Трубецкой приехал в Петербург 10 ноября рано утром и остановился с женой в доме своего тестя графа Лаваля, на Английской набережной. Наскоро позавтракав, он поспешил к Рылееву, в дом Российско-Американской компании на Мойке.
Рылеев очень ему обрадовался. Наталья Михайловна, жена Рылеева, предложила ему кофе, но он учтиво отказался, сказав, что уже позавтракал. Маленькая Настенька, дочка Рылеева, глядела исподлобья на незнакомого гостя с густыми полковничьими эполетами. Поспешно допив кофе и приласкав Настеньку, Рылеев увел Трубецкого к себе.
— Ну, что скажете хорошего? — нетерпеливо спросил он, расхаживая взад и вперед и ероша волосы.
Трубецкой с оживлением рассказал о силе Южного общества, хвалил установленный там порядок, сообщил о принятом решении начать восстание летом 1826 года и с особенным чувством отозвался о Сергее Муравьеве. Он как будто гордился успехами Южного общества.
— Ну, а у вас как? — спросил он под конец.
Рылеев назвал принятых им новых членов общества: адъютанта герцога Вюртембергского, писателя Александра Бестужева, своего товарища по изданию «Полярной звезды», двух братьев его — капитан-лейтенанта гвардейского морского экипажа Николая и штабс-капитана Московского полка Михаила, корнета Конного полка князя Одоевского, поручиков гренадерского полка Панова и Сутгофа, лейтенантов гвардейского экипажа Арбузова и Завалишина, поэта Кюхельбекера и многих других.
— Мы имеем своих людей во всех гвардейских полках и в морском экипаже, — сказал Рылеев с довольным видом, расхаживая по-прежнему взад и вперед. — Это все народ решительный, готовый жертвовать собой. Жаль, молоды очень и в чинах небольших. Я надеюсь на вас, князь, — закончил он, остановившись и глядя на эполеты Трубецкого с детской улыбкой.
Трубецкой, находившийся под обаянием южных впечатлений, нашел все превосходным.
— На вашу отрасль я надеюсь, Кондратий Федорович, — сказал он, крепко пожимая руку Рылееву. — А что касается высших чинов, то они присоединятся, как только увидят нашу силу. Шипов, например. Он, правда, давно отошел от общества, но, когда понадобится, окажет содействие. Препятствовать, во всяком случае, не станет… Ведется ли у вас, однако, подготовка солдат? Сергей Иванович действует очень хорошо через старых семеновцев. У него есть своя солдатская отрасль во главе со старым семеновцем Малафеевым. Я знаю этого Малафеева — человек решительный, убежденный. И предан Сергею Ивановичу всей душой…
Рылеев улыбнулся.
— И у нас делается кое-что по этой части, — сказал он.
Глаза его загорелись и голос зазвенел, когда он начал декламировать песню, сочиненную им для распространения среди солдат:
Ах, тошно мне
И в родной стороне;
Все в неволе,
В тяжкой доле,
Видно, век вековать?
Долго ль русский народ
Будет рухлядью господ,
И людями,
Как скотами,
Долго ль будут торговать?
Кто же нас кабалил,
Кто им барство присудил,
И над нами,
Бедняками,
Будто с плетью посадил?
По две шкуры с нас дерут,
Мы посеем, они жнут;
И свобода
У народа
Силой бар задушена.
А что силой отнято,
Силой выручим мы то.
И в приволье,
На раздолье
Стариною заживем.
Нас поборами царь
Иссушил, как сухарь:
То дороги,
То налоги
Разорили нас вконец.
Уж так худо на Руси,
Что и боже упаси!..
Трубецкой слушал и кивал одобрительно.
— Прекрасно, прекрасно!.. — говорил он.
Уходя, он обнял Рылеева и сказал:
— Вижу, что у вас все в отличном порядке, о чем не премину известить Сергея Ивановича. Будем действовать вместе — и успех обеспечен.
«Сколько огня в этом человеке! — подумал он, садясь в коляску — Он и Муравьев — вот душа нашего дела».
…Смерть Александра I застала тайное общество врасплох и опрокинула все первоначальные расчеты. Фельдъегерь привез это известие 27 ноября, в двенадцатом часу дня, а в три часа гвардия уже присягала новому императору Константину I. Надо было что-то предпринять немедленно, еще до приезда Константина, который сидел наместником в Варшаве, или же отложить восстание на неопределенное время.
Константин не показывался в Петербурге уже двенадцать лет. Он известен был своим крутым нравом. Из всех сыновей Павла он наиболее походил на отца. Он был деспот и при этом чудак. Его воцарение не обещало ничего хорошего.
Прошло несколько дней, и в городе пошли странные толки. Говорили, что Константин отказывается от престола в пользу брата Николая, который на семнадцать лет моложе, и что это давно уже было решено между ним и Александром. Рассказывали еще о каких-то документах, хранящихся в Успенском соборе в Москве и подтверждающих отречение Константина, но что это за документы, никто не знал.
Не знал этого и сам Николай. Александр только на словах предупредил его, что он будет его преемником и должен готовиться к императорскому трону. Николай скромно отказывался, ссылаясь на свои слабые способности, но внутренне обрадовался несказанно, почти до восторга. Повинуясь приказу старшего брата, которого он называл «благодетелем», он усердно принялся «готовиться к императорскому трону», то есть муштровать порученную ему гвардейскую бригаду и наводить порядок, нарушенный, как ему казалось, трехгодичной войной: дисциплина расшаталась, подчиненность исчезла, офицеры запросто, по-дружески обходятся с начальниками и — о ужас! — появляются в обществе во фраках. Он стал истреблять этот вольный дух: в офицерах — грубыми ругательствами, в солдатах — палками и шпицрутенами. Нравится ли это его подчиненным или нет, об этом он не заботился. Офицеры и солдаты одинаково были для него людьми-куколками: одни понаряднее, другие попроще — вот и вся разница. Ему и в голову не приходило, что эти люди-куколки могут иметь свои мысли, чувства и настроения. Он судил так о других потому, что и сам — высокий, прямой, со стальными глазами навыкате, затянутый с утра в парадный мундир — был не что иное, как бездушная кукла.
При первых же тревожных известиях из Таганрога Николай призвал к себе военного генерал-губернатора графа Милорадовича, в ведении которого находилась вся гвардия — пехота, кавалерия и артиллерия. Но едва он заговорил об отречении Константина и о воле Александра, по которой корона переходит к нему, как Милорадович возразил твердо и решительно:
— Умерший император воли не имеет. Корона переходит к законному наследнику, цесаревичу Константину. Я знаю настроение гвардии. Присяга в обход законного наследника невозможна.
Командуя всей гвардией, Милорадович чувствовал себя хозяином положения.
— У кого, милый мой, шестьдесят тысяч штыков в кармане, — шутил он потом, приятельски беседуя с капитаном Якубовичем, — тот может говорить смело.
Якубович был кавказский офицер, прославившийся в битвах с горцами. Милорадович уважал его за храбрость, доказанную раной в лоб, и за пылкое красноречие, в котором выказывалась его бурная, пламенная натура. Он и не подозревал, что Якубович принадлежит к тайному обществу.
Между тем положение все более запутывалось. Константин и не ехал и не заявлял о своем отречении манифестом публично. Он писал, чтобы оставили его в покое, что он знать ничего не хочет. Всех, кто обращался к нему как к императору, он грубо обрывал, но вместе с тем и не провозглашал императором Николая. Он как будто потешался тем затруднительным положением, в какое поставил брата, которого всегда считал пустым мальчишкой. Одному сенатору, страстному игроку в штосс, присланному из Петербурга с докладами сената и государственного совета, он сказал: «Зачем вы приехали? Я давно уже в штосс не играю». И повернул ему спину.
Николаю становилось жутко: он слышал кругом какие-то шепоты, видел недоверчивые, иронические взгляды. Люди-куколки ожили, зашевелились — того и гляди, заговорят. Медлить больше нельзя было: надо было сделать решительный шаг и самому объявить о своем восшествии на престол. Но как примет гвардия вторую присягу?
Все, что творилось во дворце, немедленно становилось известным тайному обществу через князя Оболенского, который был старшим адъютантом генерала Бистрома, командира гвардейской пехоты, и ежедневно бывал во дворце. Там, в конногвардейской комнате, в шуме разговоров он подхватывал новости, которые тотчас сообщал Рылееву. Чего не удавалось узнать Оболенскому, то выведывал Якубович у графа Милорадовича, у которого, как говорили, не было обыкновения держать язык за зубами.
По предложению Рылеева, Трубецкой был избран диктатором. Он должен был идти во главе восставших.
— Я служил в штабе, а не в строю, — сказал Трубецкой, когда Рылеев приехал к нему, чтобы сообщить о его избрании. — Не знаю, годен ли я для роли военачальника.
— Нам нужно имя, князь, которое ободрило бы, — ответил Рылеев. — Заменить вас некому: с маленькими эполетами никто не может взять на себя главное распоряжение.
В четверг, 10 декабря, Трубецкой явился к Рылееву, который только что оправился после болезни. Он простудился, обходя ночью казармы с Александром и Михаилом Бестужевыми, для того чтобы узнать настроение солдат и подготовить их к выступлению.
— Дело идет к развязке, — сказал Трубецкой, входя в кабинет, — через два-три дня будет объявлена присяга Николаю.
Рылеев в радостном возбуждении зашагал по комнате.
— Это дает нам надежду на совершенный успех, — говорил он. — Солдаты знают, что у нас император Константин, и не поверят его отречению после двухнедельного царствования. Мы пустим слух, что Константин задержан на пути в Петербург и сидит в крепости в Динабурге. А причину выставим ту, что он хотел объявить вольность и убавить солдатскую службу. Схватившись за этот рычаг, мы подымем гвардию. Надобно только, нанести первый удар, а там обстоятельства покажут, что делать. Нас поддержит народ!