«Истинная цель сего последнего общества, — говорилось далее, — стремится ли к разрушению существующего в России порядка вещей и какие именно со стороны его предположены меры к исполнению оной?» — «Не принадлежа к здесь упомянутому обществу и ничего не зная о его существовании, — отвечал Пестель, — тем еще менее могу сказать, к чему стремится истинная его цель и какие предполагает оно меры к достижению оной».
Следующий вопрос заставил Пестеля задуматься. «Когда предназначало общество приступить к выполнению намерения, — говорилось тут, — и какие причины могли тому воспрепятствовать?»
У Пестеля явилось подозрение, что правительству известны уже планы восстания. Он решительно написал: «Совершенно ничего не знаю о сем».
Наконец еще вопрос: «Один ли вы или с помощью прочих членов составили план нового правления в государстве под именем «Русской правды», который написанный вашею рукою видели у вас многие члены?» Пестель с удовольствием подумал о том, что его «Русская правда», зашитая в клеенке, спокойно лежит под землей. «Никогда не составлял я плана для нового правления государства под именем «Русской правды», — писал он, — какового плана никто видеть не мог (он вспомнил, что давал переписывать отрывки этому мерзавцу Майбороде и с каким восторгом он принял тогда поручение!), ибо оный не существовал, мною написанный».
Было уже поздно, когда Пестель кончил писать. Он постучал в дверь и попросил прислать к нему денщика Савенко, чтобы приготовить все для сна. Явившийся штаб-офицер заявил ему, что Савенко не может быть прислан: он арестован.
Пестель потушил свечу и лег на жесткий диван.
«Савенко не выдаст», — думал он в темноте.
…Об аресте Пестеля Сергея известил Алексей Капнист подробным письмом. Сергей немедленно поехал с братом в Житомир.
Сидя в санях и глядя на мелькавшие мимо ветви сосен, отягченные снежным грузом, Сергей говорил брату:
— Медлить нельзя. Взяли Пестеля — возьмут и других. Пора начинать.
Матвей не старался останавливать Сергея. Он больше не спорил, не сопротивлялся. Уединенные хомутец-кие мечты казались ему потерянными навсегда. Он чувствовал, что захвачен вихрем событий, и во всем покорился воле Сергея.
Братья въехали в Житомир утром 25 декабря. На улицах они застали какое-то необычное оживление. Навстречу им двигались толпы народа. Кучки евреев стояли на углах. Откуда-то с барабанным боем возвращались солдаты.
Сергей окликнул знакомого артиллерийского офицера.
— Что у вас тут? — спросил он его.
— Присяга новому государю, Николаю Павловичу, — отвечал тот с усмешкой. — А вы и не знали? У нас что ни день, то присяга.
Сани остановились у постоялого двора. Хозяин, длиннобородый еврей, встретил братьев на крыльце и с поклоном проводил их в столовую. Пока приготовлялся самовар, он занимал гостей разговором. Рассказывал, что жители очень беспокоятся, как бы чего не вышло, охал, вскидывал руками и спрашивал с любопытством:
— И что же это значит? Зараз столько присяг!
Переодевшись в мундир, Сергей тотчас пошел к генералу Роту, в двухэтажный каменный дом на главной улице. Генерал встретил его с благосклонной любезностью. Первое слово генерала было о Пестеле.
— Кто бы мог подумать! — говорил он, расхаживая журавлиными шагами по ковру кабинета. — Павел Иванович, такой аккуратный офицер, так знает дисциплину! — Генерал с прискорбием качал головой. — Какое развращение умов! — прибавил он со вздохом. — Я рад, что по крайности за свой третий корпус могу быть спокоен.
Денщик доложил, что обед на столе. Сергей хотел было откланяться, но генерал пригласил его разделить с ним его «холостую трапезу», как он выразился.
— Будем толковать за чаркой вина, — сказал он, приятно осклабившись и особенно четко выговаривая слова.
Генерал Рот был холост и сам наблюдал за порядком в доме. Полы были застланы коврами, дверные ручки блестели, печи были жарко натоплены, но все же квартира казалась не жилым помещением, а чем-то вроде полковой канцелярии.
— За свой корпус я ручаюсь, — самодовольно говорил генерал за обедом. — У меня строгость, порядок, дисциплина. Я, сударь мой, понимаю обращение с русским солдатом. Русский солдат — превеликая шельма! Ему нужен кулак — вот! — И он выставил вперед свой костлявый кулак.
Дверь в столовую приоткрылась, и показался вестовой.
— Курьер с экстрапочтой, ваше превосходительство! — отрапортовал он, подавая на подносе письмо за пятью тяжелыми зелеными печатями.
Вестовой удалился. Генерал быстро сломал печати и стал читать. Брови его вздернулись кверху. На бритом сухом лице, похожем на лицо немецкого пастора, изобразилось негодование, смешанное с испугом.
— О боже мой, какие новости! — проговорил он, укоризненно качая головой. — Вы только послушайте: в Петербурге возмущение, мятеж!
Сергей вздрогнул.
— Мятеж? — переспросил он, скрывая волнение.
— О-о, бедный Милорадович! — вздыхал между тем генерал, продолжая читать. — И кто же со злодеями: гвардии полковник князь Трубецкой! О-о, какой стыд! Послушайте только!
И генерал прочел письмо вслух. В нем сообщалось о том, что произошло в Петербурге 14 декабря, в день присяги императору Николаю. «Злодеи», как выражался автор письма, воспользовались междуцарствием для осуществления своих преступных замыслов. Они объявили, что Константин незаконно отрешен от престола, и возмутили часть гвардии. Мятежники собрались на Сенатской площади. Граф Милорадович пробовал было их уговорить, но один из злодеев ранил его выстрелом из пистолета. К вечеру граф Милорадович скончался. Ни угрозы, ни убеждения не могли поколебать мятежников. Одни кричали: «Ура, Константин!» Другие: «Ура, конституция!» Между тем на площадь стекался черный народ и приставал к мятежникам. Толпа выворачивала камни на мостовой и бросала их в верные правительству войска. Рабочие, взобравшиеся на дрова у церкви, швыряли поленьями. Поленом была перешиблена рука у полковника конной гвардии барона Велио. Пришлось прибегнуть к пушкам, чтобы прекратить мятеж. Был отдан приказ немедленно уничтожить следы побоища. Всю ночь скоблили окровавленный снег и выскобленные места посыпали свежим белым снегом. Однако утром можно было еще видеть пятна крови на стене Сената. Их закрасили только на следующий день. Тотчас после подавления восстания начались аресты. Одним из первых был арестован князь Сергей Трубецкой, скрывавшийся в доме австрийского посланника. В числе главных заговорщиков, говорилось в письме, оказались литераторы: Рылеев, давно известный своими возмутительными стихами, Александр Бестужев — его товарищ по изданию альманаха под названием «Полярная звезда», и сумасбродный Кюхельбекер — бывший воспитанник Царскосельского лицея. «Хороша наша литература, нечего сказать! — так кончалось письмо. — Порядок теперь восстановлен, злодеи пойманы и понесут заслуженную кару».
Сергей при последних словах невольно двинул рукой и толкнул стоявшую перед ним хрустальную тарелочку с пирожным. Тарелочка звякнула о бокал, бокал опрокинулся, и темно-красное вино пролилось на белоснежную генеральскую скатерть. Генерал удивился, и на’лице его промелькнуло какое-то кислое выражение. Он терпеть не мог беспорядка. Но, как воспитанный человек, он тотчас сделал вид, что ничего не случилось.
— Какое испытание для русского сердца! — говорил он, сворачивая письмо и стараясь не смотреть на красную лужу.
Сергей приковался глазами к красным пятнам на скатерти. Ему представились пятна крови там, на снежной Сенатской площади.
— Хороший знак, генерал, — развязно заговорил вдруг Сергей. — Мы, как древние римляне, совершили в честь императора возлияние богам… Здесь вином, а там кровью, — прибавил он с кривой усмешкой.
— Да, да! — оживился генерал, успевший между тем прикрыть салфеткой запачканное место. — Но мы еще выпьем шампанского по случаю истребления гнусных злодеев. О, как я рад, что за мой третий корпус я могу быть совершенно спокоен!
Подали шампанское. Сергей, по-прежнему сохраняя развязность, выпил бокал. А генерал самодовольно повторял:
— О да, за мой корпус я совершенно спокоен. Присяга прошла в полном порядке. А я, признаюсь откровенно, опасался, чтобы не было глупостей. Теперь я спокоен.
Сергей встал.
— Я тороплюсь в свой полк, генерал, — сказал он.
— Да, да, конечно, — одобрительно кивнул головой генерал. — Конечно, конечно, в такое время вам лучше быть на месте.
Проводив Сергея, он позвал денщика и с брезгливой миной велел прибрать замаранную скатерть.
А Сергей, вернувшись на постоялый двор, в коротких словах рассказал обо всем брату и тотчас послал хозяина за лошадьми.
Братья помчались по дороге в Бердичев.
— В восьмую дивизию, — говорил брату Сергей, сидя в санях, — потом в Троянов, а оттуда в Любар[52], к Артамону. То, что потеряно там, мы наверстаем на юге.
А Бестужев мчался в Житомир. От быстрого бега сани заносило боком то вправо, то влево к краю дороги. Ветви сосен хлестали по фуражке, обсыпали снегом лицо. На облучке подпрыгивала длинная спина возницы — молодого еврея. Временами возница оборачивался и глядел с любопытством на своего седока. Ему хотелось поговорить, разузнать, в чем дело.
— Добрые кони, — начал он осторожно. — Уж коли пану нужно, куда хочешь поспеем.
— Да, да, хорошо, — откликнулся Бестужев.
Он был занят соображениями о том, как поехал Гебель: шляхом или проселком. Если шляхом, то они его обгонят. Важно выиграть час или два, чтобы предупредить Муравьева. Он, наверное, застанет его еще в Житомире. Если нет, то поскачет за ним в Троянов или к Артамону, в Любар.
— Пане, а пане! — прервал его размышления возница. — И что же это такое: почему господа офицеры всё ездят и туда и сюда?
— Служба такая, — ответил Бестужев.
— Да, служба… — разочарованно вздохнул возница.
Ночь была морозная, ясная. Полозья скрипели по твердому насту, чиркали по горбатым корням. А над головой, в просвете между черными стенами сосен, висел неподвижно хвост Большой Медведицы. Бестужев распахнул шинель и с наслаждением вбирал всей грудью колючий, морозный воздух. Ему вспоминались горячие речи в собраниях, задушевные беседы с Сергеем. То были только слова, но они посеяли бурю. Взметнулся вихрь, подхватил, закружил — и вот несет куда-то в темноту! И когда в его воображении вставали Кибенцы, вальс, черноглазая Соня, то он только встряхивал головой.