— Ладно, допустим, — повторил врач. — Значит, поссорился?
Я кивнул.
— И после этой ссоры у тебя не возникло суицидальных мыслей?
— Вы это уже спрашивали. Не возникло.
— То есть ты абсолютно в порядке?
Доктор испытующе смотрел на меня поверх очков.
Я замялся. Это был провокационный вопрос. Я и сам понимал, что далеко не в порядке, да и врать психиатру было опасно. Скорее всего, ложь он раскусит на раз. Их же учат читать язык тела и всякое такое. Плюс опыт работы. Так что я нехотя выдавил «не совсем», глубоко вздохнул и принялся рассказывать о своих провалах в сон, которые одолевали меня в последние дни.
Если в начале рассказа доктор скептически поглядывал в мою сторону, то теперь посерьезнел, отложил свои записи и внимательно слушал мои излияния. Затем последовали подробные расспросы о том, как я сплю ночью, не было ли у меня в последнее время галлюцинаций, не страдал ли кто-нибудь из моих родственников нарушениями сна, не получал ли травму головы.
Закончив с вопросами, доктор задумчиво поиграл авторучкой, затем нехотя проговорил, потирая подбородок:
— Не хочу тебя пугать раньше времени, но похоже на нарколепсию. Хотя и не совсем типичная симптоматика.
— Нарко… что? Но я не принимаю наркотики!
— Нарколепсия — это заболевание. Оно не имеет отношения к наркотикам, просто название такое: от греческого «narkз», что означает оцепенение, и «lзpsis» — сон. Недуг этот довольно редкий и плохо изученный. Развивается обычно в молодом возрасте, вот как у тебя. У мужчин встречается гораздо чаще, чем у женщин.
Он замолчал. Зачем-то пролистал пока еще девственно чистую карту и, сморщившись на пустые страницы, медленно, словно через силу, проговорил:
— Как правило, приступ начинается с головокружения, слабости, ноги становятся ватными. На человека внезапно нападает дурманящая сонливость, он понимает, что ему срочно надо принять горизонтальное положение, иначе он просто упадет. Похоже?
— Более или менее, — пожал плечами я.
Доктор вздохнул и поднял на меня грустные, как у бассет-хаунда, глаза.
— В тяжелых случаях человек не может бодрствовать больше тридцати-сорока минут, максимум часа, затем неминуемо проваливался в сон. Причем, сон может наступить в самое неурочное время и в самом неподходящем месте: в метро, на уроке, в магазине. Зачастую больному на сон требуется всего 5-10 минут, затем он может бодрствовать до следующего приступа.
— Но как же можно жить с таким заболеванием?
Я даже привстал со стула — настолько был обескуражен обрушившимся на меня известием. Одно дело — втихую подремывать на уроках, и совсем другое — падать, где придется, словно сломанный трансформер.
— Сложно жить. Мне доводилось наблюдать одного парня, студента. Чтобы не спать на занятиях, он высыпался «впрок»: на перемене находил пустую аудиторию и, устроившись на трех сдвинутых стульях, мгновенно засыпал. К счастью, на сон ему требовалось минут десять. После этого он мог нормально высидеть академическую пару.
— Но это же можно вылечить? — спросил я, все больше нервничая.
Врач собрал морщины на лбу и вновь досадливо потер подбородок.
— К сожалению, это не совсем мой профиль… Давай не будет забегать вперед паровоза: сначала — обследование, затем — диагноз, а уж потом лечение, — проговорил он.
И, несмотря на то, что закончил он фразу энергичным, обнадеживающим тоном, эта напускная бодрость показалась мне оптимизмом у постели умирающего.
— Нарколепсия диагностируется с помощью метода полисомнографии — графической регистрации процессов сна, — продолжал тем временем врач. — К сожалению, у нас нет подобной аппаратуры. Но кое-что можем сделать и мы. Помимо общих анализов проведем компьютерную томографию и МРТ, изучим послойно твой мозг, чтобы исключить повреждения области гипофиза и гипоталамуса — эти области головного мозга отвечают за регуляцию цикла «сон-бодрствование».
Доктор сделал пару пометок в медкарте, пробормотал себе под нос, что было бы неплохо посоветоваться с каким-то Глуховым, и уже громче добавил для меня:
— Начнем завтра утром. Я сейчас не буду назначать тебе лечение, пропишу только легкое успокоительное и посмотрю тебя еще раз перед сном. Пока все. Сейчас тебя отведут в палату, и ты сможешь отдохнуть.
Но он ошибся, в палату я так и не попал.
Дверь в кабинет распахнулась, и на пороге застыл, заполняя собой дверной проем невысокий, но чрезвычайно широкий санитар с наголо обритым черепом. Из-за его исполинских плеч, обтянутых белой футболкой, выглядывало озабоченное мамино лицо.
— Здесь, это… к вам пришли, — буркнул санитар, вопросительно выпятив квадратную челюсть вперед.
Получив одобрительный кивок доктора, он посторонился и пропустил маму в кабинет.
Мама выглядела не столько обеспокоенной, сколько раздосадованной — уж я-то могу отличить одно от другого. На меня она предпочитала не смотреть. Перед собой она держала большую спортивную сумку, с которой я обычно ездил в летний лагерь. Этой сумкой мама словно хотела отгородиться от проблем и меня, как их неизменного генератора. Я мог себе представить, что сейчас творится в ее голове. Хмуро сдвинутые брови и скорбно поджатые, неровно, в спешке накрашенные губы говорили сами за себя.
Доктор слегка приподнял зад со стула, приветствуя посетительницу, и махнул мне рукой в сторону двери:
— Подожди в коридоре.
Под присмотром квадратного санитара я уселся на жесткий пластиковый стул напротив зарешетчатого окна. От голода и неприятных известий меня мутило, слегка кружилась голова. Доносившиеся издалека дверные скрипы и лязганье лифта отдавались в затылке тупой болью. А внезапно раздавшийся в недрах больницы грохот — словно мешок гвоздей высыпали в металлический в таз — заставил меня испуганно дернуться.
Болезненно скривившись, я потер виски.
— Кандалы с цепями для меня готовите? — невесело пошутил я.
Однако санитар не улыбнулся. Мою шутку он встретил с каменным лицом, не дрогнув ни единым мускулом. Ну и ладно.
В больничном коридоре неаппетитно попахивало тушеной капустой и лекарствами. И хотя мой живот сводило от голода, к горлу подступила тошнота. Я судорожно сглотнул, прогоняя внутрь застрявший ком, и сделал пару глубоких вздохов — не хватало еще, чтобы меня здесь вырвало. Помогло. Надолго ли?
От нечего делать я принялся наблюдать за большой иссиня-черной мухой, невесть как оказавшейся в этом приюте скорби. Словно умалишенная, муха билась головой об оконное стекло. Заговаривать с санитаром я больше не пытался. Тот в свою очередь тоже не досаждал мне своим вниманием. Важно оттопырив нижнюю губу и развернув богатырские плечи, он бросил пару пристальных взглядов в мою сторону. Но, убедившись, что ни сбегать, ни буянить я не собираюсь, быстро потерял ко мне интерес, достал телефон и принялся играть в «сапера».
Смотреть за мучениями мухи мне вскоре надоело, и я перевел взгляд на большие настенные часы. Вот если бы можно было отмотать время назад, — пришла в голову неожиданная мысль. Часов так на пять-шесть. А еще лучше недели на две. Я уставился на циферблат и напрягся, гипнотизируя его взглядом, но стрелки остались на месте. Более того, вскоре перескочили на следующее деление. Я вздохнул и расслабился. И вдруг обнаружил, что сквозь неплотно прикрытую дверь докторского кабинета мне прекрасно слышно, о чем говорят внутри, надо всего лишь немного напрячь ухо.
— Как же вы не заметили, что с парнем творится неладное? — укоризненно-удивленно вопрошал доктор.
— Что я должна была заметить? — отбивалась мама. Ее голос нервно вибрировал. — Я целый день на работе. Если бы наше правительство заставило бывшего мужа платить нормальные алименты, как при советской власти, я бы могла больше времени заниматься сыном. А так я вынуждена работать как ломовая лошадь!
Мама перешла в нападение. Так всегда бывало, когда она чувствует себя виноватой.
— Но вечером… В выходные… — не сдавался врач.
— Вечером и в выходные мне нужно купить продукты на неделю, перестирать белье и переделать остальной воз и маленькую тележку неотложных дел, — отрезала она.
Доктор замолчал, признавая полное поражение, затем переменил тему:
— Отец принимает в воспитании Романа участие? Нет? У мальчика сейчас трудный возраст. Вам стоило бы поспособствовать тому, чтобы ваш муж больше занимался Романом.
Про отца и мужа он зря сказал. Теперь ему придется выслушивать тираду длиной с Транссибирскую магистраль о никчемности современных мужчин. Зато я мог какое-то время не напрягать ухо: все, что она скажет в ближайшие двадцать минут, я слышу на протяжении всей своей жизни. Тем более, что за окном разворачивалось нечто более интересное, чем муха и мамин спич о современных мужчинах.
В заваленный всяким хламом больничный дворик осторожно вползал черный «Мерседес». На фоне старых ржавых кроватей, сваленных возле облупленных стен, видевших последний раз кисть маляра еще в прошлом веке, его черные лаковые обводы смотрелись инородным телом, этаким космическим пришельцем из далекой галактики на помойке. Машина остановилась, открылась задняя дверь, и во двор ступил мужчина в черном костюме. Он тоже выглядел инопланетянином — настолько диссонировал его дорогой костюм с выцветшими пижамами здешних аборигенов, прогуливающихся по двору.
Вскоре «инопланетянин» скрылся из виду, наверное, вошел в здание, а мама тем временем закончила с обличительными речами и перешла к выяснению, чем все-таки болен ее отпрыск, то есть я.
— Есть подозрения на нарколепсию, — неуверенно, словно даже извиняясь, проговорил врач.
— Так я и знала! Наркотики! А вы говорите — девушка, первая любовь…
В голосе мамы звучало мрачное торжество.
Врач тяжело вздохнул и принялся долго и нудно объяснять значение термина, а я опять отвлекся, потому что по коридору в мою сторону направлялся тот самый «инопланетянин» в безукоризненном костюме. Глядя на него, мне вспомнилось полузнакомое слово «импозантный». Худощавое лицо с четко очерченными скулами, темные волосы, уложенные первоклассным парикмахером, аккуратно подстриженная черная бородка. Посетитель уверенно ступал по вытертому линолеуму, как будто являлся здесь полноправным хозяином. Да что здесь — в обычной городской больничке. Такие люди ч