Они сняли комнату в коммуналке в Измайлове, на Пятой Парковой. Сеню взяли работать в «Советскую промышленность» на полставки. Взяли охотно, и он там трудился – аж пар из ушей шел. «Надо же и заработать что-то – маленькая, а семья…» Вот он и зарабатывал. Выходило на круг у них с Настей рублей двести пятьдесят в месяц: его зарплата, да гонорары, плюс две стипендии… На взгляд Арсения – огромные деньги. На взгляд Насти – сущие гроши. Из-за денег, в основном из-за Настиного мотовства, в семье частенько происходили раздоры – заканчивались они, как правило, бурным примирением в постели.
Ни он, ни она и подумать не могли, что короткий период, проведенный ими вместе в сталинской съемной коммуналке, они оба будут вспоминать как самые светлые деньки в их жизни…
…В старый двор, занесенный снегом, въехала черная «Волга» с антеннами. Редкие прохожие провожали машину удивленными взглядами. Сюда, в Измайлово, на черных «Волгах» обычно не приезжали.
Первым вышел шофер. Он открыл пассажирскую дверь и помог приехавшему – широкоплечему старику – выбраться на скользкий тротуар. Затем достал из багажника здоровенную картонную коробку.
– Второй подъезд здесь, Егор Ильич, – угодливо сказал он хозяину.
– Спасибо, Илья, – царственно откликнулся старик.
Маленькая процессия вошла в дом. А вслед им зашелестело: «Кто такие? К кому?!»
…Насти дома не было. Отправилась по магазинам.
Но Сенька знал: магазинами дело не ограничится. Насте быстро надоест торчать в очередях за кефиром, маслом и вареной колбасой. Она махнет на Измайловский рынок – за вкусненьким. Притащит парного мяса, яркой зелени, мороженой хурмы, веселых мандаринов. Не успокоится, пока всю Сенькину зарплату не растратит. А когда явится, веселая, румяная, освеженная морозцем и покупками, протянет: «Посмотри, какой я тебе вку-уснятины накупи-ила!» – у него язык не повернется корить ее за безудержные траты. Что делать, привыкла Настька к «мажорству». Приучили ее жить на широкую ногу, и уж в чем, в чем, а в еде не знать отказа. И цены деньгам не знать. Поэтому ругать ее за транжирство – абсолютный бесполезняк. Только ссориться по пустякам. Лучше сесть и написать очередную бодягу для газеты. Бодягу, за которую заплатят рублей пятнадцать-двадцать гонорара. Вот и будет компенсация Настиной растраты.
Сеня заправил бумагу в портативную машинку «Эрика». «Эрика» была единственной вещью, которую Настька взяла с собой из родительского дома. Ну, не считая, конечно, платьев, джинсов и косметики.
Сеня закурил: с греховным удовольствием затянулся бешено дорогим «Кэмелом» (рубль пачка!). Неделю назад вернулся из командировки – был в страшной глуши, в Ульяновской области. Там в сельпо обнаружились залежи фирменных сигарет: еще, видать, из тех, что к Олимпиаде закупали. А курить пижонский «Кэмел» в далеком селе оказалось некому…
Вспомнил, что Настька ругается, если он курит в комнате, – схватил машинку и перебазировался на кухню. Поставил машинку на стол, со вкусом покурил…
«Главное – это яркое начало, или, как там Эженова мать нас учила, «лид». После классного «лида» читатель любую лажу схавает».
Налил из графина воды, попил, покружил по кухне. Ну вот – нормальный творческий уют: машинка, пепельница, водичка…
Сеня застучал по клавишам.
«Вчера возвращаюсь с работы, навстречу – женщина с торжествующим лицом. На шее у нее – ожерелье из рулончиков туалетной бумаги. У хозяйственного магазина чернеет очередь, и продавщица в халате поверх телогрейки покрикивает: „Эй, крайние! Не занимайте! Туалетка кончается!“
«Классно. „Лид“, кажется, удался. А теперь плавно переходим к главной теме критической корреспонденции: на заводе в литовском городе Григишкес коммуниздят туалетную бумагу».
Тут грянул звонок в дверь.
Ни секунды не сомневаясь, что вернулась из магазинов Настька, Сеня бросился открывать дверь.
Распахнул.
На пороге стояли двое мужчин.
– Здравствуй, Сеня, – скупо проговорил первый, в пыжиковой шапке и добротном сером пальто. И скомандовал второму: – Давай, заноси.
Второй, одетый попроще – в кроличью шапку и габардиновую куртку на меху, – мимо Арсения вперся с огромной картонной коробкой в прихожую. Затем, не разувшись, потопал, безошибочно держа курс на кухню.
И только тут Арсений узнал визитеров. «Ф-фу, наваждение! Да это же Настькин дед, номенклатурщик Егор Ильич, вместе со своим шофером-ординарцем!»
– Дома Настя? – по-хозяйски спросил старик, без приглашения снимая свое богатое ратиновое пальто.
– В магазине. Проходите, Егор Ильич.
Черт знает почему, но Арсений был рад видеть деда Ильича. Тот лично ему ничего плохого не сделал. Даже слова не сказал, когда Настька убежала вместе с ним из родного дома.
Вернулся с кухни шофер, отрапортовал: «Все, Егор Ильич».
– Можешь быть свободен, Илья. Подхалтурь, если хочешь. Но через два часа чтоб был у подъезда, как штык. Ясно?
– Могу я воспользоваться уборной? – угодливо спросил шофер. Обращался он почему-то не к Сене, а к Егору Ильичу.
Капитонов вопросительно посмотрел на Сеню. Тот поспешно сказал:
– Туалет в конце коридора. А ванная рядом.
– Спасибо, Егор Ильич. – Водитель по-прежнему не обращал на Сеню ровно никакого внимания.
Вместе с Егором Ильичом в их квартиру вошло все то, от чего, как предполагал Арсений, бежала Настя. Бежала, да недоубежала.
Вместе со стариком к ним в дом явились три вещи. Это – безмерная уверенность в себе, бесцеремонность и снисходительность по отношению ко всем тем, «кто не из их круга». А престарелый шофер привнес еще и ауру чинопочитания, послушания, раболепия.
«Они только совместно могут существовать, – подумал Сеня. – Этот глыбастый самоуверенный Егор Капитонов и его шофер, типичный советский холуй».
И все же, все же… Арсению оказалось приятно видеть старика. Потому что от него исходили могучая сила и обаяние.
Егор Ильич наконец снял пальто. Но не повесил – держал в руках. А тут как раз и шофер вернулся, подсуетился. Принял у старика пальто, аккуратно расправил, повесил. «Сам он, значит, раздеваться не умеет!» – усмехнулся про себя Сеня.
Шофер спросил:
– Разрешите убыть?
– Давай, Илюха, – отмахнулся Капитонов.
Седой «Илюха» (постарше Капитонова будет!) бодрячком выпрыгнул из квартиры.
С Сеней он даже не попрощался.
– Ну, показывай, как вы здесь устроились, – снисходительно проговорил, проходя внутрь квартиры, Егор Ильич.
Зашел на кухню, цепко осмотрел десятиметровый жалкий уют. Кивнул на два холодильника, два кухонных стола, два чайника на плите:
– Коммуналка?
– Коммуналка, – кивнул Арсений. – Но соседка с матерью живет. Сюда редко наезжает.
– Я вам тут кое-каких харчишек подвез, – старик небрежно кивнул на огромную картонную коробку. Шофер не ошибся, поставил ее именно на их, а не на соседкин стол. Впрочем, мудрено не ошибиться: на столе пишмашинка, пепельница с окурком… Из коробки вызывающе, развратно выглядывал когтисто-зеленый хвост ананаса.
– Пускай Анастасия, как придет, в холодильник продукты уберет. Плохо, что холодильник у вас не в комнате. Искушать будет провизия посторонний глаз… Ну, давай, Арсений, чай ставь. Похлебаем, пока Анастасии нет. Чай я тоже принес. Индийский, со слоном.
Мощной магии – магии самоуверенности, — которой обладал старик, невозможно было противиться. Сеня и не противился. Научился за время проживания в семье Капитоновых. Подчиняться этой магии владычества можно, но по мелочам. Главное, чтобы чужая самоуверенность внутрь тебя не проникала, ничего там не задевала и не разрушала.
– В комнату пошли, – коротко приказал Егор Ильич, когда Арсений поставил на конфорку чайник.
В комнате старик с порога мгновенно разглядел всю их жалкую обстановку. Разглядел и оценил: старый разобранный, разболтанный диван, старинный стол с зеленым сукном, зеленая лампа времен совнархозов, книжный шкаф. Дешевый коммунальный уют. Чужеродно выглядела здесь Настина косметика на тумбочке, духи в иностранных пузырьках. И пара книг, слепых переплетенных ксероксов, брошенных на диване. Без спроса старик, с запрограммированной брезгливостью, прочел названия ксероксных книг. («Слава богу, всего-то полная «посевовская» версия «Мастера и Маргариты» да «Один день Ивана Денисовича», ксерокс с «Роман-газеты». За это не сажают».) Старик гадливо отбросил произведения антисоветчиков .
И тут в дверь раздался мягкий стук. Колотили плечом – юным, девичьим.
– Кто?! – радостно прокричал Арсений, уже предчувствуя. Уже зная, кто пришел.
– Открывай, подлый трус!.. – раздался из-за двери веселый Настин голос.
Сеня бросился к двери, теряя тапки.
Ввалилась Настя – холодная, румяная, присыпанная снежком. В обеих руках по сумке, да еще – авоська с мандаринами, яблоками, хурмой.
– Держи давай, писатель, я все руки себе оттянула! – Всучила ему сумки. – Да сапоги мне сымай! – И тут увидела показавшегося на пороге комнаты деда. Радостно выдохнула: – Дедка! – Бросилась к нему в объятия.
И старик не сумел удержать на лице вечное свое скалоподобное, хмурое выражение. Лицо его озарилось нежностью. Он осторожно принял в свои объятия внучку, а та цепко схватила его за плечи, прижалась на минуту к груди. А потом оторвалась и принялась целовать его в щеки, потом пегие волосы ему ерошить… Старик стоял с глуповатым видом: вечная его броня – закаленная, коммунистическая – от прикосновений внучки давала трещину.
Совсем лишним почувствовал себя Арсений. Его даже ревность слегка уколола. Он потащился, неприкаянный, с Настениными покупками на кухню.
А тут и чайник закипел, зашипел, заплевался.
Настена усадила деда на табуретку и принялась летать по кухне, сооружая чаепитие.
А потом они втроем запировали. Коньячок армянский, чай индийский со слоном, бутерброды с черной икрой, да с настоящей сырокопченой колбасой, да со «Швейцарским» сыром… Дед слегка размяк – никогда раньше Арсений его таким не видел. «Свиданию с внучкой так радуется? А может, стареет?»