Идея самоубийства проходит через все творчество Жермены Неккер. В «Письмах о Руссо» (1788) она поддерживает гипотезу о самоубийстве Руссо и старается оправдать этот поступок. В «Размышлениях о самоубийстве» (1812) рассматривает самоубийство Клейста и приходит к выводу, что оправдать его невозможно. Вообще в каждом ее значительном произведении непременно возникает самоубийство – либо как реальность, либо как возможность: Мирза, Зюльма, Дельфина (в первом варианте), Сафо кончают с собой. Коринна не сопротивляется снедающей ее печали и умирает – что, конечно, не самоубийство, но и не слишком от него отличается. Большие теоретические сочинения – прежде всего «О влиянии страстей…», но также и «О литературе» и «О Германии» – каждое на свой лад тоже затрагивают важнейший вопрос о самоубийстве.
Не подлежит сомнению, что этот интерес объяснялся определенными культурными мотивами и историческими обстоятельствами. Легко указать на его литературные источники. Г-жа де Сталь сама к ним отсылает. Дидона и героини Расина, «Катон» Аддисона и знаменитые письма из «Новой Элоизы», «Вертер» и «чувствительные» предромантические романы – все это совершенно очевидные ее предшественники. К этому следует добавить и обстановку революционных лет: умереть по доброй воле, чтобы ускользнуть от палачей, – в эпоху Террора такой моральный выбор возникал довольно часто. Но эти современные примеры сыграли свою роль только потому, что воспринимались уже чувствительным к ним сознанием. Они были усвоены, обдуманы, внутренне пережиты женщиной, которой жизнь порой казалась невыносимой. «Уже четыре месяца я не расстаюсь с надежным ядом», – пишет она Нарбонну 25 августа 1792 года. Для г-жи де Сталь главный опыт – тот, который сближает ее с другими людьми. Поэтому нужно попытаться определить, как это часто делал Жорж Пуле, «отправную точку», от которой начал развиваться опыт Жермены де Сталь.
В начале (если, конечно, можно здесь помыслить себе начало) смешиваются, тесно переплетаются два фактора: изобильное богатство и коренная нехватка. На языке г-жи де Сталь богатство – это способности, нехватка – это чувство неполноты. Внутреннее богатство требует самого свободного изъявления, нехватка же приводит к полной невозможности оставаться в пределах отдельного существования, которое г-жа де Сталь называет личностью. В «Размышлениях о самоубийстве» г-жа де Сталь дает понять, что богатство способностей может быть изначальной данностью, а чувство нехватки возникает в нас от самого этого богатства, от нашей невозможности найти ему точку приложения в нас самих и только в нас самих:
У каждого занятия есть будущее, и именно в будущем человек постоянно нуждается. Способности снедают нас, как орел – Прометея, если не имеют точки приложения вне нас[869].
Раз самое верное счастье заключается в совершенной независимости и внутренней свободе, значит, г-жа де Сталь, неспособная зависеть только от себя и черпать силы только в себе самой, не создана для счастья.
Изначальное ее состояние – нетерпение и беспокойство: покой и безмятежность ей заказаны. Ее ум нуждается в трате сил, ее чаяния – в удовлетворении. Излишек энергии, чудесное разнообразие способностей, вместо того чтобы способствовать счастью, лишь обостряют чувство незавершенности. Кажется, будто внутреннее богатство и нехватка постоянно умножают и усиливают друг друга. Богатство ощущается на внутреннем уровне как изобилие без цели, роскошь без опоры, дарования без применения: отсюда еще более сильное стремление вовне. Г-жа де Сталь выражает это тысячью способами. Душа чувствует себя несовершенной до тех пор, пока она «не посвятила свои силы некоей цели» и пока она этой цели не достигла. Ей необходим «вожатый», но оказывается, что цель и вожатый – одно. Итак, внутреннее богатство не только не позволяет человеку замкнуться в самом себе, но, напротив, требует, чтобы он выплескивал себя наружу: в деятельность (то есть в практическое осуществление способностей, пребывающих поначалу в виртуальном состоянии), в будущее, в движение к избраннику: все это один и тот же жест. Ибо душа испытывает потребность не только занимать и применять себя; она не просто расточает свои богатства (на манер Стендаля), чтобы убедить себя в собственной силе. Свою энергию она проявляет ради того, чтобы заинтересовать других людей, чтобы слиться с другими судьбами. Это и есть опора, которую она ищет, цель, достижению которой она себя посвящает:
Разве можем мы сами быть целью нашей жизни! Разве может человек избрать себя предметом собственных размышлений, не найдя посредника между своей страстью и самим собой? (1, 140)
Неизъяснимые наслаждения таятся вне нас. (1, 134)
Выйти за свои пределы не для того, чтобы раствориться вовне, но для того, чтобы вверить свое существование другому, сделать его «посредником», с помощью которого «я» переходит от изначальной неполноты к финальной полноте, – вот динамика страсти в понимании г-жи де Сталь. Происходит странный синтез великодушия (богатство расточается) и алчности (неполнота стремится к восполнению). Самоотверженная любовь, которую г-жа де Сталь избрала своим идеалом, обращена к другим, в которых она обнаруживает собственное будущее, собственное воплощение; это прежде всего акт надежды на будущее, разделенное с избранником, будущее, в котором уже не придется в одиночестве сносить «груз существования», или, вернее сказать, груз этот исчезнет как по волшебству, поскольку возлюбленный подставит свое плечо. Благодаря этому исчезнет неполнота одинокого существования и настоящего времени: жить можно только вместе с другими, отсюда потребность привязывать их к себе собственными благодеяниями, чтобы видеть в их глазах свой облагороженный образ. Очевидно, что оборотная сторона самоотверженности и благодеяний – желание покорять. Г-жа де Сталь и ее героини не просто стараются подчинить себе других людей: с помощью одержанных побед они стремятся перейти от пары или группы к более широкому сообществу и, быть может, даже восстановить порядок и гармонию во вселенной.
Одарить и покорить – вот конечная цель, к которой стремится человек, наделенный богатством, но страдающий от изначальной нехватки: богатство хочет растрачивать себя, ибо тогда, в свою очередь, чувство неполноты сменится полнотой слияния с миром… Но и дарение, и слияние – не столько реальность любви-самоотвержения, сколько ее постоянно обновляемая утопия: их призрачные силуэты виднеются где-то в будущем, на горизонте желания и надежды. Любовь – это постоянная тревога, успокоить которую может только уверенность в абсолютной взаимности. Любить без меры и быть любимым без меры, отдать себя целиком другому, чтобы получить в качестве ответного дара все завороженное чужое сознание; больше не думать о себе, так чтобы твое собственное существование перестало быть только твоей заботой и, напротив, сделалось постоянной заботой возлюбленного: вот идеал страсти, который (подобно республиканскому идеалу добродетели у Гегеля) способен порождать только постоянные подозрения и Террор – Террор, чей лозунг будет не «свобода или смерть», но «привязанность или смерть». Ведь возлюбленный – это свободное сознание: он не позволяет, чтобы сознание любящей владело им как вещью. Сафо горестно говорит о Фаоне: «Около года провела я в сладостном убеждении, что он принадлежит мне навеки» (2, 706). Но Фаон не мог принадлежать Сафо: он ни на минуту не утратил свободы отвернуться от нее, невзирая на благодеяния, какими она его осыпала. Он никогда не был настоящим пленником. Ему случалось увидеть юную деву и отдать ей предпочтение перед Сафо… Г-жа де Сталь понимает, что взаимность, которой она ожидает от других, с которой всецело связывает собственное счастье и которую сделала своим идеалом, – вещь в высшей степени ненадежная и зыбкая. Отсюда подозрения и требования; отсюда нетерпеливые и беспокойные призывы чем-то доказать чувство, вызывающее у нее большие – и обоснованные – сомнения. Сознавая это, она пишет в сочинении «О влиянии страстей…»:
Стоит не раздумывая вверить другому свою душу и испытать острую потребность во взаимности, как покою приходит конец и наступает пора несчастий. (1, 155)
Вдобавок, если даже взаимности удастся добиться, это произойдет в настоящем времени, а по силе чувства настоящее всегда уступает надежде на будущее: в настоящем г-жу де Сталь ожидает все то же чувство нерастраченных богатств, нехватки, болезненного несовершенства. Впрочем, теперь неполнота будет объясняться изъянами других людей: друга, который не исполнил обещания или долга, любимого человека, который не позволяет сбыться совершенной гармонии, вселенской «семейной жизни», составляющей предмет чаяний г-жи де Сталь. В этом случае глубинная неудовлетворенность принимает форму упреков, оправданного недовольства отступничеством, которому нет оправданий. Однако упреки чаще всего сопровождаются усилением любви-самоотвержения, нагнетанием великодушия; делается все это с двоякой целью: чтобы возродить нарушенное блаженство и усугубить вину любимого. Измученные и израненные, г-жа де Сталь и ее героини с трудом пытаются обрести новое будущее, новое блаженство с тем же возлюбленным, не оправдавшим их надежд. Тогда обнаруживается, что самоотверженность и желание одарять готовы дойти до крайности, то есть до точки, где любящий показательно и целиком уничтожает себя ради любимого. Любовная риторика предписывает именовать любимого «жизнь моя», и в данном случае метафора реализуется буквально, если только такая буквальность совместима с жизнью. Любящий больше не принадлежит себе, он ничего не значит для самого себя, он полностью предал себя под защиту возлюбленного, обрек себя на полную зависимость от него.
В этот момент самоотверженность превращается в самопожертвование и абсолютное дарение асимптотически устремляется к абсолюту смерти. Жизнь только для любимого очень скоро превращается в жизнь только в любимом; о жизни для себя и в себе речи больше не идет. Тут наступает глубинное освобождение, дарующее чудесную непринужденность, веселость и отвагу. Любящие друг друга в жизни «обретают свободу, какая возможна перед лицом смерти» (1, 10). Страстная любовница (Зюльма, Дельфина, Коринна или сама г-жа де Сталь) превращается таким образом в живую покойницу, которая остается среди живых лишь благодаря своего рода искусственному дыханию, вымаливаемому у любимого; она потенциально мертва, и от него теперь