Несмотря на лимит времени, установленный для защиты «биороботов», немалая часть этих людей впоследствии умерла. Учитывая интенсивность облучения, пусть даже непродолжительного, вполне справедливо будет предположить, что их проблемы со здоровьем напрямую связаны с полученной дозой. За свою жертву каждый из них получил удостоверение ликвидатора и премию в сто рублей. Теоретически действительно существует определенная предельная доза, получив которую, человек может вернуться домой в полном здравии. Но на практике – как видно из свидетельств бывших ликвидаторов – в Чернобыле о здоровье людей мало кто думал. «В военный билет в конце срока, – говорит работавший в зоне инженер-химик Иван Жмыхов, – каждому вписали одинаковую цифру: среднюю дозу радиации умножили на число дней пребывания. Замерили среднюю дозу в палатках, где мы жили»[261]. Вертолетчик Эдуард Коротков тоже отмечал проблемы с замером дозы облучения. «В карточку мне записали двадцать один рентген, но я не уверен, что это на самом деле так, – говорит он. – Там сидел дозиметрист в десяти-пятнадцати километрах от станции, он производил замеры фона. Эти замеры потом умножались на количество часов, которое мы налетали за день. Но я оттуда поднялся на вертолете и полетел на реактор: туда-назад, проход в двух направлениях, сегодня там – восемьдесят рентген, завтра – сто двадцать… Ночью кружусь над реактором – два часа»[262]. Правда, некоторые ликвидаторы – в основном добровольно пошедшие работать на самые загрязненные участки, вроде тех самых «ночных котов», – сознательно занижали дозы в записях: они «не могли допустить мысли, что самое главное в зоне будет сделано без них»[263].
По неофициальным данным Чернобыльского союза, организации, объединяющей бывших ликвидаторов, от облучения умерло 25 тысяч человек и 200 тысяч стали инвалидами[264],[265]. Цифры, вероятнее всего, несколько завышены, но все равно имеющиеся свидетельства доказывают, что число тех, кто продолжает страдать, очень велико. Один из шахтеров, рывших туннель к бассейну, через двадцать лет после аварии говорил: «У нас у всех букеты заболеваний: и сердце, и нервная система, и психика, и опорно-двигательный аппарат. Мало того что мы дышали там всеми элементами, у нас еще и химическое отравление было, кроме радиации»[266].
О бедственном положении ликвидаторов можно написать отдельную книгу, но, чтобы не нарушать баланс повествования, ограничусь этой главой. Главное, они показали себя героями, чья отвага не знала предела. По ходу своего исследования я то и дело в самых разных источниках сталкивался с одним и тем же фактом (и он, похоже, раскрывает советский менталитет как таковой): люди с полной готовностью выполняли все, что необходимо было сделать. Бесчисленное множество мужчин и женщин пожертвовали здоровьем и самой жизнью ради всех нас, и то, что правительства бывших советских республик сегодня почти забыли об этих людях после подвига, который они совершили, – вопиющая несправедливость.
Дополнение. После выхода снятого каналом HBO сериала «Чернобыль» премьер-министр Украины Владимир Гройсман объявил о двукратном повышении размера пенсий, выплачиваемых ликвидаторам. Надеюсь, этот прекрасный почин – лишь первый шаг, за которым последуют и другие.
Глава 9Продолжаем исследовать Припять
Мы приближаемся к гостинице «Полесье». На стене ее ресторана – бередящее душу граффити: черные детские силуэты. Рядом кто-то по-английски приписал: Dead Kids Don’t Cry[267]. Здание стоит на главной площади, и с него открывается одна из лучших городских панорам, поэтому мы прямиком идем по лестнице на крышу, не соблазняясь по пути манящими этажами. Отсюда видно все на мили вокруг. На горизонте за заброшенными домами – сама ЧАЭС, а в ста пятидесяти метрах от гостиницы сквозь ковер древесных крон прорастает верхушка колеса обозрения. И я решаю подойти к колесу поближе, пока мои друзья увлеченно снимают виды с крыши. Впервые оказавшись здесь на улице один, я разглядываю заросшую, потрескавшуюся площадь и вспоминаю старые фотографии: солнечные дни, кусты роз с едва раскрывшимися бутонами, праздники, улыбающиеся лица. А сейчас тут безлюдная пустота. Одиночка по природе, я любил фантазировать о том, насколько удивительно было бы оказаться последним человеком на земле, иметь неограниченную свободу идти куда вздумается и делать все что заблагорассудится. Меня всегда завораживали постапокалиптические сюжеты. Ирония в том, что теперь, действительно оказавшись в некоем подобии этой воображаемой ситуации, я чувствую себя очень неуютно. Я натыкаюсь на круглое здание, где в центре доминирует разбитый боксерский ринг – видимо, какой-то спортзал. Сделав снимки и выбравшись наружу, приближаюсь к самой, пожалуй, символичной конструкции, которая у всех ассоциируется с чернобыльской аварией, если не считать самой станции.
Странное чувство – впервые видеть своими глазами нечто знакомое по фотографиям, как Эйфелеву башню или пирамиды. То, что объект так знаком, отнюдь не мешает ощущать трепет. Ты помнишь все основные детали, все цвета и формы, но обнаруживаешь и массу подробностей, которых не замечал раньше. И, разумеется, чрезвычайно важен контекст: ты охватываешь все, что окружает объект, все, находящееся поблизости и в отдалении, – и то, чего никак не ожидал увидеть с этой конкретной точки. Рядом с колесом, на котором так никто и не успел прокатиться (его собирались открыть на праздновании Первомая), – знаменитый аттракцион с машинками. Полдюжины электромобилей из пластика и резины стоят без дела за голой стальной оградой, где когда-то были закреплены навесы от дождя, на площадке размером 10×20 метров. Этот ничем не защищенный металлический пол – одно из самых радиоактивных мест в городе. Сами машинки – учитывая обстоятельства – во вполне приличном состоянии. Я раньше видел прекрасную фотографию этого аттракциона и сейчас пытаюсь найти удачную композицию для собственного снимка, но мысли о разочарованных детишках в Первомай 1986 года не дают мне сосредоточиться. Они с таким нетерпением ждали праздника, чтобы оказаться там, где сейчас стою я, и с веселым смехом таранить друг дружку.
Вдруг до меня доходит, что уже полчаса я гуляю один. Я думал, Дэнни с другими ребятами последуют за мной через пару минут, но их нигде не видно, не слышно. Может, подтянутся позднее? А я вообще сказал кому-нибудь, куда иду?
Возвращаюсь к гостинице, окидываю взглядом крышу, где видел их в последний раз, но знакомых лиц не обнаруживаю. Может, пошли в давешний спортзал? По коридору от ринга попадаешь в грязный, абсолютно сухой бассейн. Интересно, его осушили ликвидаторы или он постепенно высох сам? Как бы то ни было, там тоже никого. Я останавливаюсь и прислушиваюсь – звук шагов по битому стеклу обычно слышен издалека, – но ничто не нарушает здешнюю тишину. Неужели они ушли? К колонне у просторного входа в здание прислонен квадратный холст с меня ростом, украшенный праздничной надписью белым жирным шрифтом «СССР 60» на кроваво-красном советском фоне. Оказывается, этот спортзал – задняя часть припятского Дворца культуры, одного из самых узнаваемых и заметных в городе зданий. Дворцами культуры назывались советские общественные центры с кинозалами, театрами, танцплощадками, бассейнами, гимнастическими залами и другими спортивными сооружениями вроде вышеупомянутого ринга. К концу восьмидесятых в Советском Союзе насчитывалось более 125 тысяч подобных центров. Мимо ободранных кресел я выхожу в центральную дверь на улицу и оглядываю окружающий ландшафт. Никого.
Сделав пару кривых беглых снимков, я решаю вернуться. И тут – буквально в двадцати футах (6 м) от места, где я стоял всего несколько секунд назад, – натыкаюсь на Давида, который фотографирует красный холст. Откуда он взялся? Он с улыбкой говорит, что Дэнни и Кейти обследуют здание где-то наверху. Я галопом мчусь по широкой лестнице и вбегаю в главный танцевально-выставочный зал, чья левая стена (левая относительно меня, а на самом деле это центральная часть здания) по всей длине состоит из огромных, от пола до потолка, окон. Стекол в них, понятное дело, давно нет, но видно, что в свое время этот зал производил грандиозное впечатление. Мои друзья фотографируют с балкона надо мной. Наконец-то мы снова все вместе. Справа на десятиметровой ширины ярком панно изображено славное торжество коммунизма, оно словно пристыло к бетону – безнадежная борьба.
Мы вчетвером обходим здание по периметру. На восточном углу я прохожу в трехсекционные двери и оказываюсь на задах то ли театра, то ли концертного зала (то ли и того и другого вместе). Им я займусь позднее, прежде нужно изучить забитую хламом комнатку справа, где хранятся написанные маслом портреты советских руководителей – квадраты размером как тот холст «СССР 60». Горбачева я узнаю сразу, а вот остальные мне неизвестны. Я ожидал увидеть Ленина или Сталина, но их там нет – слишком лакомый кусочек для мародеров. По крайней мере, Ленин здесь точно когда-то был – он гордо стоял на транспаранте, украшавшем фасад здания. Но его портрет, вероятно, успели украсть за все эти годы после аварии. Снимки готовы, и я нетерпеливо возвращаюсь за кулисы.
Пространство над сценой выше других помещений Дворца культуры, чтобы колосники с прожекторами оставались невидимы для публики. Такие же прожекторы валяются по всей сцене. Десятки висящих вокруг меня металлических кабелей пропущены сквозь просветы в каменной кладке. Я чуть было не поддаюсь соблазну залезть на верхние конструкции ради необычного угла съемки, но, поразмыслив, прихожу к выводу, что целые кости важнее. Из некогда стоявших здесь кресел не осталось ни одного, если не считать парочки никуда не годных грязных, выпотрошенных сидений. Странно: похоже, что все настенные панели разворовали. Повсюду видны голые кирпичи, а в одном углу стоят явно самодельные хлипкие козлы до потолка, изготовленные из досок сцены. Наверняка их сколотил человек, который не мог принести с собой подходящее оборудование. Козлы поставили сюда, чтобы украсть то, что висело на стенах, – единственное приходящее на ум объяснение. Тут смотреть больше не на что, наша группа хочет наведаться к колесу обозрения, и мы выходим на свет дня.