А потом пришло письмо.
«Милый, дорогой, любимый Арсений! – начиналось оно. – Сенюшка!
Наверно, я тебе доставлю много горя этим письмом, но знай прежде всего другого, о чем мне придется тебе рассказать: я любила тебя, люблю и, наверное, всегда буду любить. Что бы со мной ни случилось и где бы я ни оказалась. И я сделаю все, чтобы освободить тебя. Все! Излишне говорить, что я не верю и никогда ни на секунду не поверю в то, что ты виновен. Ты не мог этого сделать. Не мог. Я знаю это. Произошла чудовищная ошибка. И я добьюсь, чтобы эту ошибку исправили. Ты вернешься. Я сделаю все, что в моих силах – и даже больше. И когда ты вернешься, мы будем вместе…»
А дальше она писала о том, что у нее скоро родится сын. Наверное – сын. Их сын. И еще о том, что она устала жить одна, вдали от семьи. И устала сопротивляться своей матери и бороться с ее железной волей. И о том, что она пошла у нее на поводу. И решила выйти замуж. За другого. За Евгения. За ненавистного Эжена.
«Да, я, наверное, слабая, несамостоятельная, подлая. Я не декабристка. Не некрасовская женщина. Но почему-то я думаю, что так, будучи замужем за ним, я вернее смогу спасти тебя. И ты скорее вернешься. И тогда мы будем вместе. Обещаю тебе – будем вместе. Потому что я любила тебя, и люблю, и всегда буду любить…»
Он порвал это письмо. Немедленно по прочтении.
А следующие два письма порвал прямо в конвертах, не читая.
Однако письма продолжали приходить с удивительной для лагеря регулярностью – раз в два месяца. И новое письмо Арсений не выдержал и вскрыл. Но читал он его уже отстраненно, холодно, как если бы его написала совершенно чужая женщина. Как если бы оно пришло из Америки, с Марса, с Луны. Настолько ее жизнь, дела и заботы были бесконечно далеки от него.
Он смирился с тем, что ее больше нет в его жизни.
И вот теперь… Теперь, кажется, чувство к Насте снова настигло его. Неожиданно. Прямо посреди морозной улицы. Под звуки песни, доносящейся из чьей-то чужой форточки.
Впервые за тысячу дней он расслабился, и любовь к ней снова поразила его.
Или скорее – эта любовь никуда не уходила, она была старательно похоронена в нем, а вот теперь снова ожила.
А певец пел:
В комнате с белым потолком
С правом на надежду.
В комнате с видом на огни
С верою в любовь…
Европейская Прага находилась от Москвы примерно на том же расстоянии, что и уральский Соликамск, но не к востоку от советской столицы, а к западу.
И в то же самое время, когда Арсений стоял в телогрейке и кирзачах посреди заснеженной соликамской улицы, Эжен Сологуб остановил такси на Малостранской набережной, немного не доезжая до моста Легионеров.
Их с Арсением Челышевым разделяли в ту минуту не только огромное расстояние, но и немыслимая социальная пропасть. Вчерашний зэк – и успешный дипломат. Невыездной беспаспортный бродяга, радующийся при виде белья, развешенного на веревочке, – и человек с несколькими паспортами и открытыми визами во многие европейские страны.
Трудно представить себе кого-либо из советских людей, более далеких друг от друга.
В Праге было прохладно – прохладно, разумеется, не по соликамским, а по пражским меркам: всего плюс пять, влажный воздух, изморось, сырость.
Эжен не спеша пошел по Вшедровой улице. Выглядел он как настоящий чех: ботиночки фирмы «Цебо», плащ восточногерманского производства, в руке здоровенный румынский «дипломат». Впрочем, оценить его способности к мимикрии, кажется, было некому. Ни единого человека не было на улице. Он проверился: никто не следовал за ним.
На стене дома он издалека увидел линию, прочерченную розовым мелком. Агент подтверждал: встреча состоится. Через пять минут Эжен входил в «Гостиницу», забегаловку на улице Уезд.
Забегаловка плавала в клубах сизого дыма. Все пять столиков были заняты. Чехи по-европейски рано обедали.
Эжен с порога поздоровался с барменом и заказал «малый праздрой».
У окна, один за столиком, сидел грустный чех с унылыми усами. Он допивал пиво и доедал гуляш. Эжен попросил разрешения присоединиться к нему. Тот равнодушно кивнул.
Сологуб поставил свой «дипломат» под столик.
Как всегда во время передачи , чувства были обострены до предела. Не имело никакого значения, что он сейчас находится в братской социалистической стране. Это не делало операцию менее опасной. В данном случае даже наоборот.
Он мазнул взглядом по бармену и посетителям за столиками: может быть, это как раз те люди, которые будут его брать? За одним столиком – четыре мужика, по виду строительные рабочие. За другим – две подружки лет сорока. За третьим – мрачный одинокий тип в кепке, глубоко надвинутой на лоб… Еще – настороженно оглядывающаяся парочка: может, скрывающиеся любовники, а может, туристы. А может… Как всегда, ничего определенного о людях вокруг сказать было нельзя. Они могли быть просто посетителями. А могли быть агентами местной «беспеки».
Сердце от этого стучало чаще обычного.
Чех с унылыми усами печально доел гуляш, допил пиво. Подозвал бармена, рассчитался. Встал, взял из-под стола «дипломат», вышел из забегаловки.
Только профессионал мог заметить, что взял он из-под стола кейс Эжена.
Эжен не спеша допил пиво. В «дипломате», оставленном чехом под столиком, точь-в-точь таком же, как у него, лежали восемьсот тысяч долларов наличными, обработанные бриллианты и изумруды. Если Эжена будут брать – они сделают это как раз в тот момент, когда он прикоснется к ручке кейса. Пока еще чужого кейса.
Эжен подошел к стойке, отдал три кроны за пиво, сказал, что сдачи не надо. «Дипломат» с сокровищами на минуту остался под столом без присмотра. Любой человек вел бы себя так же, если бы в кейсе, как пять минут назад в Женином, помещались мало нужные документы.
«Ну, с богом!» – сказал он сам себе. В последнее время он почему-то все чаще стал обращаться к создателю.
Взялся за ручку «дипломата» с сокровищами. Медленно, словно задумчиво подошел к дверям, ведущим из забегаловки.
Ничего не произошло.
Он вышел на улицу.
Накрапывал дождь.
Мимо проехало такси.
Несмотря на то, что в ЧССР и не пахло, в отличие от Советского Союза, никакой гласностью и перестройкой, чешские товарищи, настоящие патриоты, решили подстраховаться. И они начали вывозить ценности, принадлежащие КПЧ[7], за границу. Ничего удивительного, что они прибегли к помощи более опытных советских товарищей. Да и контроль за перемещением ценностей осуществляли советские братья… Но Эжен знал: другие чешские товарищи (видимо, уже продавшиеся оппозиционерам) очень хотели бы помешать передаче наличных. И, кажется, опоздали.
Впрочем, не говори «гоп»…
В перспективе улицы показалось еще одно такси. Эжен поднял руку.
Такси остановилось.
Эжен сел на заднее сиденье и небрежно бросил чемоданчик рядом с собой. «Конгресс-центр, просимо», – сказал он шоферу.
Машина свернула налево и въехала на мост Легионеров. Слева показались пороги Влтавы, скульптуры Карлова моста. Готические Градчаны царили над городом. Шофер включил «дворники». Мощный выброс адреналина в кровь в момент передачи «дипломата» сменился глубоким успокоением. Древний, не русский городской пейзаж и погода настраивали на лирический лад.
«Горбачев стремительно распродает Родину американцам. И НАТО. Горбачев – предатель и окружил себя предателями. Один Яковлев чего стоит!.. Если все будет идти в том же направлении и с той же скоростью, как сейчас, через пару-тройку лет от великой советской империи, раскинувшейся от Японского моря до Бранденбургских ворот, останутся рожки да ножки».
Они, кучка офицеров, спасали Союз. И спасали друзей из социалистического лагеря. И готовились к самому худшему – к работе в оппозиции. Или даже – в условиях подполья.
Чешские товарищи, равно как и они, мыслящие офицеры в советских органах, понимали, что для работы в подполье нужны деньги. Много денег. И их нужно запасать сейчас, немедленно, пока не станет слишком поздно. Пока не ввалились в правительственные кабинеты разные крикуны – оппозиционеры, все эти Сахаровы-Цукерманы, Солженицкисы, Гавелы и прочие «Хартии 77»…
Такси проехало мимо «барочного» здания театра и по правой стороне Влтавы понеслось по направлению к Вышеграду.
В гостинице пражского Конгресс-центра Эжену предстояло сменить свой облик простого чеха на вид преуспевающего западного бизнесмена: костюм от «Бриони», туфли от «Гуччи» – и ни единой восточноевропейской, тем более русской, этикетки на одежде.
Через два часа ему передадут паспорт.
Через семь часов чехословацкие товарищи откроют «окно» на австрийской границе.
Через девять часов он должен быть в Вене.
А завтра утром в Цюрихе.
Не существует пока банков более надежных, чем швейцарские.
В то же самое время, когда Эжен Сологуб подъезжал в такси с чемоданчиком, стоящим полтора миллиона долларов, к гостинице пражского Конгресс-центра, вчерашний зэк Арсений Челышев садился в плацкартный вагон пассажирского поезда Соликамск – Москва.
А Настя Капитонова, возлюбленная Арсения Челышева и жена Евгения Сологуба, стояла на кухне своей квартиры в Москве на Большой Бронной и бесцельно смотрела в окно на серую, заснеженную улицу.
Ее томило радостное предчувствие. Ей казалось, что скоро что-то произойдет.
Что-то очень, очень приятное.
Глава 8АРСЕНИЙ
Трубка леденила ухо и руку. Шумел Ярославский вокзал. Из репродуктора хрипело: «Прибытие поезда номер один Владивосток – Москва ожидается в…» Вокруг Арсения сновали вольные люди – много людей.
А в трубке – длинные гудки. Долгие, безнадежные.
И вдруг – двухкопеечная монета упала в прорезь автомата. Арсений услышал запыхавшийся голос.