На подходе к больничному зданию, облицованному песчано-коричневой плиткой и закамуфлированному золотой листвой деревьев, я замечаю у входа одиноко ржавеющее гинекологическое кресло. Мне всегда любопытно, как тот или иной предмет оказался там, где оказался. В какой момент из этих двадцати пяти лет кто-то решил вытащить кресло из кабинета, прокатить его по коридору и через главный вестибюль, потом протащить в двери, спустить по ступенькам и поставить здесь? Для чего это кому-то понадобилось? В кромешной тьме подвала валяются излучающие радиацию пожарные шлемы, робы и ботинки, и я не решаюсь спуститься. Это сырое, клаустрофобическое, похожее на лабиринт пространство – самое зараженное место в городе. Даже со своим фонариком я имею все шансы там заблудиться, рискуя при этом наглотаться ядовитой пыли, а это куда опаснее, чем облучение кожи. Как и любой другой объект в Припяти, медсанчасть была многократно разграблена корыстными гостями. Поначалу – хитростью или подкупив солдат – сюда пробирались воры в поисках чего-нибудь ценного, оставшегося после эвакуации, и некоторым из них пришлось поплатиться, поскольку добыча могла оказаться весьма радиоактивной. А в последние лет десять любопытные туристы тоже, увы, то и дело прихватывали с собой какую-нибудь мелочь. Порой – на продажу (это совсем непростительно), порой – чтобы сберечь. Мне понятно их искушение. Когда видишь, как на земле валяется частица истории, первый инстинкт – подобрать и сохранить, но тут нужно всегда напоминать себе, что этот предмет не твой. Он – фрагмент чернобыльской легенды, и место ему – там, где он лежит.
Я прохожу первый этаж без остановки и сразу поднимаюсь по бетонной лестнице, надеясь, что верхние этажи, быть может, не так сильно осквернены вандалами. Но ничего подобного – наверху царит такой же разор, как внизу, да и что тут удивляться, прошло столько времени. Вокруг валяются сломанные стулья, снятые с петель двери, коробки, лампы дневного света, шкафы, остовы кроватей. Большинство палат – лишь голые стены с облупившейся краской, пустые комнаты с толстыми слоями пыли. Но кое-где обнаруживаются и сокровища. В запечатанных, размером с палец склянках на пыльных стеклянных полках чудесным образом сохранилась какая-то прозрачная жидкость. В некоторых кабинетах полно книг, медицинских карточек, административных документов. Операционный стол с нависающим классическим хирургическим светильником. Цветной настенный щит, объясняющий, как накладывать шину.
Как и с утра в Буряковке, на меня давит лимит времени: я постоянно помню, что мне нельзя ни на секунду спокойно и внимательно оглядеться, я вынужден нестись сломя голову, не успевая усвоить увиденное. Едва ли у меня получился хоть один снимок с осмысленной композицией, лишь чистая документалистика; сначала ты смотришь и слушаешь, а образы приходят лишь потом. У меня возникает чувство, что это как-то несправедливо по отношению к страдавшим здесь людям – носиться, как ребенок, стараясь увидеть как можно больше, пока время не схватило тебя за руку. По тому же досадному шаблону, что будет повторяться сегодня весь день, я покидаю медсанчасть совершенно неудовлетворенный тем, что мне удалось снять.
Дальше наш путь лежит в кинотеатр и музыкальную школу. Это рядом с гостиницей, которая, вместе с дворцом культуры, знаменитым колесом обозрения и аттракционом с машинками входит в кластер главных точек городского центра. Когда закончится отведенное на это время, мы направимся в еще одно медучреждение, в детсад и потом в бассейн. Завершим нашу прогулку посещением главной школы, а затем вернемся к автобусу. Столько всего нужно увидеть, а у нас, увы, лишь шесть часов, так что приходится обойти вниманием многие любопытные места – в том числе, например, завод «Юпитер».
У Дэнни замечательная идея: он собирается взять наши снимки за основу фотоальбома о наследии Чернобыля, который хочет выпустить к 25-летию аварии. Он сдержал слово, и книга увидела свет.
Прогулка по Припяти – трансцендентный опыт. Поздняя осень, повсюду опавшие листья, словно асфальт застелили золотым покрывалом. Мы шагаем по узким, растрескавшимся, стиснутым порослью дорожкам, вокруг нас все желто-оранжевое самых разных оттенков; дома и мостовые в дымке цвета виски служат постоянным напоминанием о надвигающейся зиме. Вокруг царит спокойствие, единственные звуки – ветерок, нашептывающий пожухлым листьям, что им пора признать поражение и опасть, еле слышные, но неумолимые, как колокол, удары сваебойной машины и мои собственные шаги. Все это наполняет меня почти новым, тревожным, не поддающимся описанию чувством, словно я во сне или иду через огороженную съемочную площадку. Куда бы я ни свернул, ощущение не исчезает, и это не декорации и не сон, а я действительно бреду по мертвому городу. В глубине души я допускаю, что сейчас зайду за угол, а там окажется, что это не настоящие дома, а просто сделанные из дерева фасады и где-то за ними слоняется скучающая съемочная группа в ожидании вызова на площадку.
Я называю это чувство почти новым, потому что уже однажды испытывал подобные ощущения – в непроглядной тьме подземной «Камеры 3» Пайстока. В Пайстоке разрабатывались и проходили испытания двигатели для «Конкорда» и британских военно-воздушных и военно-морских сил. Когда попадаешь в наземную часть здания, «Камера 3» поначалу кажется голым, ничем не примечательным помещением. Метров семь в длину и тридцать-сорок в ширину, окна от пола до потолка, на высоте вдоль стен какие-то переходы, в центре пустого пола – огороженный участок. В сравнении с другими объектами Пайстока все это смотрится скучно. Но, подойдя к ограждениям, видишь в полу колодец, а там – лежащий на боку массивный цилиндр, края которого не видны ни с одной, ни с другой стороны. На верхней стороне цилиндра отсутствует одна секция, но очевидного прохода вниз нет. Если найти, как туда попасть, – лично я спустился по шаткой шестидесятилетней деревянной лестнице, любезно оставленной сбоку одним из предыдущих исследователей, – то оказываешься внутри грандиозной машины.
На одном конце «Камеры 3» – десять зарешеченных вентиляционных отверстий вокруг центральной большой вытяжки, соединенной с тем местом, где устанавливался тестируемый турбореактивный двигатель. На другом конце – внушительная, промышленного вида откатная дверь. Но при близком осмотре выясняется, что она ненастоящая и сделана из дерева. В этом месте снимали логово главного злодея из боевика 2005 года (довольно заурядного) «Сахара» с Мэтью Макконахи. За дверью, согнувшись в три погибели, ты преодолеваешь узкий пятнадцатиметровый цилиндрический туннель и оказываешься в задней части «Камеры 3». Именно там-то я и ощутил себя словно во сне. Это пространство почти не поддается описанию. Туннель к концу расширяется и принимает форму барабана диаметром метров пять-шесть, в котором из покоробленных, освещенных светом фонарика стенок повсюду торчат останки непонятных механизмов. Дно залито мутной, медянистого цвета жидкостью с каким-то мусором на поверхности, из-за которого глубина кажется больше, чем на самом деле. Отсоединенные концы десятков труб со всех сторон тянутся к круглой, ребристой штуковине в центре – возможно, это что-то вроде теплопоглотителя, – сверху и позади нее можно с трудом разглядеть огромную черную дыру в потолке. Она напоминает о подземных туннелях, по которым рассекал корабль «Навуходоносор» в «Матрице».
В Припяти было все, что ожидаешь увидеть в небольшом городке, – правда, у меня не хватает времени, чтобы обойти хотя бы малую часть. Кроме упомянутой медсанчасти и соседствующих с ней клиник, в Припяти было пятнадцать детсадов, пять школ, профтехучилище и школа музыки и искусств, обширный парк, где дети могли играть, и тридцать пять детских площадок поменьше. Для досуга горожан там имелись десять спортзалов, три бассейна, десять тиров, два стадиона, четыре библиотеки и кинотеатр, издавалась своя газета. Торговля была представлена двадцатью пятью магазинами – включая книжный, универсам, гастрономы, спорттовары, электротовары и крупный торговый центр на главной площади. Сеть общепита состояла из двадцати семи закусочных, кафе и ресторанов, работавших по всему городу.
С каждой новой зимой здания в городе становятся все более небезопасными: дождевая вода попадает в щели на стенах, где замерзает, увеличиваясь в объеме и повреждая кирпичную кладку. А когда лед тает, вода вымывает раствор, вызывая обрушения. В школе № 1 за последние несколько лет подобные обрушения случались дважды, и вероятнее всего, многие припятские здания пришли в не менее аварийное состояние, поскольку за этим никто не следит. Думаю, еще лет двадцать пять, и большинство домов попросту рухнет. Удивительно, как относительно мало времени нужно природе, чтобы вернуть себе захваченное городом.
За купой деревьев виднеется кинотеатр «Прометей», имя которому дал вулканически-черный памятник греческому титану, стоявший у входа в те времена, когда в городе еще кипела жизнь. Мы заглядываем внутрь, но видим лишь не представляющую интереса полую оболочку. Нас гонит время, и мы спешим дальше. Проходим сквозь очередной сектор урбанистических джунглей и видим вход в музыкальную школу, а над ним – абстрактная мозаика из плитки, такую встретишь не каждый день. Мозаика не столь пресная, как основная часть припятских экстерьеров, она создает приятное впечатление. Думаю, ее назначением было стимулировать творческие и новаторские импульсы; я обожаю подобные архитектурно-философские вкрапления. В актовом зале на пустой сцене – величественный брошенный рояль. Прискорбно видеть, что такой роскошный инструмент оставили здесь гнить, и в глубине души мне жаль, что его никто не украл, хотя эта задача практически невыполнима. Но на нем, по крайней мере, тогда еще могли бы играть – а сейчас, когда я нажимаю на облупленные клавиши, лишившиеся своего покрытия цвета слоновой кости, слышу в ответ лишь безрадостные сдавленные щелчки. У задней стенки стоит одинокий стул, кем-то развернутый лицом к сцене. В зале, который мог бы кипеть жизнью, он смотрится неуместно – последний в своем роде. Наверху в классной комнате с пугающе пружинящим полом – еще один рояль, но его состояние куда хуже. У него нет ножек и нескольких клавиш, а порванные и перекрученные струны топорщатся в воздухе, словно кишки.