– Боюсь, – сказала Настя, – у тебя еще есть проблемы. Там, в Южнороссийске. Мне соседка Татьяны Дмитриевны написала. Вроде бы квартиру твоих бабули и дедули отобрали. В пользу государства. Ведь ты там не прописан. И никто теперь не прописан.
– А где я был прописан? – Арсений наморщил лоб, мучительно вспоминая. Он многое забыл о вольной жизни. И о такой бюрократической тонкости, как прописка, – тоже.
– Ты был временно прописан в Москве, в общежитии. Только тебя и оттуда, естественно, выписали.
– Где же мне жить? – растерянно, словно ребенок, спросил Арсений.
– Здесь, в Москве, – решительно проговорила Настя. Кажется, она все продумала о его дальнейшей жизни. – Я помогу тебе снять квартиру. Будем пробовать восстановиться в университете. Пойдешь работать.
– Почему меня выпустили? – вдруг спросил он. Он доел все до крошки. Облизал вилку. Надо же, он ел вилкой! Больше трех лет он обходился алюминиевыми ложками.
Настя дернула плечом:
– Тебя выпустили за отсутствием состава преступления. В связи с вновь открывшимися обстоятельствами. Дело об убийстве моих стариков возобновлено, отправлено на доследование.
– А какие новые обстоятельства открылись?
– А ты не догадываешься? – пристально посмотрела она на него.
Арсений уткнулся в тарелку, глухо ответил:
– Нет.
– Расскажи мне, что ты делал в тот день, одиннадцатого марта, когда убили деда и бабку. Пожалуйста, расскажи.
Тон ее был строгим, чужим. Арсений посмотрел на нее через стол. Напротив него сидела почти незнакомая и совсем не такая уж любимая женщина.
Совсем не та, что являлась ему во сне в лагере. Не та, о которой он думал и которую вспоминал позавчера на заснеженной улице Соликамска, когда из чьей-то форточки разносилась странная песня.
«Все, что она делает, – акт милосердия, – подумал Арсений. – Жалеет арестантика. Вполне в духе российских традиций… Она давно уже не моя любимая. Она – мужняя жена. Чужая жена. И мне нужно исчезнуть из ее жизни. Чем скорей, тем лучше. Чтобы не мешать ей жить. К тому же я терпеть не могу, когда меня жалеют… А сын… Ну что ж. Сыном, как говорится, больше – сыном меньше… Будут, бог даст, у меня и другие дети. А этот… Пусть он остается их сыном. Ее и Эжена».
– Хорошо, – он пожал плечами. – Слушай. Тем более что об этом уже всем известно. Я уже многим рассказывал. Ко мне в колонию полгода назад следователь из Москвы приезжал. Говорил, что она все рассказала… Вот как все тогда было…
…В тот день, одиннадцатого марта тысяча девятьсот восемьдесят пятого, когда Арсений около часа дня вышел из редакции, ему неожиданно встретилась она. Милена. Старинная подружка Насти – Милена Стрижова. Милка.
Она всегда нравилась ему. Нравилась как женщина. Попросту говоря, он хотел ее.
Прозвучало несколько ничего не значащих фраз. «Как дела? Как ты? Как жизнь?» – однако она и в этот раз, как всегда, бросала на него такие горячие, призывные взгляды, что Арсений почувствовал, как в нем помимо воли нарастает желание.
– Что собираешься сейчас делать? – спросил он – кажется, не без умысла.
– Не знаю, – пожала она плечами. – С работы меня отпустили. Думала в ГУМ зайти. Может, там чего-нибудь выбросили.
– И у меня «окно», – усмехнулся он. – Я сегодня дежурю по номеру, а в типографию еще ехать рано.
– Тогда, – вдруг твердо сказала она, – пойдем ко мне, – и взяла его под руку.
Арсений понимал, что этого делать нельзя, но не нашел в себе сил сопротивляться. К тому же и портвейн плескался в нем, затуманивая голову. Хмель делал его податливым, безвольным и – одновременно – обострял желание.
Тем более никуда не надо ехать. Может, если бы пришлось ехать, он бы передумал. Но они просто пошли пешком – вверх по Горького. Потом она попросила его: «Купи коньяку», приблизила губы к его уху и горячо зашептала свой адрес и потом фразу: «Я тебя жду…» И он словно загипнотизированный пошел к ней домой…
…Она ждала его. На плите булькал чайник. Столик в гостиной был сервирован: лимон, сыр, яблоки…
– Садись, – Милена указала ему на кресло. – Давай коньячку выпьем.
– Мне еще дежурить, – слабо запротестовал Арсений.
– Совсем немного. Для храбрости.
– Я и так храбрый, – усмехнулся он.
– Мне для храбрости, – со значением произнесла она.
Милена сама открыла бутылку, изрядно плеснула коньяку в большие фужеры.
– Давай выпьем за любовь, – сказала, глядя ему прямо в глаза.
Арсений понимал, что ему надо откланяться. Уйти, сбежать. Он знал, что совсем не любит ее, Милену. Он любит – Настю. Однако хмель, а пуще всего – молодое необоримое желание – приковывали его к креслу. И делали его немым. Хотя он хорошо понимал уже тогда: все, что происходит, – неправильно. Правильно было сказать ей решительно: «Я не люблю тебя». Отставить бокал, встать и уйти. Но вместо этого он чокнулся с ней. «До дна», – предупредила она и лихо выпила. Арсений тоже хлебнул.
На журнальном столике стояла фотография. На снимке – Милена в объятиях немолодого, но самоуверенного мужчины. Оба улыбаются в объектив: он – самодовольно, она – кисловато.
– Кто это? – Арсений кивнул на фотографию.
– Муж, – пренебрежительно ответила она.
– Ах, да, ведь ты замужем?
– А ты что, забыл? И что – я не могу быть замужем? – засмеялась она. – Только вы с Настькой – можете?.. Впрочем, вы-то как раз по-настоящему и не женаты. Так, живете вместе. Сожители, – снисходительно произнесла она.
– Я люблю ее, – заявил Арсений, словно защищаясь. Защищая их с Настей любовь, их никем не утвержденный и не признанный брак.
Но здесь, в чужой квартире, рядом с чужой и привлекательной женщиной, эти слова о любви к Насте прозвучали неубедительно, словно он и сам в них не верил.
– Знаю-знаю, что любишь, – засмеялась она.
Лицо ее разрумянилось, глаза затуманились. Она смотрела прямо на него вызывающим взором – и от ее взгляда, и от хмеля ему казалось, что Настя далеко-далеко и о ней можно забыть.
– Давай я тебе погадаю, – сказала Милена. И не успел Арсений отказаться, как она уселась на подлокотник его кресла и взяла его левую руку. Ее ладони оказались теплыми и мягкими. Ее тело прикоснулось к нему. От Милки пахло коньяком и терпкими духами, от ее близости закружилась голова, а желание стало еще сильнее.
– Линия жизни длинная, но извилистая, – сказала она, не выпуская его руку. – Ты будешь жить долго, но не всегда счастливо. И тебе суждены большие испытания. Я вижу дальнюю дорогу – очень дальнюю и долгую. И, представь себе, казенный дом… И еще – у тебя будет много женщин. И все они будут тебя любить… А с нынешней своей любовью, то бишь Настей, ты расстанешься. А потом… Потом, через много лет, ты… Ты, кажется, снова обретешь ее. А, может, и нет… И еще… – Она нахмурилась, поворачивая его руку. – У тебя будет сын, но он станет не твоим сыном…
– Как это? – хрипло спросил он. Из-за сильного желания, казалось, у него перехватило дыхание.
– Не знаю, – прошептала Милена и соскользнула с подлокотника прямо к нему на колени. А потом наклонилась и поцеловала его прямо в губы. Он ответил на поцелуй. В сущности, она не оставила ему выбора. Он обнял ее плечи.
Она выскользнула из его объятий и быстро сняла свитер через голову. Потом, также через голову, стащила лифчик. Прямо перед его лицом ощутились ее белые плоские груди с темными, почти черными сосками.
– А где твой муж? – хрипло спросил он.
– Муж объелся груш, – засмеялась она. – Не бойся, он не придет. Он в командировке. В загранкомандировке, – добавила Милка со значением.
К ее ногам упала юбка.
Потом она опустилась перед ним на колени и стала расстегивать его брюки…
…– Ладно. Я поняла, – прервала Настя рассказ Арсения. – Все то же самое мне рассказала и она . Она, Милка Стрижова. Это я заставила ее пойти к следователю… Вот таким образом у тебя появилось алиби. И вот почему, я думаю, тебя выпустили.
– А отчего Милка вдруг решила все рассказать? Только сейчас?
Настя дернула плечом. Теперь она уж точно выглядела как совсем чужая женщина. Абсолютно посторонняя.
– У нее с мужем нелады. Она любовников меняет как перчатки. Не волнуйся, она быстро нашла тебе замену. Много замен.
– Мне она безразлична, – глухо сказал Арсений. – Можешь верить, можешь нет. И тогда была безразлична. Это был просто… Просто несчастный случай. Я другого не понимаю: почему Милка не рассказала обо всем тогда? Когда меня посадили? На следствии? Ведь ее же вызывали, наверно, к следователю?..
– Не понимаешь?! – Глаза Насти сузились. – Правда не понимаешь?! Ну, ты дурак, Челышев, прости меня господи!.. Да ведь она мстила!.. Мне мстила. Мстила – за то, что у меня богатые предки. За то, что у меня шмоток полно. За то, что я себе парня хорошего нашла – тебя, дурака, то есть… И она… Она добилась своего. Отомстила мне, и даже с лихвой. Она тогда, в тот день, одиннадцатого марта, думала просто с тобой переспать – и этим меня уесть… Мужика отбить!.. Да что может быть для подружки сладостней!.. А она, видишь, совсем мне жизнь поломала. И тебе заодно тоже.
Настя отвернулась. Потом снова глянула прямо в глаза Арсению – и опять ее взгляд был чужим, недобрым.
– Я вот другого не понимаю: а почему ты тогда, на следствии, молчал? Почему ты ничего не рассказывал? Ведь этот перепихон, — она презрительно скривила рот, – был твоим алиби!.. Ты-то что молчал?!
– Ну, я, во-первых… – пробормотал он, глядя в сторону. – Во-первых, я не хотел ее компрометировать. Она все-таки была замужем…
– Боже, какой благородный! – язвительно бросила Настя. – Настоящий джентльмен! И ты, ради спасения чести прекрасной дамы – этой Милки несчастной! – такую муку решил принять?! В лагеря пошел?! На десять лет сам себя посадил?! Нет, ну ты, Челышев, и впрямь дурачок. Юродивый!..
Она фыркнула и отвернулась.