы все суровее и суровее. И он знал, что в скором времени прозвучит непререкаемое: отставка!
От этой мысли на душе посветлело, он улыбнулся. Что ж, это его не пугает. О нем, как и о его предшественниках, немного поговорят в газетах: мол, всплыло имя еще одного ушедшего в отставку шефа известной во всем мире секретной службы! Поговорят и забудут, как это бывало уже в подобных случаях, а он получит место в каком-нибудь тихом университете здесь, в его стране, или за рубежом и будет