[154]. Лелеченко умер в киевской больнице через две недели, 7 мая, и стал третьей жертвой Чернобыля. Его состояние было столь тяжелым, что он не перенес бы транспортировку в самолете в московскую специализированную клинику для пострадавших от радиации. За свое мужество Лелеченко был посмертно удостоен ордена Ленина, высшей советской награды[155].
Глава 5Прибытие
Всего пять часов сна, а писк будильника уже вытаскивает меня из дремы, и мне не терпится тотчас приняться за дело. После долгих лет ожидания и бесчисленных часов, проведенных за изучением каждого аспекта аварии, сегодня наконец наступил день, когда я увижу Чернобыль собственными глазами. Заспанные, но готовые к старту, мы вчетвером проходим пару кварталов до кафе, где у нас завтрак с остальной группой. Сразу видно, что Славутич ярче и современнее других украинских городов, которые мы видели вчера. Здесь, конечно, тоже есть узнаваемая советская архитектура, но все же на вид он не такой устаревший, более уверенный и знающий себе цену. Возможно, потому, что город возводили, когда Советский Союз уже разваливался. Улицы широки и опрятны, вдоль дорог и на каждом свободном пятачке между зданиями растут сосны. Он даже в чем-то слишком идилличен, слишком чист – чувствуется, что народу тут живет меньше, чем могло бы.
Кафе стоит на северо-восточном углу главной городской площади. Это белое, бетонное, ничем не выделяющееся среди прочих здание, в нем нет окон, через которые можно заглянуть внутрь, и мы поначалу даже не уверены, туда ли пришли. Шагнув в дверь без какой-либо вывески, мы обнаруживаем небольшой вестибюль с облицованным мраморной плиткой полом и лестницей в конце – ни людей, ни мебели – и идем наверх, где наконец видим знакомые лица. Я пристраиваю свое снаряжение в общую кучу сумок у лестницы, занимаю место и осматриваюсь. Довольно сюрреалистическое место для завтрака. Просторный зал декорирован красной и белой тканью, драпировка стульев и другие детали интерьера уместны скорее для свадебного банкета, чем для легкого завтрака усталых иностранных туристов, приехавших посмотреть место ядерной катастрофы. Здесь, наверное, проводятся важные городские мероприятия. За стойкой четыре девушки лет двадцати в однотонных блузках и юбках подают кофе и чай под бдительным оком невысокой пышной женщины чуть за пятьдесят. Натянутой улыбкой и начальственным видом она напоминает босса мафии.
Я до отказа набил живот курицей, помидорами и огурцами (все без исключения наши приемы пищи в Украине будут состоять из этих трех компонентов), выхлебал столько чая, сколько позволили время и мочевой пузырь; мы берем сумки и отправляемся на вокзал. Стоит промозглое пасмурное утро, ни намека на тепло, но нам везет: те десять минут, что мы идем к вокзалу, приходятся как раз на краткий разрыв между тучами. Я наблюдаю, как с разных сторон материализуются местные жители, и все до единого молча шагают по главной улице в одном направлении с нами.
Железнодорожная ветка, что-то вроде артерии из сердца-Чернобыля, дает Славутичу жизнь. Без нее лишь немногие из трех тысяч человек, которые по-прежнему поддерживают станцию и изучают Зону, смогли бы выполнять свою работу. Прямой автотрассы для машин или автобусов нет, а летать навряд ли кто-то умеет, так что электричка – практически единственный вид транспорта. Если бы Чернобыль полностью закрыли, думаю, большинство жителей этого стоящего на отшибе городка – если не все – уехали бы отсюда. Это грустно осознавать, но еще грустнее то, насколько распространены среди местного населения заболевания, связанные с радиацией. До приезда я и понятия не имел, что на станции до сих пор работает столько народу. Даже после такой катастрофы и в таких условиях люди зависят от АЭС как от источника средств к существованию, и это заставляет по-новому оценить собственные обстоятельства, взглянуть на них под иным углом.
Мы проходим через небольшой, но оживленный привокзальный рынок и поднимаемся по растрескавшимся бетонным ступенькам на ближайшую из четырех платформ. Остальные три безлюдны. За самой дальней платформой – несколько длинных белых двухэтажных (вероятно, офисных) зданий; гофрированные металлические крыши делают их похожими на перепрофилированные сараи. В темных окнах не видно ни души. До электрички остается несколько минут, и платформа заполняется. Я единственный из группы достаю камеру и начинаю снимать, стремясь запечатлеть все, что вижу, но, заметив через видоискатель взгляды горожан, быстро прекращаю это занятие. Они не рады, что их фотографируют. По правде говоря, они вообще нам не рады.
К платформе, тарахтя, подъезжает старый добрый, украшенный спереди бирюзовыми и красными полосами серый электровоз, волоча за собой остальной состав. Автоматически срабатывает привычка бросаться на свободные места, выработанная годами, когда мне приходилось ездить на работу в пригородном поезде, и я проскальзываю в ближайшую дверь, чтобы поскорее занять место. Сидящие в вагоне пассажиры не особо стараются скрыть, что мое соседство будет им неприятно, поэтому я останавливаю выбор на незанятой скамейке у входа спиной к двери. Мы вчетвером, теснясь, усаживаемся, и только тут я понимаю, что наша группа, хоть и сидит в разных вагонах, но занимает сидячих мест в общей сложности на целый вагон, а здешние претенденты на места вынуждены из-за этого стоять. Хоть я и не владею языком, но слышу в их интонациях законное недовольство. Подозреваю, они видят во мне человека, ненадолго оторвавшегося от благополучной жизни в современном доме и явившегося поглазеть на реальность, в которой они вынуждены существовать каждый божий день, и мне приходится признать, что они, вообще говоря, правы. Несмотря на весь свой искренний, даже страстный интерес к тому, что здесь произошло, – интерес, скорее всего, куда более глубокий, чем у моих спутников или даже у некоторых из тех, кто здесь работает, – я не могу отрицать, что живу побогаче здешних обитателей и в любой момент могу переехать куда захочу. Я помню грустные истории о людях, эвакуированных из Припяти, от которых все шарахались из-за иррационального страха перед радиацией, – многим из них пришлось вернуться в Зону. Во мне закипает чувство вины и стыда за свою бестактность. Никогда больше я не буду занимать их места.
Дух захватывает, когда электричка с грохотом подъезжает к Чернобылю. На первом отрезке маршрута мы проезжали пару ферм и несколько домиков, разбросанных между перелесками, пересекли Днепр и Припять и даже на пару минут сделали остановку у какой-то деревеньки. А вторая половина пути – сплошное болото до самого горизонта, вид просто невероятный. Рискую прослыть каким-то извращенцем, но в точности так мое воображение и рисовало пейзаж вокруг места ядерной катастрофы; я даже поймал себя на сожалении, что нет тумана. Само собой, Украина и Беларусь выглядят так же, как и в те времена, когда никто еще не мечтал даже об угольной энергетике – не говоря уже о ядерной, – но этот пейзаж все же очень вписывается в контекст. Сейчас осень, и природа вокруг ожидаемо тускнеет и отступает перед зимой, но я все равно удивлен такой монотонностью цвета и формы. Признаки жизни видны лишь в редких бледно-зеленых вкраплениях среди кустарника. Громко стуча колесами, мы проезжаем пятнадцать километров по соседней Беларуси, хотя здесь нет никаких пограничных ограждений или знаков.
Мой первый чернобыльский вид – пронзающая горизонт 75-метровая градирня, словно памятник опасности, – мне ее видно, пока электричка делает плавный поворот. Затем она исчезает из поля зрения, и мы начинаем двигаться прямо к станции. Напряжение среди моих спутников нарастает. Наш состав въезжает на вокзал, подстраивая двери вагонов к дверям закрытой платформы, и останавливается. Мы, не толкаясь, даем выйти ежедневным пассажирам. Я провожаю их взглядом, но вижу лишь, как они молча просачиваются через единственный выход на дальнем конце платформы. Куда теперь? Нам никто ничего не сказал. Что снаружи – не видно; холодные серые стены закрытого пространства сделаны из листового гофрированного металла, оно разделено пополам шеренгой толстых голубых колонн, подпирающих наклонную крышу. Судя по всему, сооружение планировалось как временное. От группы местных работников, материализовавшихся на платформе, отделяется наш проводник и окликает нас. С ним мы проходим к пятачку на перекрестке двух коридоров, где поджидают суровые, внушительного вида, стриженные под ежик мужчины в армейской форме. Двое молча наблюдают, а третий караулит стол, вооружившись канцелярским планшетом. Он неторопливо называет по списку наши имена и проверяет паспорта, а мы тем временем молимся про себя, чтобы весь этот путь не оказался напрасным. Спустя десять тревожных минут мы без всяких проблем получаем разрешение на проход, и нас толпой ведут в конец широкого низкого коридора, где продолжают тянуться гофрированные металлические стены, подсвеченные золотом флуоресцентных ламп.
Нашего проводника зовут доктор Марек Рабиньский. У него пышные седые усы, лысая голова и очки в толстой оправе – внешность как у хрестоматийного рассеянного гения, я сразу же проникаюсь к нему симпатией. Он руководит кафедрой физики и технологии плазмы в Институте ядерных исследований Анджея Солтана, выступает сооснователем Польского ядерного общества и считается экспертом по Чернобыльской аварии. Марек произносит пространный монолог по технике безопасности, а потом зачитывает сегодняшний маршрут, который мы и без того помним наизусть. Никто не собирается лезть на крыши и сигать оттуда вниз (при желании мы могли заняться этим дома), но, разумеется, он все равно обязан нас предупредить. Группа, и я том числе, проявляет нескрываемое растущее нетерпение: мы ворчим, переминаемся с ноги на ногу, каждые пару секунд меняем позу, озираемся по сторонам. Стоять без дела, когда ты уже у цели, доставляет почти физическую боль – это как любимый деликатес перед носом, который нельзя съесть. У нас так мало драгоценного времени. Преамбула тормозится еще и тем, что идет она через переводчика, поскольку Марек не говорит по-английски, и мне кажется, что мы стоим здесь, сгорая от нетерпения, уже не меньше получаса. И вот наконец выходим наружу.