– Ах, какая у нее родинка под правой грудью! Как почечка весной, как бутончик… А шрамик на бедре? Знаешь, ее почему-то очень возбуждало, когда я его целовал…
– Прекрати! Немедленно прекрати!
Но Жене было плевать, что Настя бледна и что под глазами у нее залегли черные тени. Он продолжал – неспешно, со смаком:
– Мы с ней первый раз переспали, когда ты в восьмом классе училась. Я был молодой, горячий… Мне нужна была баба. Не обязательно твоя мать. Просто баба. Умелая и всегда готовая. И мамашка твоя на эту роль идеально подошла. Ну а дальше… дальше я от нее просто отвязаться не мог… И – на всю жизнь… Очень, очень она в меня влюбилась… Бальзаковский возраст… Бабы как кошки.
Эжен умело отклонился от Настиной пощечины. Перехватил ее руку, сжал стальными пальцами.
– Цыпочка! Даже не пытайся.
Настя брезгливо стряхнула его руку со своей. Отошла на безопасное расстояние. Выкрикнула: «Сволочь!»
И выскочила из комнаты, грохнув дверью.
В то же самое время километрах в семидесяти от Москвы Арсений обратился к жене водителя:
– Ну чего ты причитаешь?
После схватки с неожиданно воскресшим водителем он чувствовал себя усталым, опустошенным и, несмотря на свои двадцать четыре года, безнадежно старым.
– Давай милицию, что ли, вызывай. Телефон-то в деревне есть?
– Ты убил его? – с испугом (однако и с некоторой затаенной надеждой) спросила жена Валентинова.
– Живой он. В отключке.
– Ох, лучше б убил…
Анфиса обессиленно опустилась на ступеньку крыльца спиной к Арсению.
– Ведь четыре года… – со слезой в голосе выдохнула она. – Четыре года… Мучил… Мучил он меня… Из дому-то не выходил… Ставни не открывал…Чуть что – в подполе прятался… Пил только и жрал… Ночью не спал, вокруг кровати газеты раскладывал… Чтобы шаги врагов расслышать…
– Чего он боялся-то? – спросил Арсений, уже предчувствуя, какой услышит ответ.
– Так ведь это он… Он Егора Ильича убил… Он…
– Что ж: от милиции ваш муж прятался? – усмехнулся Арсений.
– Не только от милиции… – выдохнула она. – Не только… Хотя и милиции тоже, конечно, боялся… Людей ведь погубил, ирод окаянный… И тебя, парень, погубил, на тебя вину всю направил… Как живой ты еще остался, мальчик мой, Челышев Арсений!..
– Случайно, – нехотя улыбнулся Челышев. – Случайно я живой остался.
– Я ведь сколько раз ему говорила-то: сдайся, Илюха, послабление тебе выйдет за покаяние твое. Не мучь ты себя и меня!.. А он: молчи, говорит, убью! «Я дочку, – говорит, – нашу до конца дней ее обеспечил!.. Как сыр в масле она теперь катается!..» И пьяный все время… А последние года совсем разумом тронулся… Ночью… ночью только выходил, по участку шастал, как сыч… Света белого не видел, от людей прятался… За ставнями…
Поверженный убийца застонал, заворочался на крыльце, не открывая глаз.
Арсений выдернул свой брючный ремень. Перевернул мужика на живот. Илья был тяжелый, тучный, а мышцы дряблые, как кисель, и кожа белая-белая, словно у мертвеца. От него сильно пахло спиртным. Челышев завернул ему руки за спину, накрепко связал их ремнем.
– Может, без милиции обойдемся? – вдруг с надеждой спросила Анфиса. – Прикончишь ты его? Р-раз по башке, да и в пруд? Все равно по документам он мертвый. А?..
– Не умею я людей убивать, бабушка, – усмехнулся Арсений.
– Да… – протянула Валентинова. А потом воскликнула: – Вот и я!.. Вот и я! – со слезой в голосе протянула она. – Сколько уж раз говорила себе: да лучше б я убила его, чем так мучиться-то… Все равно с ним хуже, чем с мертвым… А нет, не поднимается рука… Это только он, душегуб, умел…
– Зачем он Капитоновых-то убил? – выдохнул Арсений, морщась. – Из-за денег?
– Не только, парень, – покачала она головой. – А скажи: если милиция приедет, они меня заберут? Посадят?.. За то, что пособничала? Не донесла?
– Вряд ли, – вздохнул Арсений. – Не думаю. Скажете милиционерам: принуждал он вас. Заставлял. К тому же муж он вам. А закон… По закону разрешается: на своих близких родственников можно не доносить.
– Правда? – Анфиса наконец повернула к Арсению свое исплаканное лицо, и оно осветилось надеждой. – Не врешь ты?
– Зачем мне врать? Я не прокурор.
– Слушай, ты занеси его в дом, а? Ведь холодно ему…
Арсений только успел отрицательно покачать головой, как с улицы, от забора, раздался посторонний боязливый голос:
– Сергевна? Что тут у тебя? Стреляли, что ль?
Арсений оглянулся.
На расстоянии метров десяти от калитки, прячась за почерневшим столбом, выглядывала давешняя соседка с обветренным лицом скотницы.
– Стреляли! – крикнул Арсений. – Случайно! Несчастный случай!
– Сергевна! – снова заполошно выкрикнула женщина-соседка. – А ты теперь ответь! Ты-то живая? Голос подай!..
– Живая я! – дрожащим голосом ответила Валентинова. – Правду парень говорит. Несчастный случай.
– Тетенька, милицию надо вызвать, – прокричал в сторону соседки Арсений. – Бегите в город звонить.
– Правда, Анфиса Сергевна? – выкрикнула краснолицая «скотница» из-за столба.
– Нет, Семеновна! – вдруг изо всей мочи заорала жена шофера. – Нет! Не надо милиции! Мы сами! Сами разобрались.
Арсений прикинул: вряд ли соседка видит лежащее на крыльце тело Валентинова.
– Правда не надо милиции? – прокричала «скотница».
– Святой истинный крест! – заорала в ответ жена шофера.
«Что ж они тут, в деревне, все криком-то разговаривают, – внутренне поморщился Арсений. – Так и оглохнуть недолго».
– А что было-то? – проорала соседка.
– Случайно! Случайно я стрельнула. По ошибке. Я ворон… Ворон я пугала. Не надо ничего. Никакой милиции.
– Точно?
– Точно-точно. Ступай, Семеновна.
Та сторожко вышла из-за укрывавшего ее столба и, пару раз опасливо оглянувшись на дом Валентиновых, поспешила по улице прочь.
– Холодно, – безучастно сказала Валентинова. – Пойдем, парень, в дом.
…Они вдвоем перетащили бесчувственное тело шофера внутрь дома. Уложили его на продавленную панцирную кровать. От Ильи разило потом и перегаром. Дышал Валентинов ровно. На лбу выступила испарина.
– Может, ему врача? – боязливо спросила его жена. – «Скорую»?
– Он просто отключился. Спит. Пьяный же. – Арсений пощупал пульс на могучей шее. Пульс был спокойным, полным. – Да и к кому вы «Скорую» вызовете? К мертвому четыре года человеку? Объяснять ведь придется.
– И правда, парень, – согласилась Анфиса Сергеевна. – Эх, да и ничего ему не сделается, душегубу проклятому. Ничто его не возьмет.
– Вы уж мне-то водички дайте… – попросил Арсений. – Раз в дом я все-таки вошел.
– Сейчас, сынок. Я чайничек тебе поставлю. Чай-то пить будешь?
Арсений кивнул.
Хозяйка захлопотала на кухоньке-терраске. Поставила железный чайник на газовую плиту.
Арсений огляделся. Кругом царила чистенькая бедность. Старая мебелишка, с бору по сосенке. По стенам развешаны репродукции из «Огонька»: «Грачи прилетели», «Дети, убегающие от грозы», «Медведи в лесу»…
Анфиса налила Арсению жидкого чаю в щербатую чашку. Механически положила в две розеточки варенья, клубничного да смородинового. Мысли ее, казалось, были далеко.
– Как же вам, Анфиса Сергеевна, удалось его четыре года-то прятать? – спросил Сеня, подсаживаясь к столу.
– Ох, парень, сама не понимаю… – вздохнула она, усевшись напротив. По всему было видно, что настроилась на долгий рассказ. На то, чтобы излить душу человеку, который, как и супруги Капитоновы, стал жертвой ее мужа. – Он ведь сразу после убийства другим стал… Чуть что не по нему, или поперек скажешь – кричит, руки распускает… Пришел тогда, четыре года назад, в марте – лица на нем нет. Вот, говорит, хозяев моих убили… Он Капитоновых-то в шутку «хозяевами» называл… Я заахала, а он водку пить. Пьет – и не веселится, а только мрачнее делается… И так каждый день. С работы приходит мрачный, водки выпил, поел – и спать. А во сне – мечется, кричит… Я и знать не знала, что с ним… Это уж только потом, осенью, мне все открылось… А в том июне он дочке вдруг денег на кооперативную квартиру дал… На первый взнос, на трехкомнатную… Дочка ведь с зятем тогда с нами жили… Я к нему – с расспросами: откуда, мол, деньги? А он мрачнеет, ругается: не твое, мол, мать, дело… И если пьяный, так кулаком двинуть и норовит… Я испугалась, помню, тогда думала, его на автобазе в нехорошие дела вовлекли. Оттуда и деньги… Решила, в шайку расхитителей он попал, а они там налево запчасти пускают или бензин казенный… Ночи не спала… А он вона, оказывается, что учудил… Еще страшнее…
Герой рассказа Анфисы Сергеевны в это время спал на кровати со связанными руками. Покряхтывал во сне, постанывал… «Что за напасть на наших русских женщин – в виде наших же мужиков… – подумал мельком Арсений. – Они их, засранцев, и водкой поят, и спать укладывают, сапоги с них снимают… А иные, как эта, – и от милиции прячут… Что ж русские женщины до такой степени сами себя не любят? Почему они мазохистки такие?..»
– Потом на пенсию Илью проводили… – продолжала Анфиса Сергеевна. – Электробритву ему новую вручили, «Харьков»… Все культурно прошло, чинно… А дома он стал сидеть – и вовсе такое началось… Пьет целый день да радиоточку слушает. И не выходит никуда. И – ко мне придирается. И – дочку с зятем гоняет. Они аж не выдержали с ним жить, и пока ихний кооператив строился, ушли от нас. Квартиру стали снимать. Илья опять им на это денег дал. А потом… Потом как-то – в декабре того года, восемьдесят пятого, это было – вдруг объявляет: я, мать, завтра на рыбалку поеду. На Московское море поеду. Один… Я, дура, грешным делом порадовалась: выздоравливать стал мужик… Ну, взял он удочки, вещмешок – уехал. Сказал, что на два дня… А ночевать там у кого-то на квартире будет. Угол, мол, снимет… Но на второй день его нет. Я особо не волновалась: ну задержался мужик – клев, значит, хороший… Нет и на третий день… Тут я маленько нервничать начала… А на четвертый день вдруг звонок. Он. Трезвый. Это, говорит, мол, я… Из телефона-автомата звоню… Но ты, говорит, никому не сообщай, что я, мол, звонил. Говори, будто не вернулся с рыбалки. А сама давай приезжай на дачу в Богородское – сюда то есть. Я, говорит, здесь буду. Но ты про меня никому ни слова. А пикнешь, говорит, кому – убью. Изобью, мол, до смерти… Ну, я схватилась – и сюда поехала…