Сам Сеня тоже поплыл от номенклатурного коньячка.
– Как там Устиныч? – осмелев, спросил он у старика, ткнув указательным пальцем в потолок.
Дед сразу понял, что имеет в виду Арсений: состояние здоровья генсека. Генеральный секретарь ЦК КПСС Константин Устинович Черненко, седой астматик, уже почти месяц не показывался на публике.
– Совсем плох, – одними губами произнес Егор Ильич.
– Во дела! – усмехнулась Настя. – Вся страна живет в напряженном ожидании кончины своего руководителя.
– Молчи, девка! – прикрикнул на нее дед. – Язык твой – враг твой.
– А кто вместо него будет-то? – спросил Арсений.
– Ох, не знаю, – вздохнул-прошелестел старик. – Боюсь, что Горбачев.
– Чего ж тут бояться? – воскликнул Сеня. – Горбачев – человек молодой. Здоровый, активный!.. Может, при нем хоть что-то в стране изменится…
– Вот этого я и боюсь, – скорбно вздохнул дед и больше к разговорам о политике не возвращался.
О жизни на Бронной Егор Ильич тоже рассказывал неохотно. Из него чуть не клещами тянули. Кое-что все же вызнали. Бабушка, кажется, с уходом Насти почти смирилась. По крайней мере, Егор Ильич сказал:
– Привет тебе передавала. И просила узнать, как вы тут питаетесь.
А вот мама, по скупым словам деда, по-прежнему непреклонна.
Но, сказал Егор Ильич, «она свою точку зрения переменит. Это я вам гарантирую».
Впрочем, в детали вдаваться не стал. Перевел разговор в безопасную плоскость. И даже улыбнулся свежему анекдоту про престарелого генсека (его осмелилась рассказать Настя).
Когда дед ушел, Сеня сказал:
– Может ведь быть нормальным! Если захочет!
– Да он вообще классный! – горячо проговорила Настя.
Она не скрывала своей радости из-за дедова визита.
…Настя не подозревала, что в тот день видит его – деда, старика, Егора Ильича Капитонова, – последний раз в жизни.
11 марта 1985 года
В тот день Арсений впервые в своей жизни ощутил: История на его глазах творится. Великие события происходят рядом, чуть не задевая его своим крылом.
Вряд ли многие его современники разделяли тогда, одиннадцатого марта тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, это чувство. Но оно пришло к ним потом, позже. К каждому в разное время, но явилось оно в конце концов даже к самому нечувствительному: или в восемьдесят седьмом году, или девяносто первом, или девяносто третьем… Вскоре после того марта восемьдесят пятого большие перемены в России стали обыденными, словно смена времен года. Как листопад или слякоть за окнами. Все россияне, всё время стали ощущать: одновременно и параллельно с их жизнью, где-то неподалеку от них – делается История.
Делается, но без них. Без большинства из них…
Время ломается – и меняет свой ход. А самое правильное, что обычные люди могут сделать в эпоху перемен, это спрятаться от них. Или – не замечать их. Или, в крайнем случае, – приспособиться к ним. А можно, как это сделали немногие, но самые сильные или самые подлые, использовать перемены для того, чтобы возвыситься…
Самая первая перемена , тогда, в марте восемьдесят пятого, – вызывала у многих ощущение радостной сопричастности, вдохновения и надежды. Хотя источником вдохновения и надежды стала смерть.
Впрочем, у Арсения имелись еще две причины для того, чтобы запомнить тот день, одиннадцатого марта восемьдесят пятого года, надолго.
Навсегда запомнить.
…В то утро он приехал в редакцию как всегда: без чего-то десять. Рабочий день начинался в газете «Советская промышленность» в девять тридцать. Журналисты, отстаивая права на творческую независимость, обыкновенно опаздывали: не в НИИ же они работают!
Арсений вошел в редакционный коридор и удивился настороженной тишине. Ни единого человека. По пути в отдел глянули на него с Доски почета «герои труда»: его юное лицо в том числе.
По привычке Арсений посмотрел на доску объявлений. Никаких новых приказов, только список дежурных по номерам. Он мимолетно пробежал список глазами – его в нем быть не должно. Но… Вот те здрасьте! Его имя вписано в число дежурных – так называемых «свежих голов». Как раз на сегодня! Арсений подивился: что же он обмишурился! Явился зачем-то в контору. Да еще так рано.
Работа дежурных вообще-то была халявой. Приезжать надо было не в редакцию на улицу Двадцать пятого Октября, а в типографию «Красной звезды» на Хорошевском шоссе. И не с утра, а к часу дня. А в пять, когда обыкновенно подписывали номер, – уже свободен. Да к тому же обязанности дежурного, «свежей головы», – не бей лежачего: просто читать готовые полосы с версткой номера.
Это дополнительная перестраховка. Ведь верстку в день выпуска читает множество людей. Два корректора. Плюс еще трое – заместитель ответственного секретаря, выпускающий (он же метранпаж) и дежурный редактор. Да невидимый и не ведомый никому представитель главлита, то есть цензор. И еще вот – обычный литсотрудник, «свежая голова».
Несмотря на огромное количество проверяльщиков, в газету так и норовили просочиться ошибки-опечатки. Да какие! В журналистском сообществе о них ходили легенды. Например, о первополосном заголовке аршинными буквами: О ПРЕБЫВАНИИ Л.И.БРЕЖНЕВА В ПОЛЬШЕ, в котором буква «Р» в слове «ПРЕБЫВАНИЕ» загадочным образом превратилась в «О». Читатели хохотали над номером до слез, а вся дежурная бригада была уволена с волчьими билетами. Редактора, говорят, даже из партии исключили. После этого из ЦК спустили директиву: «во избежание непреднамеренных ошибок слово пребывание в официальных материалах не использовать; заменять его термином визит».
В «Советской промышленности» тоже имелись свои легенды. Рассказывали о заголовке, напечатанном на первой полосе, – он был посвящен началу весеннего сева: «НА КУБАНИ УЖЕ САЖАЮТ».
Передавали из уст в уста историю о материале, где в фразе «Первый секретарь обкома показал на кучу» одна буква в наборе загадочным образом поменялась на другую – получилось: «Первый секретарь обкома покакал на кучу».
Однако хитом ошибок стал первополосный снимок, опубликованный к двадцать третьему февраля. На переднем плане были изображены три березки, три белоствольные красавицы… На заднем плане просматривалась ракета из комплекса противовоздушной обороны С75. Подпись соответствовала моменту: «На страже Отчизны».
Снимок утвердили на редколлегии. Цензор дотошно проверил: не засекречена ли ракета, разрешены ли съемки на территории данного ракетного дивизиона? Все оказалось в порядке, снимок поставили в номер… И только когда газета вышла, изумленные журналисты (а вместе с ними и сотни тысяч читателей) увидели, что на одной из берез на переднем плане – крупно, отчетливо вырезано слово из трех букв!..
Однако, несмотря на подвохи, работа дежурного по номеру считалась синекурой. А, главное, в день дежурства можно было отоспаться – раньше часа в типографии «свежим головам» делать нечего. А Арсений зачем-то в контору приехал…
И, только приглядевшись к списку «свежих голов», он заметил, что не обмишурился. Раньше его в списке действительно не было. Потом чью-то фамилию замазали белым штрихкодом, а поверх впечатали его собственную. Рядом стояла виза главного редактора: «изменения утверждаю». Вот мерзавцы! Кто-то решил поменяться с ним дежурством. В принципе – это обычное дело. Но надо было сначала с ним, Арсением, договориться!
Арсений вошел в отдел. Здесь, в каморке с видом на помойку, царил смешанный запах курева, лежалых бумаг, портвейна и похмельного дыхания. В отделе уже сидели двое сотрудников – старшие товарищи, пятидесятилетние монстры, съевшие на ниве советской журналистики половину зубов: Вадим Ковалев, борода лопатой, и Юрий Черкасов – маленький, непричесанный, в криво висящих на носу очках. Оба курили «Беломор».
– Здравствуйте, товарищи, – поприветствовал старших коллег Арсений.
– Здравствуй, коль не шутишь, – зычным басом ответил редактор отдела Ковалев.
– Вообще-то это не я пришел. Это мое привидение. Меня, вы можете считать, сегодня здесь нет. И за кофе я не побегу. И отклики читателей править не буду. Я сегодня, оказывается, в типографии дежурю. Какая-то сволочь со мной поменялась – и даже мне ничего не сказала.
Ковалев с Черкасовым переглянулись.
– О, тебе повезло, – усмехнулся один.
– Эта твоя «какая-то сволочь» знала, когда дежурством меняться, – добавил второй.
– А что? – удивленно воззрился на старших товарищей Арсений.
– А ты догадайся! – сказал Ковалев.
– Не догадаешься, побежишь за кофе, – добавил Черкасов.
– Вообще-то лучше, – подхватил первый, – за портвейном по такому случаю сбегать, но… Не догадался?
– Нет, – недоуменно проговорил Арсений.
– Тогда бежишь за кофе, а не за портвейном. А то пришьют еще партийное дело – почему отмечаем кончину дорогого и горячо любимого вождя. – И Ковалев заржал, запрокинув бороду.
– Что, помер?! – воскликнул Арсений и почувствовал, как его лицо помимо воли украшает радостно-идиотская улыбка. – Ну наконец-то!
– Слава богу, догадался, – снисходительно прокомментировал Ковалев, почесывая шею под своей бородой-лопатой и подмигивая товарищу.
– Да, Сеня, сидеть тебе сегодня в типографии, пока рак на горе не свистнет, – подхватил Черкасов.
– Теперь ты понял, – спросил Ковалев, – отчего с тобой дежурством поменялись?
– Да, – иронически поддержал коллегу Черкасов, – у того, кто с тобой поменялся, политическое чутье оказалось тоньше, чем у тебя, товарищ Челышев. Учись, студент, как надо выкручиваться из щекотливых ситуаций.
– Мы сами тебя научим, – заржал Ковалев. – Если ты захочешь. А за учебу – плата. Вон, бери деньги и беги за кофе. Добавишь тридцать копеек своих. – И он подвинул по столу в сторону Сени горку гривенников, пятиалтынных и двадцатикопеечных монет. Были в ней даже пятаки.
– Куда бежать, знаешь? – вопросил Черкасов.
Еще бы Сеня не знал, куда бежать! В Москве имелось только два места, где можно было купить свежий кофе в зернах: чайный домик на улице Кирова и ГУМ. До ГУМа было ближе. К тому же там практически никогда не было очереди (четыре-пять человек не в счет). В ГУМе продавщица безропотно молола свежекупленный кофе (в огромном агрегате, похожем на бетономешалку).