В ответ на вопрос Густава Ивановича Щепилла только дернулся всей своей неуклюжей фигурой. А Соловьев вежливо и спокойно ответил:
— Я слышал, будто присягать новому государю.
— Уверены ли вы в своих солдатах, барон? — спросил Густав Иванович.
— О да, совершенно уверен, — с усмешкой ответил Соловьев.
— Я потому спрашиваю, что как бы чего не вышло, — строго произнес Густав Иванович. — Такие тревожные ходят слухи… Вы меня понимаете, барон?
— Отлично понимаю, господин подполковник, — ответил Соловьев, стараясь не глядеть на свирепые гримасы Щепиллы.
— А подполковник Муравьев? — вдруг спросил с озабоченным видом Густав Иванович после некоторого молчания.
— Подполковник Муравьев? К нему брат приехал, и они вместе отправились в Житомир, — ответил Соловьев.
— Да, да, я разрешил ему, — сказал Густав Иванович. — Но он должен вернуться. Такое ужасное время!
И кивком головы он отпустил офицеров.
…В десять часов утра 25 декабря на полковом дворе состоялась присяга императору Николаю. Солдаты глядели с каким-то странным, сосредоточенно-мрачным выражением. Офицеры явно показывали нетерпение и негодование. Многие даже не поднимали руку, как это полагается при обряде присяги.
Солдаты, не стесняясь присутствия начальства, перешептывались между собой:
— Сколько будет этих присяг? Может, завтра велят еще третьему присягать?
Густав Иванович делал вид, что ничего не замечает, и громко, с особенным усердием отчеканивал клятвенное обещание верой и правдой служить государю Николаю Павловичу.
Присяга обошлась благополучно, но Густав Иванович все еще чего-то опасался.
— Нельзя знать, что будет, — говорил он жене за завтраком.
Через каждые два часа он посылал денщика на квартиру Сергея Муравьева справляться, не вернулся ли он из Житомира. Ему казалось, что все дело в Сергее: он может успокоить, что-то устроить, разъяснить. Но денщик являлся с одним и тем же ответом:
— Так что их высокоблагородие Сергей Иванович с братцем Матвей Иванычем не возвращались.
Вечером у Густава Ивановича был бал. Тут были офицеры, чиновники во главе с городничим, длинноусые помещики с супругами в разноцветных чепцах и упитанными дочками. Музыка не умолкала ни на минуту. Офицерские мундиры и долгополые помещичьи фраки кружились вихрем по залу вперемешку с кисейными дамскими платьями. Полковые трубачи трубили наперебой с еврейскими скрипками, стараясь их заглушить, но те не сдавались и визжали еще сильнее. Шум был такой, что кавалерам приходилось драть горло, занимая дам. Долговязый полковой адъютант Павлов, растянув рот в улыбку, склонился над стулом городничихи, а та била его по руке зеленым веером. На них умильно поглядывал красноносый майор Трухин.
Густав Иванович бродил вокруг зала, наблюдая за порядком. Его мучила тоска. Он тревожно оглядывался на громоздкую фигуру поручика Щепиллы, который, расталкивая танцующих, свирепо крутил в вальсе какую-то хорошенькую польку. Ему не нравилось, что барон Соловьев, бросив свою даму, горячо толкует о чем-то с поручиком Быстрицким.
— Молодой человек должен веселиться, — строго сказал он, подходя к Соловьеву. — Зачем вы не танцуете?
Гремела музыка. Кружились в вальсе мундиры, казакины и фраки. Развевались дамские шали. Городничиха, прикрывшись веером, вертелась с полковым адъютантом Павловым. И наконец среди танцующих замелькал желтый чепец самой хозяйки, Христины Федоровны, положившей изогнутую с необыкновенной грацией руку на плечо командира первой гренадерской роты капитана Козлова.
Вдруг открылись двери из сеней, и на пороге остановились новые гости. Они были в шинелях и в жандармских касках с гребнем. На окружающее веселье они не обратили ни малейшего внимания. Вошли в зал, не сняв касок и не скинув шинелей. Видно было, что они только что после дальней дороги и что им нет никакого дела до бала.
Сначала вошедших не заметили, и все кружились по-прежнему. Потом стали оборачиваться, перешептываться, останавливаться. Музыка смолкла. Водворилась полная тишина. Все глаза устремились на новоприбывших.
— Кто здесь подполковник Гебель? — сурово прозвучал среди мертвой тишины голос старшего из жандармов.
Что-то дрогнуло в сердце Густава Ивановича: не то испуг, не то радость. Приближалась развязка, которая должна положить конец томившему его беспокойству.
— Я подполковник Гебель, командир Черниговского пехотного полка, — сказал Густав Иванович. — Что вам угодно?
— Имею к вам важные бумаги, — ответил жандармский офицер.
Гебель дал знак рукой, приглашая следовать за ним в кабинет. Оба жандармских офицера (один был поручик Несмеянов, другой — прапорщик Скоков) удалились вместе с Гебелем.
Смущенные гости перешептывались между собой. Христина Федоровна охала и говорила городничихе:
— Ах, Густав такой неспокойный! Сегодня совсем плохо кушал…
Щепилла с мрачным видом подошел к Соловьеву.
— Ты понимаешь? — спросил он шепотом.
— Понимаю, — ответил Соловьев. — Все открыто!
— Надо на что-нибудь решиться, — сказал Щепилла.
— Сегодня же, — ответил Соловьев.
Подполковник Гебель быстрыми шагами вышел из кабинета в сопровождении жандармских офицеров. Не сказав никому ни слова, не взглянув даже на жену, он прошел в сени, накинул на плечи шинель и в тех же санях, в которых приехали из Могилева поручик Несмеянов и прапорщик Скоков, поскакал на квартиру Сергея Муравьева.
Тоска его кончилась. Все стало ясно и определенно. Жандармы привезли из Могилева известие о бунте 14 декабря в Петербурге и бумагу за № 1606, в которой предписывалось немедленно арестовать, как соучастника бунта, подполковника Сергея Муравьева-Апостола с братом Матвеем, отставным подполковником гвардии, и препроводить обоих под конвоем в штаб первой армии, в Могилев.
Сергей Муравьев снимал квартиру на краю города. У него жил в это время Бестужев, приехавший из Бобруйска (там находился в это время Полтавский полк). Было поздно, и Бестужев уже спал. Громкие удары в дверь разбудили его. Он вскочил и, накинув шинель, снял с двери крючок. Кто-то сильно рванул дверь снаружи, из сеней пахнуло морозом — ив комнату вошли какие-то люди.
— Огня! — раздался чей-то повелительный голос.
В руках одного из вошедших вспыхнула лучина. Бестужев увидел перед собой Гебеля и двух жандармов.
Не обращая внимания на Бестужева, Гебель прошел с огнем в соседнюю комнату, где был кабинет Муравьева, и зажег две свечи на столе. Движения его были быстры, решительны. Он взломал кинжалом ящик стола, вынул оттуда все бумаги и сложил их в бывший при нем портфель. Затем оглядел комнату. На комоде, около зеркала, лежала переплетенная в сафьян тетрадь. Гебель попробовал ящики комода — они не были заперты, и в них ничего не оказалось. Он сунул сафьянную тетрадь в портфель и, не произнеся ни слова, удалился вместе со своими спутниками. Дверь осталась распахнутой настежь.
Бестужев долго не мог опомниться. Он начал поспешно одеваться, но руки дрожали, и крючки сюртука не попадали в петли. Послышались взволнованные голоса, и в комнату вбежали Кузьмин, Соловьев, Сухинов и Щепилла.
— Черт дери, в городе ни одного солдата! — гремел Щепилла. — Все разбрелись по деревням ради праздника. То-то бы сцапать сразу и его и жандармов!
— Погоди, — остановил его Соловьев, — не трать слов попусту. Надо их обогнать и предупредить Муравьева.
— Они поскакали по Житомирской дороге, — сказал Сухинов. — Пусть Бестужев скачет за ними, а мы пока поднимем полк…
— И прямо на Киев! — подхватил Кузьмин. — Ах, братцы, хорошо!
— Ну, Бестужев, собирайся сейчас, — торопил Соловьев.
— Выручай Муравьева! — говорил Кузьмин. — Ах, братцы, славно!
Бестужев выхватил из-под подушки кошелек и стал считать деньги.
— Что, мало? — спросил Кузьмин, достав из-за пазухи пачку ассигнаций. — Вот, бери. Только что из дому получил, не успел растратить. Выручим Муравьева, а там прямо на Киев. Вот славно! — повторил он.
Бестужев взял у Кузьмина деньги и побежал нанимать лошадей. Офицеры остались на квартире Муравьева. Они сидели у стола и обсуждали, что предпринять: ждать ли Муравьева или самим идти на Киев. Соловьев доказывал, что одному полку начинать опасно и что надо иметь общий план действий.
— У нас нет пушек, — говорил он.
— Это не война, а восстание! — сердито возражал Кузьмин. — Тут первое дело — натиск. А всю эту стратегию к черту!
— Пушки есть и в Киеве, — добавил Щепилла басом.
— А тебе надо отправляться в свой полк, — обратился Соловьев к молчавшему Сухинову, — и побудить его к действию.
Сухинов стараниями Муравьева был недавно переведен в Александрийский гусарский полк. Казенная подорожная лежала у него в кармане, но он все откладывал свой отъезд.
Послышались торопливые шаги, и в комнату влетел Андреевич, запорошенный снегом.
— Я сейчас из Киева, — проговорил он, с трудом переводя дыхание. — Скакал что есть мочи… в Петербурге восстание…
— Восстание, ура! — воскликнул в восторге Кузьмин.
— Тайное общество открыто, идут аресты… — торопливо продолжал Андреевич.
Кузьмин остановился в оцепенении. Сухинов вспыхнул и грозно скрестил на груди руки. Щепилла так треснул стулом об пол, что он чуть не разлетелся вдребезги.
— В Киеве ждут распоряжений, — сказал Андреевич. — У меня письма к Муравьеву. Где он?
— Проклятие! — заревел Щепилла. — Хорошо, если не в лапах Гебеля и его чертей жандармов!
— Ты ничего не знаешь, — мрачно сказал Сухинов. — Получен приказ об аресте Муравьева. Гебель гонится за ним в Житомир.
— Вот что, — быстро заговорил Соловьев. — Скачи сейчас за Муравьевым, отдай ему письма. Скажи, чтобы он с гусарами и с восьмой дивизией шел прямо на Житомир, а Бестужева — он поскакал туда вот только сейчас, — так Бестужева чтобы обратно прислал сюда для команды. Сам поезжай к нашим в артиллерийскую бригаду — пусть идут на соединение с Муравьевым. Заезжай также к Артамону, предупреди его. Мы тем временем поднимем Черниговский полк и займем Киев. Понял? Скачи — и прежде всего разыщи Муравьева.